На кухне становилось все холодней. Филя незаметно сделал губы колечком и выдохнул, чтобы проверить, пойдет ли изо рта пар. До этого пока не дошло, но оставаться и дальше совсем без движений было уже некомфортно. Вино практически отпустило, а гудящая духовка не могла удержать тепло в такой большой кухне, рассчитанной на центральное отопление. При температуре на улице ниже сорока и с учетом старенького окна, которое было закрыто далеко не так плотно, как этого бы хотелось, и потоки ледяного воздуха от которого Филиппов ощущал не только кожей, но и, как ему уже казалось, всей поверхностью своего глупого пальто, – при этих непростых обстоятельствах, а главное, при его неподвижности, очень скоро он должен был совсем замерзнуть. Его понемногу начало колотить. Дрожь поднималась изнутри сначала пробными робкими волнами, как бы урывками, оставляя после себя блаженную тишину, которая возникает в паузах между приступами икоты, но постепенно эти паузы становились короче, содрогания все заметней, а Филя – все трезвей и несчастней. Он понимал, что пора было шевелиться, возвращаться к жизни, проявлять себя, но какая-то глубинная внутренняя лень заставляла его терпеть.
Филиппова совершенно не напрягало то, что у него вдруг появилась взрослая дочь. Эта новость его ни на секунду не взволновала. По большому счету ему было все равно – врет девчонка или говорит правду, но вот принимать участие в дискуссии на эту тему ему сейчас катастрофически не хотелось. В качестве бездыханного тела все претензии на отцовство принимались пока лишь как корреспонденция «до востребования», а заглянет адресат за своей почтой или нет – это всегда неясно.
– Что будем делать, если тепло так и не дадут? – говорила тем временем тень погрудастей.
– Мам, ты совсем уже? – нервным шепотом отвечала ей тень поизящней. – Мы же тут все замерзнем.
Из прихожей долетел требовательный стук в дверь.
Тени на потолке замерли, надеясь, видимо, что стук не повторится, но в дверь снова заколотили.
– Кто это?
– Я-то откуда знаю. Иди спроси.
Филиппов ощутил волну холода, когда кухонная дверь на пару мгновений приоткрылась, а еще через несколько секунд услышал в прихожей нервные голоса.
– Мама, кажется, – негромко сказал Тёма.
– Блин… Что будем делать? – спросила Рита.
– Нормально все. Ты просто молчи.
Нервные голоса приближались. По интонациям Филиппов тоже узнал Зинаиду, а следом за нею и Павлика. Инга им практически не отвечала.
– Где он? – повторяла Зинаида. – Тёма! Ты слышишь меня? Где ты?!
Войдя в кухню, они остановились рядом с диванчиком, на котором бессловесно пребывал Филя. От их спин повеяло диким холодом.
– Зина, я же говорил – он в порядке, – сказал Павлик.
– Собирайся, – отчеканила она, не обращая на слова мужа никакого внимания.
– Может, нам всем сесть и поговорить? – подала голос Инга.
– Тёма, я кому сказала!
– Послушайте, Зина…
– Не трогай меня! Руки убрала! Быстро!
Инга, которая едва коснулась локтя Зинаиды, тут же отшатнулась, как будто ее ударили.
– Тетя Зина, вы совсем обалдели?! – Рита буквально зазвенела от внезапной обиды.
– А тебя вообще никто ни о чем не спрашивает. Сядь и молчи. Еще раз увижу рядом с моим сыном – пожалеешь!
– Зина, – попытался утихомирить жену Павлик. – Девочка здесь ни при чем.
– Зато ее мамаша при чем! Ты сюда вместо гостиницы приезжал, когда мотался в эти свои «командировки»? В эту квартиру?!
Филиппов понял, что лучшего момента для бегства у него уже, наверно, не будет. Поднявшись неловко на ноги и продолжая изображать бессловесную тварь, он скользнул из-за спин Зинаиды и Павлика к двери. В прихожей была абсолютная темнота, но он сумел нащупать замок и открыть его. Из кухни у него за спиной летел голос ревнивой Зинаиды.
Филиппов слышал ее почти два этажа. Дверь за собою он не закрыл – хотя, разумеется, в подъезде от этого светлее не стало, – поэтому, натыкаясь на ящики для картофеля, мог еще некоторое время разобрать нелестные, тяжелые, как булыжники, эпитеты Зинаиды. Когда он сообразил, что все ящики вытянулись по левую руку, и прижался к правой стене, голос наверху наконец устал. Ему, как и Филе, тоже, видимо, нелегко было пробиваться сквозь кромешную темноту.
Выскочив на крыльцо, Филиппов ослеп от нестерпимо яркого света. Прямо в дверной проем были направлены фары какой-то машины, стоявшей напротив подъезда. Филя зажмурился, но едкие слезы все же успели брызнуть из-под вялых помятых век. Самому Филиппову его веки в этот момент показались бумажными, и при этом бумагу, из которой они были сделаны, какой-то шалун долго теребил пухлыми и влажными от пота ладошками, отчего она совершенно пожухла, стала серой, невнятной, больной. Безжалостный свет легко проникал через эту ненадежную завесу и пробивал филипповский череп до самого затылка.
Машина фыркнула, окутавшись белыми клубами выхлопных газов, и с хрустом двинулась задним ходом. Фары ее продолжали слепить стоявшего на крыльце Филю. Воздух от мороза скрипел и похрустывал, как льдинки под колесами отъезжающих «Жигулей». В сияющей мгле что-то блестело и переливалось, но Филе от этого праздника становилось лишь хуже. Слезы мгновенно застыли в уголках глаз, ресницы слиплись, как будто их густо смазали клеем, дыхание жестко перехватило, а по ушам, по лысине, по неожиданно беззащитным ногам под тонкими брючками полыхнуло настоящим ожогом.
Обычно Филя не отдавал себе отчета в том, что эти части тела у него существуют, что в принципе он из них состоит. Нельзя сказать, чтобы он умалял их значение – нет, они просто не интересовали его, находясь где-то на самой дальней периферии его представлений о самом себе, и когда он говорил о себе «я», то в это «я» не входили ни уши, ни лысина, ни коленки, ни ляжки, однако сейчас он реально почувствовал, что все это у него есть и, скрюченное, вот-вот погибнет. Холод безжалостным маркером обозначил, где у него что, и досужие домыслы о нездешней сути таланта, делавшего его будто бы не таким, как все остальные, скукожились и превратились в облачко пара, которое в испуге дрожало у его резиновых, непослушных от холода губ.
И тем не менее он твердо знал, что не вернется. Ему надо было добраться до своего друга, пора было сделать это. Откладывать встречу больше не имело смысла. Еще в квартире у Инги Филиппов понял, что прятаться бесполезно. Чем дольше он медлил, увиливая от неприятного разговора, от самого неприятного и тяжелого, как ему теперь казалось, разговора в своей жизни, тем злее эта самая жизнь подбрасывала ему сюрпризы, и, судя по всему, запасы дерьма для Фили у нее были не ограничены. Ему необходимо было увидеться с другом, сказать ему правду и уехать наконец из этого ада.
* * *Но для начала неплохо было добраться до цели живым.
По хорошему, конечно, стоило вернуться в квартиру Инги и попросить хоть какую-то зимнюю одежду, однако Филиппов уже был Одиссей, и плаванье уже началось. Посейдон разверз пучину, корабли потеряли дорогу назад. Проскочить по сорокаградусному морозу от набережной, где, как выяснилось, теперь жила Инга, до центра города, в принципе, было возможно. Даже отсутствие шапки не сильно пугало, потому что город как был, так и остался нехитрым пересечением пары десятков улиц. Если перемещаться галсами от подъезда к подъезду, из одного двора в другой, обмотавшись Ритиным шарфом, который никто не удосужился с него снять, и закрывая поплотней уши руками, то наверняка можно было даже не обморозиться. Ну или обморозиться, но как-то так, не смертельно. А если повезет, и ни на одном подъезде не окажется домофона, то всё вообще будет расчудесно.
Оставалось проложить маршрут, чтобы двигаться только домами и не выскочить куда-нибудь на пустырь, – необходимо было прочертить пунктир для корабликов, минуя циклопов, сирен, лотофагов, Цирцею, Харибду и что там еще. К тому же при везении можно было поймать машину.
Филиппов бежал на непослушных ногах, которые не всегда успевали сгибаться в коленях. Первые десять шагов бежал быстро, постукивал подошвами, как веселый мастер чечетки, но ближе к соседнему дому стал замедляться. Нога шла уже не так бодро, веселый стук там внизу приумолк, потом что-то хрустнуло, и Филя подумал, что переломилась одеревеневшая стопа. Боли он не почувствовал. При такой мощной анестезии наверняка можно было оторвать ему всю ногу – потерю он бы заметил только из-за того, что реже начал шагать. Наконец бег его совсем прекратился. Ноги окончательно обрели бескомпромиссную гибкость костылей. Но спасительный подъезд был уже близко. Уже в зоне видимости. Выплывал из темноты и тумана подобно утесу, которого так жадно ищет взгляд моряка. Не того моряка, который в тепле и на палубе, а того, который на утлой дощечке, покачивается над бездной и почти не гребет. В такой ситуации главное, чтобы волной не протащило мимо, не унесло обратно в бездонную тьму.
«Только бы… не домофон… Господи… пожалуйста… не домофон…» – отрывисто думал Филя, штурмуя крыльцо.
Бугристая наледь на бетонных ступенях сильно осложняла подъем. Поскальзываясь, Филиппов отчетливо представлял глухой и слегка чавкающий звук, с которым раскалывается его череп об острый бетонный выступ.
«Я, кажется… ходить разучился… Блин… я как зомби…»
– Ты еще хуже, – усмехался демон пустоты, поджидавший Филиппова на крыльце и уплетавший мороженое.
– Пошел… в задницу, – пробормотал Филя, хватаясь голой рукой за перила, чтобы не упасть, и беспомощно содрогаясь всем телом. – Не до тебя…
– Сам пошел! Эскимо будешь?
Филиппов проковылял мимо демона и потянул дверь. Легче было открыть запечатанный на случай ядерной атаки стратегический бункер.
– Домофон… – простонал Филя.
– Дурак, что ли? – смеялся у него за спиной демон. – Электричества по всему городу нет. Какой домофон? Точно не будешь мороженое? Если нет, я доедаю.
– А почему… дверь заперта?
– Тупим? Она примерзла. Дергай сильнее.
Оказавшись в темном подъезде лучше всего не суетиться. Лучше всего замереть у самой входной двери и хорошенько прислушаться. Мало ли кто там окажется кроме вас. Особенно если вы на Крайнем Севере. Где нравы просты, а поступки стремительны и жестоки. И если подъезд уже два часа не отапливается. И в городе творится черт знает что. Самое правильное – тихонько сползти по стеночке на пол, скукожиться где-то в углу, ощупать подошву, чтобы удостовериться, что лопнула только она, и тихо перевести дух, радуясь тому, что ноги пока в порядке. И если из темноты к вам приблизится что-то большое, и вы совершенно не понимаете, что это может быть, вы просто чувствуете, как оно подошло и стоит в нескольких сантиметрах от вас и дышит – не надо пугаться. Не надо вскакивать, не стоит кричать. Изменить уже ничего невозможно, и самое лучшее будет протянуть вперед руку, нащупать что-то лохматое, теплое и на самом деле большое, потом подтянуть это к себе, уткнуться лицом в густую вонючую шерсть, прижаться всем телом к нему и попытаться хоть немного согреться. А пока это все происходит и вас еще время от времени пробивает судорожный озноб, не надо ни в коем случае думать о том, как эта молчаливая псина сумела войти в подъезд, минуя тамбур из трех дверей, расположенных лабиринтом и посаженных на такие пружины, что стоит чуть зазеваться, и любую собаку перешибет пополам. Особенно такую большую. Особенно такую теплую. Особенно такую послушную. Нужно не думать об этом, а просто сидеть, прижавшись к ней каждым квадратным сантиметром, каждым квадратным миллиметром, каждой миллисекундой вашего тела, которое теперь живет лишь во времени, ибо пространство исчезло. Надо впитывать эту псину в себя, поглощать ее, растворять без остатка, а если вас вдруг безмолвным ангелом осенит, что это не просто собака, вышедшая к вам из холода и темноты, не просто густая и жесткая шерсть, от которой несет мочой, одиночеством и заразой, а тот самый пес, та грустная тварь, что в прошлом году затихла в петле на высоте четырех метров над сценой, – если вы вдруг поймете, кто к вам пришел, то лучше всего зарыться лицом в этот теплый удушливый смрад, найти в нем подрагивающее ухо и наконец прошептать ни разу так и не сказанное: «Прости меня. Я больше не буду».
* * *Шаги на лестнице пес услышал раньше Филиппова. Тому все еще казалось, что они в этом космосе абсолютно одни, а собака уже напряглась, внутренне отстранила его от себя, заскулила. Через пару секунд услышал и он. Сверху быстро спускалось несколько человек. Один из них был ребенок. Он что-то спросил высоким и странным в этой темноте голосом, но ему не ответили. Слишком заняты были ходьбой. Шаги в оленьих унтах раздавались как мягкое тум-тум. Как будто потревоженные антилопы передвигались в густой траве. Потом замелькало пятно света. Тот, кто шел впереди, нес фонарик. Молча они спустились по лестнице, молча прошли мимо Филиппова, который зажал псу морду рукой, молча вышли на улицу, и только ребенок, толстый в своих одеждах, как снеговик, успел протянуть руку в сторону извивающегося в объятиях Фили пса. В последнюю секунду перед тем как за ними гулко захлопнулась дверь, псина отчаянно дернулась и, цапнув мимоходом Филиппова за ногу, выскочила в тамбур.
Сердце у Фили бешено застучало. Ощущение было такое, как будто ему снова изменила вероломная Нина. Засопев, он в ярости вскочил на ноги и бросился к выходу. Ему хотелось немедленно догнать пса и наказать его за неверность – пинать, бить, рвать на клочки бессердечную тварь.
– Он в машине, – подсказал демон пустоты, галантно придержавший на крыльце тяжелую внешнюю дверь. – С этими уезжает.
Рядом с гаражом напротив подъезда стоял окутанный выхлопными газами «уазик». Мужик в громоздком пуховике грохотал металлическими запорами, закрывая дверь гаража. Включенные фары светили прямо в него, поэтому он не заметил, как Филя, пару раз опасно скользнув на крыльце, слетел вниз по лестнице, подбежал к машине, распахнул заднюю дверцу и нырнул внутрь.
В «уазике» было невероятно тесно, но он сумел захлопнуть за собой дверь. Навалившись на закутанного в шарфы и шали ребенка, он услышал, как тот что-то пискнул, затем вскрикнула женщина, сидевшая рядом, потом кто-то возмущенно сказал: «Тохто!», и уже в следующее мгновение за руль в клубах пара ввалился мужик в огромном пуховике. Почуяв неладное, он завертел головой, завозился, как потревоженный в берлоге медведь, и злобно уставился на притихшего Филю. Секунду в «уазике» стояла гнетущая тишина.
– За мной! – рявкнул демон пустоты, открывая дверь и выдергивая Филиппова из машины.
– Сюда нельзя! – зашипел тут же кто-то из темноты. – Вы с ума сошли? Нельзя посторонним!
– Нам можно, – буркнул демон и потянул Филю за руку. – Не отставай.
Рука его была так приятна на ощупь, так надежна и вселяла такую уверенность, что Филиппов, ни секунды не сомневаясь, ухватился за нее, как в детстве хватался за рукав маминого пальто на оживленной улице, или за плавник дельфина во сне.
– Вы куда? – шелестело у них за спиной. – Вернитесь немедленно!
– Идем, идем, – торопил его демон. – Не обращай внимания. Каждая вошь будет из себя начальника строить… Тут осторожней… Смотри под ноги. Где-то должен быть люк…
В кромешной темноте перед ними что-то забрезжило. Из-под пола сочился мертвенно синий свет.
– Не свались, – шепотом предупредил его демон. – Сначала ногой ступеньку нащупай, там лестница.
Филиппов, то и дело до этого запинавшийся и путавшийся в каких-то тяжелых портьерах, вздохнул с облегчением. Синий свет его успокаивал. Это было опять как в детстве, когда он увлекся фотографией. В бесконечно уютной ванной комнате, где он запирался со своими кюветами и фотоувеличителем на всю ночь, было так же спокойно, правильно и безопасно. Только свет от фонаря был красным, а не синим. Но это не имело значения.
– Давай, – шепнул демон. – Спускайся туда.
– А ты?
– Я следом.
Спускаясь по лестнице, Филиппов слышал под собой какую-то неясную, но при этом настойчивую возню. Что-то сопело там внизу и тонко скулило. Звуки были едва слышны, и от этого Филе стало вместе и весело, и жутко.
– Что там? – спросил он у демона, задрав голову.
– Пёсик, – ответил тот, замирая на лестнице.
– Мой пёсик?
– А чей же еще?
– Почему скулит?
– Не знаю. Наверно, соскучился.
Филя разжал руки и прыгнул вниз, рассчитывая упасть прямо на пса. Ему до судороги захотелось ощутить под собой живую мускулистую плоть, чтобы она завертелась в его руках, забилась и уже не вырвалась никуда, не убежала. Однако падение длилось намного дольше, чем он рассчитывал. Пролетев примерно минуту, он попытался вспомнить, чем занималась Алиса во время своего спуска, дабы избежать скуки, но ничего не припомнил, и стал терпеливо ждать приземления, время от времени плавно и красиво шевеля ногами, как будто плыл под водой.
– Через пятнадцать минут наш самолет совершит посадку в аэропорту города Чемукбез, – проговорил в темноте рядом с ним голос демона. – Просьба привести спинки кресел в вертикальное положение и открыть шторки иллюминаторов.
Справа от Фили в темноте засветилось круглое окошко, за которым далеко внизу мерцали огни ночных улиц.
– Нет такого города, – сказал он. – Думаю, даже слова такого нет.
– Хочешь, погуглим?
У демона, который теперь сидел слева от него в огромном кожаном кресле, на коленях образовался открытый лэптоп.
– Упс, правда нету… Может, еще что-нибудь погуглим? Тебя, например.
– Надоело.
– И то верно. По молодости даже рукоблудил не так часто… Тогда давай – «Нина»… А нет, уже не успеем. Держись.