Еще я изучил статистику вступлений в брак в этой же статье. Смысл статистики - выяснить, почему люди женятся и что из этого выходит. К моим родителям мог подойти только один повод для женитьбы - необходимость в связи с рождением ребенка. Оказывается, по статистике в этом случае количество счастливых и несчастливых браков абсолютно одинаково. Счастливых браков - 21,43%, несчастливых - 21,43%, а удовлетворительных
57,14%.
Однако если бы мои родители поженились, их брак не только бы не был счастлив, но даже не был бы и удовлетворителен. У них бы ничего не получилось. Мои родители - неровня. Неравный брак как был до революции, так и остался, только суть другая. Здесь ни при чем равенство прав мужчины и женщины. Моих родителей разделяет разница интересов и желаний.
А может, виновата не разница в духовном развитии, а отсутствие любви и эгоизм? Все равно очень обидно, что это случилось именно с моими родителями.
24
Двадцать девятое декабря.
Капусов спрашивает:
- Где ты Новый год справляешь?
- Не знаю, - отвечаю небрежно, - пока не думал.
А Новый год я всегда до сих пор встречал с мамой.
- Поедем, - говорит, - с нами на дачу. Никого из чужих не будет. Родители и Антонина наша с мужем.
Отец сказал, чтобы я взял с собой приятеля, вдвоем повеселее.
- Поедем, - соглашаюсь.
Тонина будет. Мама, наверно, не отпустит.
А тут еще осложнение. Прихожу из школы (мама на работе), а на столе, в кувшине (мы в нем капусту квасим), елка-палка стоит. Это для меня. Сел я под эту елку и не знаю, что делать.
На нижней ветке качается на качелях балеринка в пышной, абрикосового цвета юбке. Я помню ее с детства. И семейство гусей, и тонких, выгнувшихся арлекинов. Бабушкины игрушки.
Лучше бы этой елки не было, мне было бы легче уйти. Я ведь все равно уйду. Несмотря ни на что. Могу же я себе такой пустяк позволить! Для меня это очень важно. Я хочу с Тониной Новый год встретить.
Вечером, конечно, скандал. Я разорался:
- Почему я должен сидеть у твоего подола?
Я взрослый человек, через два месяца паспорт получу.
Я же не буду всю жизнь с тобой сидеть. Имею я право на личную жизнь? В этом ты мне не откажешь!
Мама чуть не плачет, а потом говорит:
- Ты же не можешь поехать туда с пустыми руками. Наверно, мне нужно позвонить родителям этого мальчика и спросить?
- Ты что, так не принято! Нельзя так. Все это иначе делается.
- А сколько же тебе нужно денег?
- Понятия не имею. Потом, деньги - это пошло.
Надо что-то другое. Бутылку шампанского, например.
- Может быть, отцу позвонить, посоветоваться?
- Не позорься, пожалуйста. Что мы, сами дураки?
Мать пошла на кухню рыбу жарить. Она отходчивая, совсем не злопамятная. Слышу, приговаривает:
- Ах ты, тресочка-затрещинка. Люблю нашу рыбу, а вот хек в рот не возьму, он у нас не водится.
Я решительно направляюсь в кухню.
- Мама, что за глупости ты несешь?
- Я не с тобой разговариваю. Я так, сама с собой.
И что это я раздражаюсь? Ну, болтает - и пусть болтает. Даже скучно было бы, если бы она все молчком. Такая уж она есть. И никто ее не переделает, как, впрочем, и меня.
- Достань-ка со шкафа большую латку, - просит мать.
Достаю ей латку и сажусь на табурет.
- В кого же я длинный такой? - спрашиваю ее. - Ты коротенькая, и отец невысокий.
- Так ведь в деда, - отвечает мать, не задумываясь.
- Это в какого же деда?
- В моего отца.
- И давно ты это знала?
Видимо, матери кажется странным мой вопрос. Она стоит передо мной и вытирает о передник руки.
- Ну конечно, давно. Как ты подрастать начал, я и заметила.
Вот так. Живешь-живешь, и вдруг совершенно случайно на шестнадцатом году жизни выясняется, что фигурой ты вышел в деда, который, захлебываясь, орет: " Незаконный!"
- А родственников отца ты когда-нибудь видела?
- Братьев и сестер у него нет. Про отца его я не знаю, а мать то ли в Калинине живет, то ли в Калининграде, не помню, - задумчиво говорит она. А может, уже и умерла. Времени-то много прошло. Да и с твоим отцом я недолго встречалась, вот и не познакомилась.
Я делаю над собой небольшое усилие и спрашиваю:
- Ты отца очень любила?
Она помешивает в латке, потом поворачивается ко мне, розовая то ли от плиты, то ли от смущения, хотя вряд ли от смущения, потому что отвечает спокойно и тихо, будто сама вспоминает, как же это все у них вышло.
- Наверно, я не думала тогда о любви. Ага, наверно, не думала. Я потом его очень любила, когда расстались. Знаешь, первое, оно долго помнится.
Каким-то странным образом я завишу от мамы. Я не о том, что она зарабатывает деньги, готовит еду и пришивает оторванные пуговицы. Есть между нами какая-то более глубокая связь. Наверное, будет понятнее, если сказать, что я от нее - как ветка от дерева.
Если повредить дерево, мне передается боль его и отчаяние. И пусть я представляю себя взрослым, умным и самостоятельным - я говорю с ветром и греюсь под солнцем, а она зарылась в землю корнями, ничего перед собой не видит, но, чуть задует посильнее, я тянусь к ней же. И ничего уж тут не поделаешь.
25
Тридцать первое декабря.
С бутылкой шампанского в клетчатой маминой сумке и с лыжами я у Капусова. Собирались долго. А я ждал - Тонина придет. Она не пришла.
С родителями и уймой всякого барахла наконец погрузились в электричку. Я боялся спросить, почему нет Тонины, - вдруг она раздумала с Капусовыми Новый год справлять? Ехал я ради нее, а скажи сейчас, что ее не будет, я почувствовал бы облегчение - гора с плеч, успокоился бы, на даче вдоволь бы на лыжах накатался и повеселился без оглядки, от души. Дорога тянулась вечность. Я спросил, долго ли еще ехать.
Капусов ответил:
- Не очень.
В маминой сумке рядом с бутылкой шампанского лежала коробка, а в ней пластина из замазки, узкая и длинная, - для Тонины. Наверно, это лучшее, что я сделал. Вылепил два дерева, которые растут на Песочной набережной. Летом они ничем не примечательны, но, только упадет листва и обнажатся стволы и ветви, сразу видно: одно дерево похоже на Дон-Кихота, а другое на Санчо Пансу. Сначала я зарисовал их с натуры, а уж потом перешел к лепке, цветом передал задержавшуюся сухую листву и первый снег.
Вот почему я так берег свою сумку, аккуратно ставил и нес. Теперь я подумал: если Тонина не приедет, я подарю деревья Капусову, и делу конец. И от этой мысли мне стало легче. Уж больно меня смущал предстоящий процесс дароприношения.
Электричкой дело не кончилось. В маленьком, заваленном снегом городе долго разыскивали остановку автобуса. На главной площади, возле приземистых гостиных рядов, стояла церковь, вылинявшая от дождей и снегов, как старая портянка. Двери прикрыты, а оттуда - битовая музыка. Вход разукрашен еловыми ветками. Здесь же раскорячилась гигантская ель в серпантине и бумажных фонариках. Родители стали в очередь на автобус, а мы пошли выяснять, что за церковь такая, с секретом.
Ничего удивительного. Церковь оказалась клубом.
Я промерз до костей. Небо, как жесть, белое. И вдруг будто кто ножом по нему полоснул, и сверкнула синяя щель. Потом она стала шириться, словно шторки занавеса поползли по сторонам, а там, за шторками, праздник и сияние.
Не знаю, как мы и в автобус залезли со всеми сумками, рюкзаками и лыжами. До сих пор удивляюсь.
А родители сразу к пассажирам стали приставать - где нам сойти.
- Что же, вы не знаете, где ваша дача? - спросил я Капусова.
- Вообще-то это не наша дача, - невинно ответил он. - Это база от института, где мать работает.
Мне было, честно говоря, все равно, база это или дача, но раз база, нужно было и говорить, что база.
Вечно туману напустит!
Когда из автобуса вышли, отец Капусова заглянул в нарисованный планчик и скомандовал становиться на лыжи. Шли мы, шли, мне уже стало казаться, что темнеть начало, и никогда мы не доберемся до места, и база эта - миф. И тут, разбросанные в жиденьком леске, показались дачки. Стояли они нежилые, неживые, но в одном доме горел свет. На окнах занавесочки белели, а на крыльце сторож появился, узнал, кто такие, и привел запряженную в санки лошадь. Свалили вещи, сами уселись и мигом попали по адресу. Сторож сказал, чтобы мы заглядывали к нему, он чайник согреет, если нужно, потому что ни газа, ни плиты нет.
Капусов-отец поблагодарил и начал сосредоточенно возиться с ключом, но, как только сторож отъехал, повернулся к Капусте-матери и сказал: "Ну и праздничек!" Мне не понравился его тон.
Впервые мне показалось, что не так уж безоблачна семейная жизнь Капусовых, хотя на людях они всегда безукоризненны. А может быть, в порядке вещей, когда близкие люди раздражают друг друга? Вот я - ору на маму, так ведь и люблю ее.
За маленькой верандой начинался темный коридор, куда выходили двери комнат и "голландка". Кругом грязь. В комнатах кровати с матрасами, одеялами, но без подушек. Мы сбросили на них пальто и сейчас же надели. На улице было теплее.
- Ну и праздничек нам предстоит! - повторил Капусов-старший. - Ну и ночка новогодняя!
Капуста молча открывала сумки, бросала вещи.
Я себя чувствовал лишним и подумал: что там делает мама?
Капусов-старший ушел, а мы отыскали огрызок веника и вымели весь дом. Окна завесили одеялами.
Сразу потеплело и сделалось уютно. На столе появилась скатерть. А потом развернули рулон рисованных плакатов и стали развешивать на стены. Смешные рисунки. Дружеский шарж на Капусова-старшего. На полосе обоев метра в два - фигура в хитоне. Вокруг лысины - нимб из волосиков, пучок бороды. Похож. Ноги в сандалиях, подпоясан веревкой, а на поясе связка ключей. Фон ворота с надписью "Эрмитаж". Я, конечно, понял, что нужно понимать шире: "Мир прекрасного", и ухмыльнулся. Шарж на Мишку Капусова:
сидит на стопке книг, нога на ногу, колено снизу огромные очки подпирает. И вдруг развертываем следующий плакат... Тонина вполоборота. Внешность, конечно, утрирована. Подбородок еще массивнее, глаза под тяжестью век совсем провисли, прическа еще пышнее, а вместо узла на затылке кукиш. Но и в таком виде сразу понятно - красавица. Подарили бы мне этот портрет. Я бы его всю жизнь хранил.
- Это же Антонина Ивановна! Ты ведь говорил, что она приедет?
Я взял какую-то фальшивую ноту, но они не заметили, ни к чему им было следить за моими интонациями.
- Будет ваша Антонина Ивановна, - сказала Капуста.
- Вот хорошо, - сказал я без всякого энтузиазма.
- А пока она не приехала, - приказала Капуста, - берите кастрюлю, картошку и валяйте к сторожу. Поставите варить в мундире.
Капуста мне даже нравится. Она простая и расторопная. Вон как уборку организовала. И голос у нее тихий. Тонкий, хрипловатый и ломкий, как старый пергамент, - голос старушки и ребенка одновременно.
Приятный голос, трогательный какой-то. Капуста и Тонина двоюродные сестры, они совсем не похожи. Но Капуста для меня стоит в кругу Тонининого света, а Мишка Капусов - за кругом.
Мы с кастрюлей двинулись по следу саней и проваливались через каждые три шага по колено. Пришлось идти обратно и надеть лыжи. У сторожа топилась плита. Жара стояла африканская.
Возвращаясь, услышали из дома смех Тонины. Приехала. Хоть бы без мужа. Я заранее не любил ее мужа.
Капусов сказал, что муж Тонины инженер, и я презрительно окрестил его "технарь".
Тонина была в брюках и свитере, раскрасневшаяся, болтала, смеялась, полуобняла нас с Капусовым. Дом с ее появлением стал живым и теплым. Муж Тонины кивнул нам издали. Мог хотя бы из приличия со мной познакомиться. Вот за каких людей выходят замуж такие женщины, как Тонина! Технарь - ни то ни се.
Говорит о рыбной ловле. Капусов-отец беседу поддерживает, только голову на отсечение даю, он удочку вблизи не видел.
Капусов-отец с Технарем елку принесли, и мы стали ее украшать игрушками, яблоками и конфетами.
- У меня есть маленький сюрприз, - сказал Капусов-отец. - Я обещал молчать, но по секрету проговорюсь - объявился Серега Гусев. Обещал сюда подъехать.
Тонина с мужем обрадовались, но так, будто Гусев этот им безразличен и радуются они из приличия.
Скоро нас послали за картошкой. Прошло всего минут сорок, а уже стемнело. Звезды высыпали. Ночь прозрачная, как льдинка. Мы бежали на лыжах и вдруг страшно развеселились, всю дорогу пели, кричали, хохотали, как дикие. Обратно несли чайник с кипятком и картошку. О том, чтобы шлепнуться, не могло быть и речи, а это нелегко: руки заняты, идем без палок, осторожно и опять давимся от смеха. А в голове у меня одно: она там ждет, в доме.
Свет из комнаты почти не пробивался, зато веранда - маяк. И вот уже световая дорожка легла нам под ноги, и мы, как по ковру, подошли к крыльцу.
В комнате негромко играл магнитофон. В коридоре Капусов-старший и Технарь пытались растопить "голландку". Тонина и Капуста сидели при свече и вполголоса разговаривали. В комнату я не рискнул войти и сел около печки. В проем двери видел два нежных лица, истаявших в неярком свете. Меня наполнило спокойствие, счастье и тихий, умиленный восторг. Ради этого я ехал. Большего, лучшего не хотел.
Растопив печку, Технарь и Капусов зажгли в комнате свет. Все испортили. Пили за старый год. И нам с Мишкой сухого вина налили. Кислая водичка это вино, но приятная.
Однажды попробовал водку - чуть не вытошнило.
Если честно, то мне больше всего нравится сладкое вино. Но любить сладкие вина - дурной тон. А сухие невйусными кажутся только с непривычки. Мне вот кофе без молока тоже не нравился сначала, а потом попил и привык. Просто нужно научиться в не совсем вкусном находить вкус. Кстати, в этом есть своеобразная прелесть.
Я вспомнил про того Гусева, который все не появлялся, и тут же заметил, что остальные тоже помнят о нем и ждут. Что же это за Гусев? Забыл спросить Мишку по пути к сторожу.
Пошли какие-то разговоры, где каждый упражнялся в остроумии. Часто с недомолвками. Мишке еще удавалось вставить слово, а мне совсем нет.
Поначалу, кажется, Тонину смущало мое присутствие. Все-таки ее ученик. Но потом она стала совсем естественной, только раза два назвала нас "дети мои" - так она обращается к классу, если у нее хорошее настроение.
Капусов-старший сказал:
- А сейчас тест. Отвечаем по очереди. Как вы относитесь к лошадям?
Капуста молчала, должно быть, знала, что это за тест.
Технарь. Я люблю лошадей.
Тонина. Хорошо. У них прекрасные глаза.
Мишка. Я мечтаю на них скакать.
Я. Положительно. Но я их редко встречаю.
Капусов-отец хохотнул.
- А как вы относитесь к чайкам?
Я судорожно придумывал хоть что-то мало-мальски оригинальное.
Технарь. Никак.
Тонина. Двояко. С виду красивая птица, а ест отбросы. И криклива чересчур.
Мишка (а ведь и он, наверно, тужился что-то интересное сказать, да не получилось). Как Антонина Ивановна.
Я. Люблю чаек. Люблю, когда они на воде качаются.
И когда стоят на своих длинных ногах. И на суше люблю их и на воде.
Тут Капусов-отец захохотал оглушительно, а Ка-- пуста подхихикивала. В душе я торжествовал.
- А как вы к морю относитесь?
Технарь. Я люблю море, особенно в бархатный сезон.
Тонина. Море люблю, только плаваю, как топор.
Мишка. Я тоже.
Я. Не люблю море. Я реки люблю.
- А теперь вспомните свои ответы. Отношение к лошадям - это отношение к мужчинам, к чайкам - к женщинам, к морю - к любви.
Все на минуту задумались, припоминая свои ответы, и натянуто засмеялись.
- Фу, какая ерунда! - сказала Тонина. - Глупейшая штука.
Потом заговорили кто о чем. Технарь кричал:
- Литература - заменитель жизни! Литература - глушитель жизни.
Тонина махала на него рукой:
- Перестань, Коля!
Капусов-отец изрекал:
- Гуманизм - это боль.
Технарь неистовствовал:
- Мемуары - это замочная скважина!
Капусов фантазировал:
- Со своей супруги я бы заказал писать портрет Ренуару, а с Тонечки Валентину Серову, ну, а Михайлу Михайловича...
Открыли еще бутылку вина. Я опять вспомнил о Гусеве. И опять почувствовал вокруг ожидание.
- Скучнова-та, - отчетливо сказал Мишка.
Капуста встрепенулась.
- Ну ладно, пора накрывать на стол. Накрываю на шестерых.
Тонина сказала, что идет переодеваться в другую комнату. Мы болтались под ногами у старших. И вдруг мы услышали скрип лыж, потом дверь хлопнула и, протопав по коридору, появился мужчина - большой, ростом под притолоку, и очень похожий на мальчишку.
У него симпатичная круглая голова и волосы ежиком.
Такие нравятся с первого взгляда.
Капусовы и Технарь затолпились и заговорили. Со мной и Мишкой мужчина тоже поздоровался за руку и представился: "Сергей". Просто "Сергей" - а ему уже к сорока.
И тут по коридору прозвучали каблуки. Все обернулись. В дверях стояла Тонина.
Такой красивой я ее никогда не видел. В длинном нежно-голубом платье, юбка завивается клиньями:
клин голубой, клин кремовый. Волосы светлые, воздушные. Если бы она растаяла сейчас в воздухе, никто бы не удивился, такая она была. И все это чувствовали. Технарь смотрел на нее с непонятным выражением изумления и недовольства.
Тогда Тонина сделала шаг к Гусеву и протянула ему руку. А он даже не заметил, так напряженно смотрел ей в лицо, когда же опомнился, как-то торопливо схватил ее руку и долго, очень долго тряс.
- Здравствуй, Тосенька. Вот время-то летит! - забормотал.
Я понял, что всем нужно выйти, чтобы они могли просто поздороваться. Как остальные не понимают?
И я вышел.
У печки стояли два пенька-чурбана. Я сел, открыл заслонку и стал подкладывать дровины. Огонь хватался за поленья, облизывая, обгладывая их, превращая в загадочные замки и руины с переходами, кельями и перегородками, тонкими, как папиросная бумага.
Я думал о матери. Скоро двенадцать. Сидит она одна или спать легла? У нас даже телевизора нет.
А может, плачет там под елкой, где качается балерина в ватной абрикосовой юбке. Я бросил маму, и ради кого? Чего? Чтобы чувствовать себя здесь чужим и лишним? Кто я? Приятель Мишки Капусова, приехал, чтобы ему не было скучно.