Филя помолчал, вглядываясь в ее лицо. Внутренние усилия, необходимые на такую реплику, непременно должны были оставить на нем свои следы – смущенно приподнятую бровь, извиняющуюся за бестактность улыбку или хотя бы на долю секунды отведенный в сторону взгляд. Однако у Инги в лице ничего такого не случилось. Даже тени малейшей не пробежало по этому все еще красивому лицу.
Безмятежно глядя на него холодными синими глазищами, Инга была абсолютно в своем репертуаре. Перед Филей стоял его подлинный учитель, настоящая инопланетная тварь. Единственное беспокойство, которое он улавливал в ней, было связано вовсе не с ним, не с его возможным отцовством и уж точно не с ее неожиданным предложением. Нет, Ингу беспокоила ее уязвленная гордость.
Неказистый Филя, которому она когда-то выделила от королевских щедрот пару недель своей невероятной жизни, по ее глубокому убеждению, не годился в чуваки, на чье имя, набранное в Интернете, выскакивает несколько десятков, а то и сотен тысяч линков. Но тем не менее он в эти чуваки угодил, и от ее некогда оглушительного превосходства, с позиции которого она привыкла взирать не только на него, но и на всех остальных мужчин, не то чтобы не осталось следа, но оно было в значительной мере попрано этим фактом. Оно накренилось.
Этот крен, разумеется, нисколько не отменял пронзительной синевы ее глаз или по-прежнему пленительного лица, как не отменял он и ее прошлых подтвержденных побед. Термин «подтвержденная победа» Инга позаимствовала из одной книжки про военных летчиков эпохи Второй мировой. Книжку ей оставил подбитый Ингой лет восемь назад худой и весьма нервный англичанин, приезжавший преподавать свой язык в местный пединститут. Согласно британской авиационной классификации, к вероятным победам относились боевые машины противника, подбитые в ходе воздушного боя, но сумевшие, не рухнув на землю, выйти из поля зрения пилотов или других наблюдателей. Таких побед Инге было даром не нужно. То, что она делала, всегда и со стопроцентной уверенностью было подтверждено.
Ее превосходство хищницы и молниеносного аса формировалось еще в старших классах средней школы, когда в окно ее спальни, согласно городской легенде, взрослые мужики лезли с улицы один за другим. Что вынуждало их быть столь нетерпеливыми, оставалось ее фирменным секретом, но одно обстоятельство было известно практически всем – хоть сколько-нибудь симпатичному представителю мужского племени она не отказывала. В каждом она умела найти что-то интересное для себя. В городе даже составился своеобразный мужской клуб, входным билетом в который служил хотя бы мимолетный роман с Ингой. Филя со своими двумя неделями занимал в этом клубе далеко не самое последнее место и некоторое время слегка гордился своим членством в этой негласной организации. Остальные, разумеется, гордились тоже.
Но теперь всё грозило пройти. И даже уже не грозило, а почти прошло, и Филин московский успех, на гребне которого он теперь вдруг здесь объявился, ничуть не делал пилюлю слаще. Вернее, он был для Инги как порошок стрептоцида, которым любили потчевать ребятишек советские врачи. Эту белую горечь по каким-то причинам нельзя было запивать, и склонный к иносказаниям язык постепенно сам начинал воспринимать гадость во рту как нечто все-таки сладковатое.
– Не хочешь на Рите – женись на мне.
Свое второе предложение руки и сердца Инга сделала еще спокойней, чем первое. Она умела расставить точки над «i».
Филя улыбнулся правым углом рта.
– Мне показалось – ты на Данилова открыла охоту.
– Открыла. Но не факт, что получится.
– Рита мешает?
Инга промолчала, не отводя в сторону своих синих, как лед на большой глубине, глаз.
– Думаешь, если я увезу ее, охота пойдет удачней?
– Она сама хочет уехать, – пожала плечами Инга.
– Да, я уже в курсе.
Пес у него за спиной шумно вздохнул, завозился и лизнул ему горячим языком ухо. Филя не отстранился. Задрав голову, он смотрел на стоявшую перед ним Ингу, у которой теперь под свитером вздымалась гордая, лишенная всяких сомнений грудь, и думал о том, что именно она явилась его настоящим учителем – не Инга, а ее грудь. Эта волевая отчаянная пара не полагалась на милость капризной судьбы, не соглашалась, не плыла по течению. Она давала отпор, она боролась и при минимуме стартового ресурса, подобно глухому Бетховену, вырывала у скупой жизни победу. Эта грудь, как теперь понял Филя, и была его настоящий наставник во всем – в несогласии с миром, в неспособности удивляться, в открытом и вселенски осведомленном цинизме, в отстраненной манере называть вещи своими именами, ничуть при этом не заботясь – оскорбляет это кого-нибудь или нет. Это она навсегда отняла у него способность по-человечески стесняться, испытывать неловкость и стыд. Это она сделала его непотопляемым и мертвым.
– У пса наверняка блохи, – сказала Инга. – Ты бы хоть головой на нем не лежал.
– Мне все равно, – снова улыбнулся Филя. – Буду с блохами. Я теперь принимаю жизнь как она есть.
– Тогда женись на Рите.
– А если она все-таки моя дочь?
– Нет, Филя, – покачала головой Инга. – Твои здесь только блохи.
В этот момент наверху что-то грохнуло, и она подняла голову к потолку.
– А куда Рита пропала?
– Не знаю, – ответил он. – Вообще-то, за клеенкой ушла.
Сверху долетел приглушенный потолочными перекрытиями возмущенный голос.
– Зина, похоже, – сказал Филя. – Опять справедливости ищет.
Это действительно была Зинаида. Она застала Риту в комнате своего сына, куда та зашла, чтобы узнать о причине конфликта, и конфликт немедленно перешел в новую плоскость. Однако стоило Филе с Ингой появиться на пороге, и гнев обесцвеченной валькирии с удвоенной силой обрушился на их головы. Точнее, на голову Инги, потому что Филина голова была слишком занята. Он думал о том, есть ли у Инги душа, вспоминал о ранних христианах, которые сомневались в существовании женской души вообще, думал о себе – есть ли душа у него самого, пусть он и не женщина, размышлял о своем отцовстве, о покалеченном псе, а главное – о том, куда пропал мальчик Анны Рудольфовны и что нужно делать, чтобы найти его в замерзающем городе. Все это переплеталось и звучало в нем одновременно, не оставляя уже места для тревог обесцвеченной Зины. Поэтому Филя, разумеется, видел, как яростно двигаются тонкие некрасивые губы у нее на лице, но смысл того, что она говорила, доходил до него какими-то отрывками. Он уловил только, что Зина очень не любит Ингу, а Риту она не любит еще больше, потому что в доме из-за нее теперь спокойно не будет, и она слишком, слишком много вертит хвостом.
Зина именно так и выразилась: «Вертит хвостом». В этой реплике, неожиданно вынырнувшей из деревенских ощущений детства, Филя был абсолютно уверен, потому что как раз перестал думать и услышал пронзительный голос обесцвеченной и расстроенной родительницы в полном объеме. Огромный фингал под глазом у ее сына возник, по ее словам, именно из-за Риты.
Сама Рита с отстраненным лицом стояла посреди комнаты и мяла в руках цветастую клеенку. Филя помнил такие по своему детству, когда родители привозили его к бабушке. Праздничный стол с яствами из только что забитой свиньи всегда был накрыт этой стоявшей коробом на углах, скользкой от пролитого вина и упавшего на нее холодца клеенкой. Глядя на огромные кисти рябины, щедро разбросанные по желтоватому фону, Филя вспомнил ее запах – резкий, противный, химический. От этого запаха у него всегда слезились глаза. Еще он вдруг вспомнил голоса взрослых за столом, когда они начинали орать все вместе:
«Ой, рябина, рябинушка, что взгрустнула ты?!»
Особой удалью в этом «пении» была запредельно визгливая нота в конце каждой строки, и голос бабушки в этом отношении заметно превосходил все остальные. Она краснела от напряжения, тяжело раскачивалась из стороны в сторону, выдавая этот нечеловеческий звук, и горделиво посматривала на маленького Филю, зажимавшего липкими ладонями уши.
– Дай мне это, пожалуйста, – сказал он Рите, проходя мимо точно так же визжавшей теперь Зинаиды.
Рита протянула ему клеенку, думая, очевидно, что он собирается отнести ее на диван, однако Филя вышел из комнаты и швырнул липкую мерзость через перила лестницы вниз, в прихожую. Затем он спокойно вошел обратно, остановился напротив продолжавшей разоряться Зины и положил испачканную йодом руку в бинтах ей на плечо.
– Заткнись. Я не могу больше. И никто не может, поверь.
Сказав это, он невольно покосился на ее сына, но тот никак не отреагировал на его слова. Тёма вообще вел себя так, словно в комнате, кроме него и Риты, никого больше не было. Он совершенно не слушал свою мать, не видел вошедших на шум Ингу и Филю, ничего не говорил и только смотрел, не отрываясь, на Риту, как будто ждал от нее чего-то важного, крайне необходимого ему сейчас. Филя узнал этот взгляд. Много лет назад он как в зеркале видел отражение точно такого же взгляда на лице своей Нины. На лице Риты сейчас этот взгляд отражался примерно в том же ключе. Она оставалась безучастной.
– Не смейте трогать меня! – задохнулась от ненависти Зина, сбрасывая Филину руку со своего плеча.
– Да кто тебя трогает? Я просто говорю – успокойся. Ничего страшного не произошло. Ну, поспорили парни, выяснили отношения – так бывает. Тебе другого бояться надо.
Зинаида непонимающе уставилась на Филю.
– Мне?
– Тебе. Следователь утром с тобой и с Павликом о чем говорил?
Лицо Зинаиды окаменело.
– Это вас не касается.
– Теперь касается. Еще как касается, родная моя. У нас на совести с тобой не только эти два трупа. В машине ребенок был. И он пропал. Понимаешь? Нету его нигде. А если не найдется – считай, три человека мы погубили. Ребенку – всего шесть лет. Как тебе такая проблема? Уверена, что тебя его синяк все еще беспокоит?
Филя выбросил вперед руку и застыл, указывая на лицо ее сына. Тот наконец вышел из своей комы, переводя взгляд с Фили на Зинаиду.
– Мам, какие трупы? О чем он?
Зина решительно развернулась и, не сказав больше ни слова, ринулась вон из комнаты.
Тёма шагнул следом за ней.
– Мама!
– Пусть идет, – поймал Филя его за рукав. – Или тебе нравилось ее слушать?
– Я не понимаю… Я…
Лицо у Тёмы стало совсем растерянным.
– Да чего понимать? Все хорошо. Мама твоя расстроилась из-за того, что ты в табло получил. Я ее успокоил. Как минимум одну проблему решили. А где герой торжества, кстати?
– Кто?
Тёма был совершенно сбит с толку.
– Ну, Данилов. Я так понимаю, это он одержал верх. – Филя шутовски изобразил боксера, наносящего боковой удар. – Надо поздравить чемпиона. Где он?
– Филиппов, подожди, – вмешалась в их разговор Инга. – Что случилось? Ты можешь нормально сказать? Следователь разве не к Данилову приезжал?
– Нет. Он приезжал не к нему. Но сейчас это неважно. Вы мне скажите, где автор этого шедевра? – Филя показал на заплывший глаз Тёмы. – Хочу пожать ему руку. Теперь эта дерзкая молодежь знает, что наше поколение рано списывать со счетов. Мы еще ох как можем постоять за себя.
Филя снова встал в боксерскую стойку и несколько раз выбросил правую руку вперед.
– Он уехал, – сказала Инга.
– Опять в город? Насчет аварии?
– Нет. Повез Петра с Лилией и с детьми в деревню. У них там дом.
– Так они уехали? – шутовское выражение сползло с Филиного лица. – Из-за меня, что ли?
– Дети испугались драки. Младшие даже плакали, когда Тёма на журнальный столик упал. После этого Лиля сказала, что не хочет больше здесь оставаться.
– А-а, вот откуда стекло, – Филя облегченно вздохнул и опять ухмыльнулся. – У вас тут, выходит, шумно было… Жалко, я всё пропустил…
Он хотел еще что-нибудь съязвить на эту тему, но в следующую секунду мысли его перескочили на другое, и он буквально выбежал из комнаты. Торопливо войдя к себе, он бросился к разобранной постели и начал ворошить одеяло. На кровати ничего не было.
Филя почувствовал, как его пробила испарина, рванул надоевшую куртку и наконец просто стащил ее с себя через голову.
Папка с эскизами лежала на подоконнике. Увидев ее, он даже засмеялся. Все рисунки были на месте. Петр не забрал ничего.
* * *Вернувшийся через полчаса Данилов рассказал, что после деревни он все же заехал в город. Обстановка там за прошедший день осложнилась. Аварийная ситуация перешла на новый уровень. Ни городские службы, ни прибывшие из Москвы большие чины МЧС пока не могли ничего сделать. Силовые структуры тоже не справлялись. Мародерство и грабежи поползли по всему городу. Люди громили торговые точки, запасаясь продуктами, теплыми вещами и вообще всем, что попадало под руку. На одной из окраин в считаные минуты разнесли целый склад с промышленной теплоизоляцией. Защитные плиты из минеральной ваты вывозили на грузовиках.
– Быстро организовался народ, – сказал Данилов, стоя посреди усеянной стеклом гостиной и отхлебывая обжигающий чай из огромной кружки. – Завтра наверняка уже где-нибудь торговать всем этим начнут.
По поводу испорченного дивана и спавшего на нем пса он промолчал. На секунду задержал на нем взгляд, но заговорил о другом.
– Без необходимости на улицу никто не выходит. Остаемся в доме. На внешние сигналы не реагируем. Двери никому не открывать. Я завтра оставлю тут человека – он будет принимать все решения.
– Какие решения? – спросила Зинаида.
– Кого впускать, а кого нет. И кому можно доверить оружие.
Данилов посмотрел на мрачного, глядевшего исподлобья Тёму, но тот ничего не сказал.
Поздно вечером к Филе в комнату проскользнула Рита. Возможно, она просто хотела поговорить, обсудить то, что произошло с ними в городе, или посоветоваться насчет своих явно запутанных отношений с Даниловым и Тёмой, но Филя ничего этого узнать не успел. Прежде чем он о чем-то подумал, взглянув на трогательную пижамку, которая торчала из-под длинного вязаного кардигана, тело его вскочило с кровати, развернуло опешившую Риту на сто восемьдесят градусов и вытолкнуло ее из комнаты.
Стоя у закрытой двери и прислушиваясь к тому, что за ней происходит, Филя подивился реакции своего оказавшегося таким вдруг активным туловища, но возвращать Риту не стал. Он подождал, когда за дверью стихнет ее гневное сопение, и лишь после этого выглянул в коридор.
В доме, очевидно, все уже спали. Свет горел только на первом этаже. Впрочем, это был даже не свет, а его тусклые остатки. Филя натянул брюки и полуголый вышел из комнаты. Постояв на лестнице, он прислушался – в доме царила абсолютная тишина. В батареях и трубах отопления время от времени что-то пощелкивало, но живых, органических звуков Филя не уловил. Всё, что могло думать, злиться, смешить, ненавидеть, пугать, радовать и, главное, разочаровывать, – всё это притихло и спряталось по своим углам.
Филя, осторожно ступая, спустился по лестнице и вошел в гостиную, освещенную только оранжевой спиралью обогревателя. Ковер у дивана по-прежнему был усеян стеклом. Осколки горели и переливались оранжевыми бликами, из-за которых ковер будто расцвел странными живыми цветами. Над этим внезапным великолепием в полутьме дивана лежал покалеченный Филей и Ритой пес. Почуяв присутствие человека, он открыл заблестевший оранжевым глаз, но головы не поднял. Подобно самостоятельному существу этот глаз жил своей жизнью и двигался, следуя за Филиными перемещениями по ковру. Обуться тот не успел, поэтому старался не наступить босыми ногами на сверкающие осколки. В гостиной было заметно прохладней, чем наверху, и по голой филипповской спине уже бежали мурашки.
Подняться в темноте по лестнице с тяжелым псом на руках оказалось непросто. Пару раз Филя запнулся и едва не потерял равновесие, больно ударившись большим пальцем сначала правой, а затем левой ноги о высокую ступеньку. Пес эти сотрясения, очевидно, тоже воспринимал довольно болезненно и оба раза прихватывал Филю зубами за голое плечо, не очень сильно сжимая при этом челюсти, но все же давая понять, что больше так делать не надо.
У шкафа, рядом с которым Филя положил пса в своей комнате, было теплее всего. Чтобы выяснить это, он минуту, наверное, ходил из угла в угол с ним на руках, и в итоге босые ступни подсказали, где будет лучше. Оказавшись наконец на полу, пес громко зевнул, фыркнул и закрыл глаза. Переезд в теплую комнату утомил его.
Проснувшись через пару часов от звуков странной возни, Филя увидел в темноте чей-то силуэт, сидящий на корточках перед псом. Кроме демона пустоты, запропастившегося вчера куда-то на целый день, сидеть посреди ночи у него в комнате вот так вот на корточках было некому.
– Отошел от собаки, – перехваченным спросонья голосом потребовал Филя. – Она мне нужна.
Силуэт обернулся и заговорил Тёминым голосом:
– Лучше бы вы меня вместо нее сбили.
– Тёма? – Филя приподнялся в кровати. – Ты чего? Лунатишь?
– Данилов сказал, что Рита с ним переспала.
Филя глубоко вздохнул и уселся на постели.
– Слушай, давай завтра, – сказал он после долгой паузы. – У меня дело одно очень важное… Надо выспаться. Хочешь, утром поедем со мной?
– Хочу.
– Вот и договорились.
Они помолчали еще немного.
– А можно я собаку к себе унесу?
– Нет.
Во второй раз Филя проснулся от выстрелов за окном. Вынырнув судорожно из сна, задохнувшись и хватая что-то перед собой руками, он успел испугаться, но тут же решил, что выстрелы ему приснились. В следующее мгновение прямо под окном бабахнул еще один.
Филя притаился под одеялом и на время перестал дышать. Никаких звуков с улицы больше не доносилось. Он ждал минут десять, думая, что надо, наверное, встать и выглянуть из окна, однако потом незаметно уснул. Больше до самого утра его ничего не беспокоило.
– А кто стрелял ночью? – спросил он, спустившись в гостиную, где в половине восьмого уже собрались все обитатели дома.