Полуденный бес - Павел Басинский 24 стр.

– Как не так. Я – конюх.

Стоят они так и препираются. Глядь – а нога куда-то пропала!

– Стой! Стой! – кричат оба. А нога, подпрыгивая, вниз по взгорочку к речке от них удирает и пальчиками черными шевелит. Доскакала до речки и – бултых! Только круги по воде.

– Держи, Максим!

Соколов поднял голову и увидел Гонгадзе. Его приятеля шатало, но вид у него был боевой. Он протягивал Соколову тонкую папку:

– Держи…

– Что это?

– То, что успели собрать на твоего клиента. За эту папочку, Максим, в уголовном мире дали бы очень неплохие деньги. Потому что с ее помощью из Гнеушева можно вытянуть еще более хорошие деньги. С этими документами ты над ним царь и бог. Но ты же не воспользуешься ею в незаконных целях, товарищ?

– Спасибо, Резо! Извини, я плохо о тебе подумал…

Преступление и наказание

Дверь в квартиру Гнеушева была приоткрыта. В голове Соколова мелькнуло неприятное подозрение: а что если физкультурник уже мертв? Капитан заходит, обнаруживает мертвое тело. Его дальнейшие действия? По закону он должен позвонить в милицию. В интересном же положении он окажется! Какого черта его принесло в квартиру человека, с которым он один раз встречался в Малютове?

А может, и еще хуже. Они имитировали новое ограбление. Повторная кража тех самых картин. Под его, Соколова, визит. Капитан выходит из разоренной квартиры и нос к носу сталкивается с хозяином. «Здрас-сте! Извините, Борис Вениаминович, я тут случайно. Заглянул, знаете ли, по дороге. Ой! Да у вас дверь была открыта! Картины, говорите, пропали? Помилуйте, я-то тут при чем?»

Бежать! Нет, уже поздно.

– Да входите, капитан! – раздался из глубины квартиры насмешливый голос Гнеушева. – Не воображайте себе бог знает что! Я уже и кофе сварил!

Гнеушев встречал его в прихожей в расшитом серебряными драконами японском халате, дружески протягивая руку. Капитану ничего не оставалось, как ее пожать.

– Как вы узнали, что я за дверью? – спросил он.

– Ай-яй-яй, Максим Максимыч! Для сыщика вашей квалификации задавать такие вопросы неприлично! Маленькая месть, капитан! В Малютове вы позволили себе поиграть со мной. Между прочим, я этого не прощаю. Так что вы легко отделались. Но что же мы стоим? Кофе стынет! Этот кофе нельзя подогревать! Это не магазинная бурда, это настоящий кофе из Бразилии.

– У вас всё настоящее, – ворчал Соколов на кухне, отхлебывая горький ароматный напиток из крохотной чашки, которую он толстыми пальцами едва удерживал в руке. – Настоящий кофе, настоящая живопись…

– Да! – не без гордости согласился Гнеушев. – Я собираю только великую русскую живопись. Прошли времена, когда я гонялся за альбомами импрессионистов и часами простаивал в Пушкинском музее перед мазней какого-нибудь Матисса. Теперь этого добра мне даром не нужно. Недавно я побывал в Нью-Йорке и посетил музей «Метрополитен». Там этих Мане, Моне и Ренуаров как грязи! Безлюдные залы, битком набитые французской живописью. «Боже! – подумал я. – Какие же мы провинциалы с нашей варварской любовью к поздним французам!» И при этом не умеем ценить собственного великого модерна – Филонова, Малевича, Кандинского, Петрова-Водкина! Я уже не говорю о нашем золотом фонде – русском пейзаже конца девятнадцатого века. Вы любите Левитана, Саврасова?

– «Грачи прилетели», – неуверенно сказал Соколов. – А что, простых учителей физкультуры уже награждают поездками в Америку?

– Времена изменились. Мы дружим с США.

– Ну и кого из дружественных нам американцев вы, извините за выражение, завалили?

Гнеушев поставил чашку на стол.

– Как грубо! Я надеялся на более интеллектуальную прелюдию к нашему разговору. Какой же вы неисправимый моралист!

– Странно слышать это от школьного учителя.

– Я пытаюсь учить своих ребят быть сильными. Держать удар. Предупреждать противника. С некоторыми из них это получается, но с очень немногими. Но я не интересуюсь массами. Я, простите за высокомерность, артист! Меня привлекают только отдельные человеческие особи.

Соколов вдруг задумался.

– Знаете, как убили Елизавету? – сказал он. – Мерзавец был настолько силен и высок ростом, что захлестнул ее горло нейлоновым шнуром и держал на весу до тех пор, пока не хрустнули шейные позвонки. Я не сразу понял, зачем он это сделал. Но потом догадался. Ему хотелось наблюдать за ее мучениями. Видимо, тоже артист!

– Что вы говорите?! – воскликнул Гнеушев. Глаза его холодно смотрели на капитана. – Это мне кое-что напоминает. Будущий поэт Гаврила Державин во время подавления Пугачева приказал повесить трех бунтовщиков, без всякой необходимости. Потом он признался, что сделал это из пиитического любопытства .

Капитан тоже поставил на стол пустую чашку.

– Борис Вениаминович, почему вы меня так гостеприимно принимаете? Какой-то провинциальный мент нахально завалился к вам домой, пьет ваш дорогой кофе, задает наглые вопросы…

– Во-первых, – с важностью сказал Гнеушев, – я русский дворянин. У нас не принято выгонять гостей, не угостив их хотя бы кофе. Во-вторых, я эстет. Меня интересует всё цельное, настоящее… В том числе и вы, стопроцентный провинциальный капитан. Я это не в комплимент вам говорю, потому что стопроцентным бывает и красивое животное, и кусок хорошего дерева или минерала. Но человеческий материал, подобный вам, всегда меня занимал. Не могу сказать, что я вас уважаю. Я вас слишком хорошо вижу. Вы весь как на ладони. В вас нет загадки, изюминки. Простите за откровенность, но вы обыкновенный деревенский мужик.

– А мужиков в России много.

– Ошибаетесь! Настоящих мужиков в России осталось мало и скоро совсем не будет. Жадности современной цивилизации нет предела. Ваша человеческая порода будет переработана и уничтожена в ближайшие годы.

– Не понимаю…

– Вас выдернули из деревни, так? Сделали милиционером? Рядовым охранником того государства, которое уничтожало ваших дедов и отцов. В Гражданской войне, в коллективизацию, отправляя в лагеря, на фронт, плохо вооруженных, против немецких танков и авиации. Других, таких же неглупых, непьющих русских мужиков, как вы, оставшихся после военной мясорубки, растащили по городам. На вас держится городская цивилизация. Ее промышленность, ее культура, искусство. Но только не явно, а как бы под спудом. Из вас берут соки, здоровую кровь. Но эта система рано или поздно рухнет. Коммунистическую державу, созданную на ваших костях и крови, на весь мир объявят страшным пугалом. Придут новые люди. Не знаю, как они себя назовут, но только цинизм их будет беспределен. Это будут артисты высшей пробы! Они жадно пригребут к рукам российские недра, советские заводы и превратят их в личное богатство, в неслыханные возможности. А вас, Максим Максимович, не будет. Как не будет когда-нибудь нефти, без которой не стронется с места ни один роскошный лимузин. Для отбросов вашей породы отведут резервации, чтобы цивилизованные хамы на недорогих «фольксвагенах» могли заехать в русскую деревню, скажем, под названием Красный Конь и выпить кружечку ледяного кваса, скушать порцию russian pelmeni . Вы понимаете, о чем я? В первую очередь цивилизация пожирает самое вкусное – человеческие породы. Чтобы напитать свой мозг, насытить воображение!

– Вы тоже из них?

– Разумеется! Я цивилизованный человек и, смею думать, человек будущего. Мое настоящее время еще не пришло.

– А пока напитываетесь человеческой кровью?

– Породами, я бы сказал.

– Человек везде человек, а нелюдь везде нелюдь.

Гнеушев неприятно засмеялся.

– Ну что ж, пожалуй, я соглашусь, что я нелюдь. Да, я не из людей. Я преодолел в себе человека, слишком человека . Но мне все равно приятно поболтать с вами. Вспомнить прошлое.

– Откуда вы знаете про Красный Конь?

– Мне рассказывал Палисадов.

– Просто предположительно, могла ли Лизавета представлять для вас интерес с точки зрения… человечьей породы?

– Возможно.

– Могли бы вы ее, например, убить? Из пиитического интереса?

– Говорите прямо.

– Вы ее убили?

– Возможно. Но я не Раскольников, а вы не Порфирий Петрович.

– Ты не артист, Гнеушев. Ты наемный убийца. Фигура в нашей стране редкая, но встречающаяся. И… ты мне надоел. В Малютове я готов был пристрелить тебя, но не сделал это потому, что люди, стоящие за тобой, не должны так просто отделаться. Сейчас ты сдашь мне этих людей с головой…

Гнеушев насмешливо посмотрел на капитана и тоже перешел на «ты»:

– Неужели ты не понял, бедный Соколов, что в этой игре ты даже не пешка? Ты пылинка на шахматной доске. Неужели ты не знаешь, что наемные убийцы не выдают заказчиков, просто потому, что не знают их в лицо? Мне жалко тебя, капитан! Я мог бы придушить тебя, как твою девку, и вывезти твое тело по частям на городские помойки… Но это как-то неэстетично.

– Неужели ты не понял, бедный Соколов, что в этой игре ты даже не пешка? Ты пылинка на шахматной доске. Неужели ты не знаешь, что наемные убийцы не выдают заказчиков, просто потому, что не знают их в лицо? Мне жалко тебя, капитан! Я мог бы придушить тебя, как твою девку, и вывезти твое тело по частям на городские помойки… Но это как-то неэстетично.

Соколов вздохнул:

– Не думал, что придется побывать в шантажистах. В этой папке, на которую ты правильно посматриваешь, есть один любопытнейший документ. Обозначу пунктиром. Летние спортивные лагеря. Один из мальчиков загадочно исчезает. Второй сходит с ума и попадает в лечебницу. Третий повесился, но оставил записку, где писал, что после того, что ты с ним сделал, он больше не хочет жить. Милиция обнаружила записку раньше родителей, но почему-то не дала ей ходу. Четвертый мальчик не закончил школу, ушел из дома и стал зарабатывать в роли весьма специфической забавы для очень богатых иностранцев. Пятый… Мне продолжать?

Гнеушев побледнел:

– Откуда это у тебя?

– Не имеет значения. Но в случае моего исчезновения, а также твоего отказа мне помочь копии этих материалов будут разосланы родителям мальчиков. А заодно в школу, в газеты и, конечно, в прокуратуру. Где-то им обязательно будет дан ход. Ты, Гнеушев, конечно, высокий профессионал, но по уши в дерьме. И когда это дерьмо станет известным, спасать тебя никто из твоей конторы не станет. И почему-то мне кажется, что первой к тебе придет не милиция, а отцы тех мальчиков.

– Сука! – пробормотал учитель. – Недооценил я тебя! Надо было в Малютове тебя замочить. Но имей в виду, с этой минуты ты все равно покойник.

– Все под Богом ходим! Может, и тебе, Борис Вениаминович, жить осталось не больше моего.

– Твоя взяла, Соколов!

– Ты убил Лизу?

– Ты же знаешь.

– Не всё… Скорее всего, тебя послали убить еще и Палисадова, единственного свидетеля той оргии. Бутылку с отравленным вином ты спрятал. Но я ее нашел.

– Где, интересно?

– Не надо было грибочки по кустам собирать.

– Понятно… Почему же Палисадов еще жив?

– Что-то тебя остановило. Но прежде позволь, Борис Вениаминович, проверить одно мое предположение. Ужасно мне это интересно… Почему ты опоздал на вокзал тем утром?

– Просто опоздал.

– Не верю. Не тот ты человек, чтобы опаздывать. Лизавета была убита около шести часов утра. Московский поезд приходит в Малютов в семь тридцать и стоит десять минут. У тебя было достаточно времени, чтобы вернуться в гостиницу, пролезть в окно общего туалета на первом этаже, подняться к себе на второй по внутренней лестнице, минуя дежурную, вымыть обувь, переодеться и не спеша дойти до вокзала. А ты мало того что опоздал, но еще и так сделал, чтобы я перед приходом второго поезда тебя заметил.

– Допустим.

– Но зачем?

– Продолжай, капитан! – развеселился Гнеушев. – Ты мне снова интересен.

– Благодарствуйте! Когда я выяснил, каким образом убили Елизавету, то сразу понял, что убийца не местный, а гастролер. Но я задал себе вопрос: зачем гастролеру намеренно указывать на то, что он гастролер? Логичнее было имитировать местное убийство. Пырнуть ножом, просто задушить руками? А тут откровенная демонстрация: никаких признаков ограбления, изнасилования. Может быть, маньяк? Маньяк, который убивает жертв таким необычным способом и получает от этого удовольствие? Но каким образом горничная оказалась наедине с приезжим маньяком в такой ранний час в таком безлюдном месте? Ее или привели туда, или вызвали письмом, запиской. Значит, убийца был с ней знаком, либо он был знакомым ее знакомого. Я хорошо знал Лизу. Она была девушка осторожная.

– О’кей! – засмеялся Гнеушев. – То-то ты изумился, когда я пришел на вокзал прямо к тебе в руки.

– Нет, я был уверен, что ты придешь. Ты с самого начала вел себя так нагло, что можно было не сомневаться, что ты не побежишь из города лесом, не будешь добираться в Москву на попутных машинах, а явишься прямо на вокзал.

– Зачем, вот вопрос?

– Ответ один. Тебе необходимо было, чтобы я понял, что убийца – это ты. Ты испугался, Гнеушев. Это с виду ты такой наглый и самоуверенный, а внутри дрожал от страха, что твои заказчики наняли еще одного человека и он выбросит тебя из поезда с ножом между ребрами. И кто знает, не организуй ты эту встречу со мной, мы не пили бы с тобой этот замечательный бразильский кофе. А вот уничтожать тебя после встречи со мной было уже проблематично. Слишком ты засветился.

– Слушай меня внимательно, капитан, – сказал Гнеушев. – С этой минуты кончаются наши игры. Сейчас я впутаю тебя в одно очень скверное дело. Прости, но ты сам этого хотел. Но сначала дай мне честное слово, что все копии из этой папки ты уничтожишь…

– Я-то слово дам, – вздохнул Соколов. – Но ты же знаешь, где находится оригинал?

– В этой организации он будет лежать без движения.

– Верно…

– Ну и всё! Я, Соколов, ни в Бога, ни в черта не верю. Мне бы при жизни срама не иметь. Не хочу, чтобы людишки над позором моим смеялись.

– Тут я тебе не жалельщик, – сказал Максим Максимович. – По мне, ты и так, а смердишь. Но слово – даю!

– Слушай тогда, бедный Соколов! Во-первых, я не убивал твоей Лизы…

Молочные отцы

Изольдочка Спицына, двадцатидвухлетняя помощница секретаря райкома комсомола Владлена Леопольдовича Оборотова, тихо, как мышка, поскреблась о покрытую звукопоглощающим дерматином дверь начальственного кабинета. И, не дожидаясь ответа, неслышно вошла. Эта ее привычка бесшумно и без приглашения входить в кабинет раздражала Оборотова ужасно. Но у него были веские основания не выгонять бестолковую секретаршу. И только иногда, дабы разрядить нервы, он орал на нее от души. Войдя в кабинет, Изольдочка изогнулась в той своей характерной изломанной позе, которую Владлен Леопольдович не без удовольствия называл б…ской стойкой .

– Владлен Леопольдович, к вам друзья! – прокурлыкала она, высоко и удивленно подняв тонкие выщипанные брови, словно друзья не приходили к Оборотову по нескольку раз на неделе.

– Пусть войдут! – слишком высоким для корпулентного мужчины голосом приказал Оборотов. И посмотрел на секретаршу так, что Изольда запунцовела лицом и зачем-то оправила юбку.

Друзей было двое: Лев Сергеевич Барский, подававший большие надежды молодой преподаватель филфака МГУ, и Платон Платонович Недошивин, место службы которого даже его лучшие друзья старались не поминать всуе.

Дожидаясь приглашения к Оборотову, Барский взял секретаршу за руку повыше локтя и заговорщическим тоном спросил:

– Пристает к тебе Обор м отов?

– Да что вы, Лев Сергеевич! – округлила обведенные черным глаза Изольда. – Владлен Леопольдович женатый! У них же ж двое детей!

– Сегодня в шесть, – шепнул Барский, – в цэдээле будут выступать Роберт Рождественский, Беллочка Ахмадулина, Андрюша Вознесенский… Обещал быть и сам Евтушенко.

– Евтушенко?! – взвизгнула Изольда и закрыла рот ладошкой.

– Могу провести.

Воровато оглянувшись, Изольда еле заметно кивнула. Барский самодовольно ухмыльнулся.

Оборотов был в мрачном расположении духа, но, увидев приятелей, оживился.

– Салют, мушкетеры! Лёвка, хлопнем по рюмашке! Водка – что-то особенное! Из пайка моего тестя.

– Да погоди ты с водкой, – поморщился Барский. – Зачем вызвал-то? Я с заседания кафедры сбежал.

– Плюнь и разотри! – сказал Оборотов, доставая из ящика стола бутылку водки с необычной этикеткой. – За мной и моим тестем ты, старик, как за каменной стеной. Ай, какая водочка! Анастас Григорьевич на днях гостей разыграл. Вылил водку из бутылки в графин, в бутылку налил воды из-под крана и поставил на стол. Вот, говорит, новая водка специально для дипкорпуса. «Посольская». Ни вкуса, ни запаха, ни похмелья. Чтобы, значит, пить, но не пьянеть. Ну, гости пьют, нахваливают. А через час он – опаньки! – спрашивает: «Ну, как вам водочка… то есть водичка из-под крана?»

– Очень смешно! – фыркнул Барский. – На их месте я бы этой «водочкой» ему в харю плеснул.

– Щас! – скривился Оборотов. – Смеялись и аплодировали, как в цирке! Платон, кстати, тоже…

– Платон? – удивился Барский. – С каких это пор Владленов тесть тебя в гости приглашает?

– Еще как приглашает, – за Недошивина ответил Оборотов, и в его голосе прозвучала обида. – Это меня он зовет только потому, что я, к его горю, стал мужем его любимой дочурки. А Платона он зовет от души, от сердца! Из всех подчиненных одного Платошу мой тесть возлюбил и превознес. Знаешь, куда собирается наш молчаливый, вечно трезвый Атос? В Европу! О стране его нового назначения, само собой, ни полслова, ибо тайна сия велика. И это только для разминки, для привыкания к буржуазному быту. После Европы Платон полетит в Америку. Это тесть мне сам рассказал. Нарочно, гад, при Полине рассказал, чтобы меня в глазах жены опустить.

– Так! – тихо сказал Барский. – Следовательно, Платон Платонович, вы изволили окончательно скурвиться?