– То-то и оно, – утвердился в своих предположениях Александр Трофимович и огляделся.
– Па-а, пошли домой, – захныкала Аленка.
– Да-да, пойдемте, пойдемте, – засуетился Петр Васильевич и сошел с дороги, пропуская женщин и детей, запоздало подумав, что надо было сразу же отступить к реке, там и переждать змеиный исход. Да кто ж его знал, куда попрут эти твари.
Все заспешили в гору. Малышня, цепляясь за подолы бабок и двух молодых мам, вдруг огласила окрестности дружным воем, точно им наконец-то разрешили выплеснуть из себя весь ужас пережитого. Даже Светланка с Аленкой и те заскулили, прижимаясь к Петру Васильевичу и дрожа своими маленькими телами. А он шагал, тяжело опираясь на палку, мокрый от пота, бледный, с блуждающими глазами, бубня одно и то же:
– Ну чего вы, чего? Все кончилось, ничего страшного уже не случится.
Когда достигли улицы, Петр Васильевич обернулся к Трофимову, предложил:
– Трофимыч, ты бы зашел, что ли? Посидим, потолкуем. У меня коньяк есть. Хороший, между прочим, коньяк. Армянский. Из Еревана привезли.
– Зайду, Василич. Непременно зайду. Вот обойду всех, погляжу, что и как, а там и зайду.Трофимов пришел через час, когда дети уже поужинали, и баба Дуня с ними, а Петр Васильевич все сидел и ждал, поглядывая на часы и теряя последнее терпение.
– Фу ты, – отдувался Александр Трофимович, выставляя на стол бутылку с какой-то бурой жидкостью. – Всю деревню обежал. Народ, как нынче говорят, в шоке. Сделал перепись населения, предупредил, чтобы на всякий случай собрали вещички, документы и кто там еще чего пожелает. А то нагрянет беда – без штанов выскочишь и про все на свете забудешь. Ты-то как, Василич?
– Да никак, – ответил Петр Васильевич. – Ты ж меня еще не переписал и не предупреждал.
– Сам должен был догадаться.
– Откуда? У тебя, может, опыт, а у меня никакого.
– Ты, что ж, и в армии не служил?
– Между четвертым и пятым курсом провел лето на военных сборах. Пару раз пальнул по мишени из «калаша», прокатился на бронетранспортере – вот и вся моя служба. Не помню, чтобы что-то говорили о пожарах. Хотя, честно тебе признаюсь, змеиный исход из головы не выходит и наводит на какие-то странные мысли.
– Странные мысли – это потом. У меня у самого этих мыслей девать некуда. Я вот звонил в район, спрашивал обстановку. Сказали, что обстановка нормальная, все под контролем, пока дымит одно болотце на севере района, заливают его водой местными силами. Я так понял, что случись самое худшее, рассчитывать придется только на себя. То есть на твои и мои силы. Других не имеется.
– Если суждено случиться, то уже бы случилось, – философски изрек Петр Васильевич, разливая по стопкам коньяк.
– Что ж, тогда давай выпьем, чтобы и дальше ничего не случилось, – произнес Александр Трофимович, поднял стопку, глянул на свет и выплеснул себе в рот. Мотнув головой, крякнув, прогудел: – Хорошая штука! А теперь давай моего хлебнем. И на этом покончим. А то может так выйти, что не дойдет до Всевышнего наше пожелание, а мы с тобой не в форме. Не годится. А вот когда вся эта канитель закончится, тогда и расслабимся.
– Согласен, – кивнул головой Петр Васильевич.
Выпили бурой жидкости. Петр Васильевич с открытым ртом схватил огурец, захрустел и только после этого отдышался. – Никак чистоган? – спросил он, вытирая слезы.
– Точно! Но настоянный на травах, – с довольной улыбкой ответил Александр Трофимович. – И продирает, и прочищает, и от всех болезней защищает.
– Так уж и от всех.
– Ну, может и не от всех, но от большей половины – это уж точно.
– А вот скажи мне, Трофимыч, как это тебя угораздило пойти в милицию? – подвинулся к гостю Петр Васильевич, налегая грудью на стол. – При такой-то комплекции тебе бы кузнецом работать, или – я не знаю – мировые рекорды на помосте ставить, а ты – участковый. Не вяжется.
– А ты думаешь, я с детства мечтал об этом? – усмехнулся в бороду Трофимов. – С детства я, брат, мечтал стать агрономом. Да судьба распорядилась иначе. Взяли в армию. Да. В девяносто четвертом. Во внутренние войска. И – в Чечню. Туда-сюда – война. А я, надо тебе сказать, еще в школе освоил и трактор, и комбайн, и машину – всю, какая у нас в колхозе была, технику. Конечно, не так чтобы хорошо, как, скажем, мой отец, но и не хуже иных прочих. И в армии меня посадили на БТР. И в первом же бою мою машину подбили. Из гранатомета. Меня ранило, а те из ребят, что сидели за моей спиной… там, брат, одна каша. Потому что он, зараза, когда пробивает броню, мечется внутри и всех, кто там есть, крошит без разбору… Ну, подлечили меня, и снова на машину. Тут как раз решили штурмовать Грозный. Рассказывать про это не буду: по телеку показывали ни раз и со всеми подробностями. Даже, на мой взгляд, лишними. А когда все это закончилось, вышел дембель, и вернулся я в родной свой колхоз имени Первого Мая. А его, колхоза-то моего, что называется, Митькой звали. Ну, и куда? Написал своему командиру: так, мол, и так. Отвечает: приезжай на сверхсрочную. Отсюда и пошло. Потом школа милиции, потом… долго рассказывать. Короче говоря, отпросился в родные края, служу вот… околоточным в чине капитана. Два раза в меня уже здесь стреляли, и грозились, и много чего еще было. Так что скучать не приходится.
– А околоточный – это ты сам придумал? Или наверху решили шагнуть на столетие назад? – спросил Петр Васильевич.
– А ты как думаешь? Ты думаешь, они только названия поменяют? Они под эти старинные названия всех наших полковников и генералов разжалуют. А то у нас полковники по крышам с пистолетом за всякой швалью гоняются. Или в кабинетах бумажками шебаршат. А всего и полку-то у тех полковников – раз-два и обчелся. Нет, брат ты мой, тут пахнет большим потрошительством. А иначе зачем? Иначе чистая глупость да и только. Вот нацепят мне на грудь бляху с чайное блюдце с двуглавым орлом, чтоб издали видать было, повесят какой-нибудь аксельбант и назовут околоточным без всяких званий и погон. Впрочем, погоны, пожалуй оставят. Но без звезд. А пока капитанствую… над самим собой.
Они покинули избу, вышли на улицу, сели на лавочку. Над ними в ультрамариновом небе мигали мириады звезд. На дальнем конце деревни выла собака. Ни ветерка, ни облачка, все точно застыло в тревожном полусне.
– А ведь, похоже, дымком попахивает, – произнес Александр Трофимович, с шумом втянув в себя воздух. – Точно, точно. Только не пойму, откуда.
– Кто-нибудь печь затопил, – высказал предположение Петр Васильевич.
– От печи не такой запах. Это гарью тянет. Не иначе… Вот подняться бы сейчас вверх, хоть бы и на воздушном шаре, и глянуть, что и где происходит. А то сидишь тут, а что под боком делается, не знаешь. Лесников поразогнали, леса пораздавали всякой сволочи, а им лишь бы нажиться. Начальство у нас, брат, думать не хочет и не умеет. Дальше своего носа не видит. Да и под носом ему одни деньги мерещатся. А почему? А потому, скажу я тебе, что те, кто в самом начале вокруг Ельцина крутился, нахапали себе выше головы, сидят по заграницам и в ус не дуют. Другие, которые опоздали, на них смотрят, слюни распустили и думают, что и они ничуть не хуже. Как говорится, дурной пример заразителен. Россия, одним словом… – Шумно вздохнул, поднялся. – Ладно, пойду. Так ты, Василич, все-таки прими меры. Чтобы потом не пороть горячку.
– Ты думаешь?..
– Лучше перестраховаться. Видал по телеку? – люди выскакивали из домов в трусах да ночных рубашках. Хорошо, если пронесет, а если, не дай Бог…
– И с какой стороны, по-твоему, может придти огонь? – спросил Петр Васильевич. И тут же оговорился: – Если придет, конечно.
– Кто ж его, Василич, знает. Бросит кто-нибудь окурок – и полыхнет. Или молния. Мало ли что… Природа – это, брат… ее не угадаешь. Пустое дело. Ну, спокойной ночи. – И Трофимов, тиснув руку Камаева своей огромной пятерней, потопал на другой конец деревни.
А собака все выла и выла.Однако ночью ничего не случилось. И днем тоже. Правда, гарью уже попахивало так, что и не слишком чуткий нос Петра Васильевича, испорченный московским постоянным смогом, сквозь который по ночам даже в самую ясную погоду на небе можно разглядеть разве что несколько самых крупных звезд, и тот почувствовал запах гари. Но тревожиться оснований не имелось. И день прошел, как и все предыдущие дни: дети купались и прятались от солнца под широким тентом, сооруженным Петром Васильевичем, звучала музыка из переносного приемника, время от времени игривый голос сообщал, где горит и сколько слоев мокрой марли должно закрывать нос и рот, чтобы не отравиться всякими вредными веществами, содержащимися в дыме. При этом взрослые то и дело с опаской поглядывали на широкую полосу осоки и крапивы, протянувшуюся вдоль речки. Но змеи, если они там еще оставались, не показывались, а лезть в осоку и проверять, что там и как, ни у кого желания не обнаружилось. О змеях только и говорили на деревне, вспоминая, когда и кого укусили, чем лечились и чем лечение заканчивалось. А Петру Васильевичу представлялось, что где-то там, среди осоки, сбился огромный черный клубок, наподобие волос Медузы Горгоны, из которого торчат оскаленные змеиные морды, и что клубок этот рано или поздно должен развернуться и совершить обратное движение к деревне. И прикидывал, как лучше поступить, имея в виду полученный опыт.
Ближе к вечеру несколько старух, возглавляемых бабой Дуней, обходили деревню с иконами, повязав их чистыми рушниками, сопровождаемые любопытствующими детьми и собаками. Останавливались возле каждой избы, пели визгливыми голосами:
– О пресвятая и преблагословенная Мати сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа, припадаем и поклоняемся Тебе пред святою и пречестною иконою Твоею, еюже дивная и преславная чудеса содеваеши, от огненного запаления и молнеиноснаго грома жилища наша спасаеши, недужныя исцеляеши, и всяко благое прошение наше во благо исполняеши, смиренно молим Тя, всесильная рода нашего заступнице: спаси и сохрани, Владычице, под кровом милости Твоея благовернаго государя нашего, императора Николая…
– Куда тебя понесло? – воскликнула баба Лиза, всего лишь года на три моложе бабы Дуни. – Какого еще императора?
– А-а, ну да! Не туда глянула, – сконфузилась баба Дуня. – Может, «О спасении утопающих Пресвятой Богородице»? Там есть одно место очень душевное… – предлагает она.
– Тут и утонуть-то негде, а ты о спасении утопающих, – возражает еще одна старуха, баба Маня.
Но баба Дуня уже включилась:
– Не имамы бо ни иныя помощи, ни иного предстательства, ни утешения, токмо к Тебе, о Мати всех скорбящих и напутствуемых…
Остальные подхватили:
– Ты по Бозе наша надежда и заступница, и на Тя уповающе, сами себе, и друг друга, и всю жизнь нашу Тебе предаем во веки веков. Аминь.
– Дальше, я думаю, надо прочесть молитву о защите от змиев и василисков, – предложила баба Дуня. Только я запамятовала, где ее искать, у какого святого.
– А и Бог с ними, с василисками. Уползли. Сейчас главное от огня и полымя. Посмотри там, в Молитвослове-то своем, что еще имеется.
Четверо склонились над книжкой в обшарпанной обложке, с тиснением и остатками золота на нем, которой уж, небось, лет сто. Баба Дуня осторожно переворачивает пожелтевшие страницы, бормочет, быстро пробегая старинные тексты глазами сквозь толстые стекла очков. Она в деревне самая главная грамотейка по части молитв, потому что у нее у одной есть такая, можно сказать, истинная книжка, чудом сохранившаяся в прошлые лихие года.
– Вот! – восклицает баба Дуня, тыча пальцем в страницу, так что очки у нее сползают на кончик носа. – «Молитва пророку Илии во время бездождия», – читает она, водя пальцем по строчкам.
– Вот это и надо было читать с самого начала, а не про императора Николая, – проворчала баба Лиза.
– С самого начала надо читать Богородице, а святым и пророкам апосля, – возражает баба Дуня.
– Как же так? – противоречит баба Маня. – Богородица – это ж высшая, можно сказать, инстанция. Ты ж не идешь сразу к председателю колхоза, а сперва к бригадиру. Уж если он не поможет, тогда только к председателю.
– Это на земле, а то в небесах, – поясняет баба Дуня. – Да и к кому нынче-то пойдешь? Ни бригадиров, ни председателя. Разве что в район? Так там теперь сидят не поймешь кто. Евстегнеевна по весне ездила насчет дров, так ей там сказали, что это не по их части. Надо, мол, в лесничество обращаться. А где оно теперь это лесничество? Порушили все, что мы своими руками создавали, а теперь сидят, как те филины, и лазами лупают. Только хапать и умеют.
И никто не решился ей возразить.
Старухи проходят еще несколько десятков шагов до следующего дома, останавливаются, начинают читать. Их снова окружает ребятня, заглядывая в беззубые рты, из которых с подвыванием истекают малопонятные слова:– О великий и преславный пророче Божий Илие, ревности ради твоея по славе Господа Бога Вседержителя не терпевый зрети идолослужения и нечестия сынов исраилевых…
– Бог знает что! – восклицает баба Лиза. – Ты о бездождии читай, остальное нам без надобности.
– Так надо по чину всю молитву-то читать. Иначе не окажет содействия в молениях наших.
– Всю-то они, небось, и сами давно наизусть знают. Им главное – суть. У них там компьютеров нету.
Баба Дуня бормочет что-то, бегая глазами по строчкам, затем опять радостно тычет пальцем в нужное место. Чтение продолжается с этого места, которое и есть суть:
– К тебе, предивный угодниче Божий, усердно прибегаем грешнии и смиреннии, бездождием и зноем томимии: исповедуем, яко недостойни есмы милости и благодеяний Божиих, достойни же паче лютых прещений и гнева его…
– Пропусти это! Пропусти! Суть, суть надо! – прерывает молитву нетерпеливая баба Лиза. – Какие у нас грехи, прости Господи! Всю жизнь, как скоты бессловесные, ишачили, и за это нам же еще и лютые прещения и гнев? Я не согласная!
Баба Дуня опять бормочет, находит нужное место, и далее в четыре голоса нараспев:
– …сего ради не бысть дождь, ниже роса, яко слез умиления и животворныя росы Богомыслия не имамы: сего ради увяде злак и трава сельная, яко изсше в нас всякое благое чувство…
Все три бабки в молодости были комсомолками, участвовали в днях безбожия, в церквах не венчались, детей своих не крестили, ссорились с родителями, и лишь в войну вновь обратились к Богу, потому что обращаться в тех жутких условиях больше было не к кому. После войны вроде бы полегчало, Бог снова был позабыт, а в последние годы, когда все вновь перевернулось, Бог понадобился опять. И, видать, так ведется исстари, отсюда и пословицу сложили: «Гром не грянет, мужик не перекрестится». Впрочем, бабы – совсем другое дело.
И еще долго Петр Васильевич слышит визгливые, подвывающие голоса старух, то опадающие, то взмывающие в белесое небо. Сам он в Бога не верит, но нынче Бог стал в моде, все крестятся, особенно начальство: политика. И дети у него крещеные, и жена крестилась после первых же родов без его участия, но никто из них в церкви не ходит, ни одной молитвы не знает. Петр Васильевич уверен, что нынче в Бога верят так же, как в зловредность перебежавшей дорогу черной кошки: выйдет от этого какая-нибудь зловредность, нет ли, а так, на всякий случай. А уж в его-то химических формулах Бога нет и быть не может, и оглядываться ему не на кого. Он вздыхает по поводу того, что сознание человеческое непостоянно, подвержено случайным влияниям, определяется, как сказано у классиков, бытием, часто не зависит от образованности, особенно у женщин, зовет детей и уходит в избу.
Солнце медленно садится за дальние холмы, на небе зажигаются звезды.
Петр Васильевич проснулся и услыхал тревожный звон подвешенной в середине деревни железной чаши от переднего колеса трактора «Белорусь». Кто-то настойчиво бил железным-же болтом в эту чашу и что-то кричал, а чего – не разберешь, и дребезжащие звуки эти, сбиваясь в комок, неслись меж спящими избами, будя собак и людей. И тут же Петр Васильевич увидел на белых занавесках в окне колеблющиеся красные сполохи, хотя огня видно не было, глянул на часы – они показывали три часа десять минут.
Он вскочил, стал натягивать на себя рубаху, штаны, путаясь в штанинах. Он еще не уяснил себе, что происходит, но почувствовал всем существом своим, что происходит что-то страшное. А в дверях уже стояла баба Дуня и причитала:
– Во-от, дождали-ися-аа! О-о-ссподи-ии, и что теперь с нами будет?
– Девочек буди, баба! – крикнул Петр Васильевич и кинулся вон из своей комнаты, прошлепал через горницу в тапках на босу ногу, затем через сени, дернул дверь, но она была заперта на задвижку (сам же задвигал), а задвижка не хотела двигаться. И такое случалось иногда, если сильно ее задвинуть. Зарычав, он рванул ручку покривившейся двери, прижимая ее к косяку, дернул задвижку, ободрал пальцы, но дверь все-таки открыл и вывалился на крыльцо… и уже на крыльце услыхал гул и почувствовал жар надвигающегося со стороны соснового леса огня. Но только завернув за дом, увидел нечто ужасное: по всей северо-восточной стороне неба тянулись вверх языки пламени и густой дым поднимался, клубясь, в звездам и кособокой луне. Ближайшие сосны еще не горели, но как бы светились предсмертным багровым светом. До них было не больше ста метров огорода с засохшей картофельной ботвой. А что для такого огня сто метров? Много это или мало?
Ветер вдруг рванул, потянуло нестерпимым жаром, и яблони в ужасе зашелестели листвой, кусты сирени, черемухи и жасмина припали к забору, затем откинулись назад, к избе, замахали ветками, точно хотели бежать, да где уж им…
– Скоро вы там? – крикнул Петр Васильевич и кинулся к машине, завел, вывел ее на улицу. Девочки уже были здесь со своими сумочками, с кошкой, они испуганно жались друг к другу, и баба Дуня с ними, держа за веревку козу, которая рвалась куда-то, отчаянно блея.
Хорошо, что он вчера не стал разгружать машину, загруженную накануне по совету Трофимова. И только о нем вспомнил, как Трофимов сам показался на улице, облитый красным мерцающим светом. Издали он что-то кричал, размахивая руками, и Петр Васильевич, кое-как распихав детей, бабку и козу в машину, двинул к нему.
– Гони, Василич, за речку! – кричал Александр Трофимович, наклоняясь к боковому окну. – Поджигай правый берег! Всё, сколько сможешь! Всё поджигай! Иначе пропадем!