Очарованный такими приготовлениями Филя трепетной ланью помчался на свидание, но, проторчав у кинотеатра «Север» почти полтора часа, лишь обморозил щеки и нос. Ни журнала с манящим названием, ни обладателя телефонного голоса он так и не увидел. Белые пятна у него на лице уже на следующий день превратились в багровые синяки, нос безобразно распух, а милая Нина долго смеялась, глядя из-за его плеча в зеркало, пока он пытался побриться.
Правду о ее выкрутасах он узнал от ее же лучшей подруги. Добрая девушка сдала ему не только адреса, пароли и явки, но с радостью посвятила во все, что произошло в свое время в пионерлагере «Сокол». Уязвленный Филиппов жаждал подробностей и, разумеется, не замедлил их получить. Готовясь к разборкам с Венечкой, он целую неделю прижигал себя картинками чужой любви. Раздувая ноздри, принюхивался к запаху своего паленого мяса, выдумывал картинки еще ужасней, мечтал умереть, мечтал убить и маялся оттого, что не понимал своего положения.
Измена жены при всей ее очевидности казалась ему ненастоящей. Он сам казался себе ненастоящим и мучился, как персонаж, позабытый своим нерадивым автором. До этого момента текст его жизни был прописан более-менее внятно, и он двигался по своей роли, отыгрывая ожидаемые от него мизансцены, эмоции, выходы к публике, поклоны, уходы. Но теперь, после того что с ним сделала его милая Нина, пьеса вдруг оборвалась, и он замер на авансцене в ослепительном свете рампы. Что от него требовалось дальше, Филя не понимал. Любое движение, он это чувствовал, будет ненастоящим.
Впрочем, кое-что уже начинало брезжить перед ним. Оборванные нити, за которые так долго его водил по сцене неведомый кукловод, еще беспомощно свисали с его развинченных рук и ног, а он, лихорадочно слушая Тома Уэйтса, хватаясь как за поручень в трясучем автобусе за его песни, уже начинал понемногу грезить о чем-то странном – о необычном, своем и свежем. Спустя много лет, когда он отчего-то вдруг вспоминал про эту тягостную маету, на ум ему тотчас приходила песенка Тома «Make It Rain», в которой тот надрывно сетовал на вероломную подругу, сообщал о том, что утратил всякую гордость и требовал от кого-то немедленного очищающего дождя. По задумке хрипатого рогоносца Тома ливень должен был потушить пожар нечеловеческой боли в его истерзанной рогоносным статусом хрипатой груди. Том Уэйтс настаивал на том, что он теперь не Авель, а Каин, требуя, чтобы небеса разверзлись, и оттуда немедленно шарахнул дождь. Вот так и Филя тогда мечтал о ливне, который смыл бы куда-нибудь в грязную канализацию его неверную милую Нину и память о ней, а главное – его собственный непонятный стыд за то, в чем он был совершенно не виноват.
– Привет, – сказал Филя бортинженеру Венечке, когда тот открыл перед ним дверь своей портовской квартиры. – У нас, короче, будет с тобой дуэль. Собирайся.
Осознавая торжественность момента, они закупили в универсаме шесть бутылок водки. Выпить столько вдвоем было практически невозможно, однако положение требовало крайних жестов. Закуску решили не брать – поединок должен был протекать в чистом виде.
После второй бутылки, когда победитель не выявился, решили испытать себя на слабо. Вышли на улицу, добрели до отделения милиции, а там улеглись перед входом на очищенный от снега асфальт – прямо на вонючие бензиновые пятна от милицейских автомобилей. Первым лег Филя. Венечка опоздал всего на секунду, потому что задумался о неминуемом отстранении от полетов.
– Ну что, западло? – спросил его снизу Филя.
– Кому? Мне? Ты за базаром следи.
Через минуту оба сидели в «обезьяннике». На это, собственно, и рассчитывали, потому что по февральской погоде лежать на земле дольше было бы чревато. Хотя водка, конечно, грела.
– Я все равно первый, – настаивал Филя. – А ты, козел, проиграл.
– За козла ответишь.
Дежурному капитану Филя заплетающимся языком сообщил, что это была акция скорби.
– Да? Интересно, о чем скорбим?
– Об утрате… О тяжелой, невыс… невос-полнимой потере…
– И что потеряли?
– Мы потеряли покой.
– Ну, суток на пятнадцать покой могу теперь гарантировать.
– Напрасно вы так, тварищ капитан. Мы скорбим о погибших братьях.
– Не понял.
– Несколько дней назад в ужжжжаснейшей катастрофе погибли семь америга… амери-канских астронавтов… Они нам были как братья, тварищ капитан… Это ужжжасная потеря… Она разрывает нам сердце… Подумайте – по ком звонит колокол… Он звонит по тебе… То есть по вам… То есть по мне… Короче, я запутался…
Попив чаю и поговорив о чем-то со своими коллегами, капитан в итоге их отпустил. Тем более что он был знаком с отцом Венечки. В порту вообще все знали друг друга.
Дома у распутного бортинженера они открыли третью бутылку. Прогулка по морозу, утрата и обретение свободы, беседа о недавней гибели шаттла «Челленджер», а также возникшая вследствие этого тревога за судьбу человечества пробудили в них новые силы, поэтому схватку решено было продолжить. Идиллию едва не испортила Венечкина мать, которая вернулась вечером с работы и категорически не желала видеть пьяным ни своего сына, ни его юного друга. Сошлись на том, чтобы забрать в комнату к Венечке тазик из ванной, закрыться на замок и не беспокоить маму, буде захочется в туалет или поблевать.
Захотелось довольно скоро. Причем сразу и то и другое. Венечку начало сильно тошнить, и, стоя перед маминым тазиком на карачках, он печально повесил над ним свою буйну голову. Филе же ровно в этот момент приспичило по малой нужде. Встав прямо напротив скромно блюющего бортинженера, он пустил в тазик веселую звонкую струю. В себе Филя был абсолютно уверен, поэтому рассчитывал спокойно попасть в огромную, слегка расплывающуюся эмалированную окружность, однако он не учел Венечкиного состояния и той амплитуды, с которой ходила из стороны в сторону его голова. Струя резво ударила по дну тазика, но в следующее мгновение не ожидавший такого развития Венечка испугался чужих брызг и отпрянул в сторону. Все могло обойтись, однако, к несчастью, он был бортинженер, а не штурман, и после двух с половиной бутылок водки в два голодных лица выбрал неверное направление отхода. Угодив прямо под мощную, полную жизни Филину струю, он отчего-то покорно замер, курчавые волосы у него на затылке красиво заблестели, как под настоящим летним дождем, которого так хотел в своей песне Том Уэйтс, а Филя, завороженный этой картиной, никак не мог остановиться, и всё продолжал, продолжал и продолжал.
* * *Двадцать два года спустя, оказавшись волей своей похмельной судьбы практически в том же месте, Филиппов очнулся на заднем сиденье чужого автомобиля. От неумолимо наступающей трезвости у него сильно болела голова. В глотке было так сухо, как будто изнутри ее проложили наждачной бумагой, щедро добавив туда еще и то, что осыпается со старой стекловаты. Похмелье никуда не исчезло. Оно притаилось, якобы испугавшись коньяка из чужой фляжки, но в итоге довольно нагло дало понять, что испуг был поддельным. Зато Филиппов знал теперь куда уходит детство.
– В задницу, – пробормотал он, сжимая скользкую от внезапно пробившей его испарины фляжку и упираясь уже осмысленным взглядом в нервный затылок Зинаиды.
«Крузак» Павлика в этот момент тряхнуло так сильно, что Филиппов подлетел на сиденье, а Зина вцепилась в ручку у себя над головой.
– Потише нельзя?
Прикрикнув на мужа, она обернулась к Филиппову.
– Что вы сказали?
– Хороший коньяк. Навевает… приятные воспоминания… Будешь?
Он протянул ей фляжку, но она неожиданно резко отстранила ее от себя.
– Нет, спасибо.
– Да ты не бойся, я не заразный. Просто выгляжу так.
– А вы, кстати, в курсе, – вмешался Павлик, – что Ричард Хеннесси, основавший во Франции этот коньячный дом, служил в ирландском батальоне короля Людовика Пятнадцатого и даже не был французом…
– Может, хватит уже о своей Википедии? – оборвала его Зинаида и заговорила наконец о том, что, очевидно, мучило ее всю дорогу и о чем до сих пор ей хватало силы молчать. – Ты мне скажи, она насовсем переехала? Вещей много с собой привезла?
Говорить об истории французского коньяка Павлику было явно приятней, однако семейный долг в лице уставшей и сердитой жены требовал от него обсуждения более насущных материй.
– Ты знаешь… Ты лучше сама с Тёмой об этом поговори. Он уже вполне взрослый. Во всяком случае, решения принимает самостоятельно… Я понимаю, конечно, ему сейчас нелегко. Оказаться тут в его возрасте… После Москвы… Короче, со мной он не разговаривает.
– А с кем он разговаривает?
– Со своей девочкой. Она, в принципе, очень милая. Только я их почти не вижу. Они все время сидят у него в комнате. Практически не выходят.
– Может, хватит уже о своей Википедии? – оборвала его Зинаида и заговорила наконец о том, что, очевидно, мучило ее всю дорогу и о чем до сих пор ей хватало силы молчать. – Ты мне скажи, она насовсем переехала? Вещей много с собой привезла?
Говорить об истории французского коньяка Павлику было явно приятней, однако семейный долг в лице уставшей и сердитой жены требовал от него обсуждения более насущных материй.
– Ты знаешь… Ты лучше сама с Тёмой об этом поговори. Он уже вполне взрослый. Во всяком случае, решения принимает самостоятельно… Я понимаю, конечно, ему сейчас нелегко. Оказаться тут в его возрасте… После Москвы… Короче, со мной он не разговаривает.
– А с кем он разговаривает?
– Со своей девочкой. Она, в принципе, очень милая. Только я их почти не вижу. Они все время сидят у него в комнате. Практически не выходят.
– Нет, ну нормально? – всплеснула руками в бессильной ненависти Зинаида. – У меня в квартире поселилась чужая девка, а он ее называет «в принципе, очень милой»!
– Зина, – своим вкрадчивым тоном Павлик явно извинялся перед Филипповым. – Тёма ведь просил, чтобы мы оставили его в Москве. Его поведение сейчас – это юношеский протест.
– Еще чего! А если бы он у тебя яду попросил, ты бы тоже с радостью побежал? «Вот, сына, самый лучший цианистый калий». Слушай, хватит уже мне жилы мотать! Не я, кстати, заставила нас всех сюда переехать… А без меня он жить нигде не будет. Ни здесь, ни в Москве, ни у черта на куличках. Я сказала – и хватит об этом. Если надо возвращаться на Север, значит, возвращается вся семья.
– Аллилуйя, – сказал Филиппов.
Павлик покосился на свою фляжку, которую тот по-прежнему держал в руке.
– Вы еще будете пить, или я уберу коньячок?
Филиппов сделал большой глоток про запас и завинтил крышку.
– Как ее зовут? – с трудом сдерживая себя и почти по слогам произнесла Зинаида.
– Послушай, – осторожно начал подбор слов ее муж, убирая фляжку в карман пуховика. – Давай обо всем дома поговорим. Тут без нас, вообще, много чего изменилось.
– А скажи мне, пожалуйста, Павлик, – решил помочь ему все-таки благодарный за «Хеннесси» Филиппов. – Вот я на взлётке в порту сразу три больших самолета видел. И все три одновременно грузятся. Это что? У вас так расписание изменилось? Раньше вроде только один рейс на материк был.
– Ну, понимаете, – заметно приободрился Павлик. – Туман из-за холода опустился… Вылеты, наверно, задерживали – вот и скопились. А теперь, как только возникло окно, они их до кучи… Вам вообще повезло, что проскочили. Из Москвы уже пару дней все борты на Магадан уходят.
– Да? А что там?
– Ничего. Просто тут сильный туман.
Филиппов кивнул и замолчал, вглядываясь в серую полумглу за окном. Родные места, которые он еще не успел толком рассмотреть, вели себя как его похмельный организм – держались отстраненно и всячески подчеркивали, что они тут сами по себе и к нему, Филиппову, не имеют ни малейшего отношения. Ни с организмом, ни с родными местами он был не в силах установить хоть сколько-нибудь доверительных отношений. «Хеннесси» лишь на очень короткое время создал более-менее комфортную иллюзию контакта.
Подобно сбитой с толку Алисе в ее замороченной Стране Чудес, Филиппов осторожно присматривался к тому, что, по идее, должно было представляться ему понятным и близким, однако ничего, кроме замешательства, отчуждения и полного непонимания, эти места в нем не вызывали. Вдобавок ему было странно оттого, что хрупкая и вряд ли сильно пьющая героиня Льюиса Кэрролла испытывала одинаковые с ним переживания. Казалось бы, сказочная страна в ее возрасте – самое милое дело. Игры, зверушки, купание в луже слёз. Уж точно не хуже, чем перемерзшая, заполярная родина для модного режиссера с тяжелого бодуна. При этом определенного сходства с Алисой Филиппов за собой не мог не признать. Ему тоже время от времени являлись бутылочки, на которых невооруженным глазом так и читалось «Выпей меня».
Ни холмов на горизонте, ни огромной унылой пустоши, по которой бежала в сторону города портовская трасса, из-за тумана не было видно. Память быстро дорисовала всё это, и Филиппов брезгливо поморщился. Чахлые кустики, притворявшиеся деревьями, росли только в городе, а здесь, вдоль дороги в аэропорт, не было вообще никакой растительности. Летом – только пыльная, бледная от гнетущего зноя трава.
– Зато здесь не взрывают, – вслух продолжил свои размышления Филиппов.
– Что не взрывают? – Павлик с готовностью повернул к нему скрытое где-то в своей шевелюре доброжелательное ухо.
– Метро. В Москве почти каждый год… Однажды сразу на двух станциях долбануло. Сорок человек – на куски.
– Ах, вот вы о чем… Да, да, ужас… Нет, в этом отношении тут, конечно, спокойней.
– Спокойней? – переспросил Филиппов и на мгновение о чем-то задумался. – А что, если местная ГРЭС, или как она там у вас называется… Которая тепло вырабатывает… Что, если она вдруг накроется?.. Быстро, как думаешь, при таком холоде город вымрет?
От этих слов Павлика даже передернуло.
– Типун вам на язык. Как вам в голову такое могло прийти?
– Нет, ну теоретически.
– Да я даже теоретически про такие вещи не хочу говорить.
– Ну, ты хотя бы прикинь – через сколько часов батареи в домах начнут лопаться? Как люди себя поведут? И что потом будет? Сразу начнется паника или какое-то время спустя?
Павлик обеспокоенно завертел головой.
– А вам зачем? Вы вообще, для чего этот разговор затеяли?
– Мне по работе надо.
– По работе?
Павлик настороженно хмурил густые брови. Филиппов наклонился вперед и дружески потрепал его по плечу.
– Ну да, для спектакля. Хочу ощутить образ гибнущего города.
– А что за спектакль, если не секрет?
– «Чума» по Альберу Камю.
– «Чума»? Но там ведь в Алжире, кажется, всё происходит. – Павлик не упустил возможности снова блеснуть эрудицией. – В Африке, если память не изменяет, батареи от холода не лопаются. Даже на севере.
– Да какая разница! Мне важно понять, как город начнет реагировать. Он ведь чувствует свою гибель. Симптомы какие-то видит. Крысы там из подвалов ползут. А жители думают – просто плохая примета. Голод начнется, или типа того.
– У нас дома без подвалов.
– Я знаю.
– На сваях они.
– Да знаю я. Что ты заладил! Мне нужно почувствовать механизм беды. Как он тикать начинает. Понимаешь? «Тик-так, тик-так, скоро всем конец».
– Жуть какая.
– Правильно. Зритель с первых минут должен густо навалить в штаны.
Зинаида, которая уже с интересом слушала их разговор, поморщилась при этих словах Филиппова. Однако Павлик принял игру. Ему льстило, что «лицо с обложки» обращается к нему за профессиональным советом.
– Ну, батареи в домах по такой погоде лопнут, я думаю, на следующий день. Еще сутки, наверное, можно мебель жечь.
– А потом?
– А потом – я не знаю… Потом – конец.
– Не надо пока про конец. Финал мне сейчас не интересен. Важно, как стартовать. Плюс масштабы трагедии. Сколько сейчас тут народу живет?
– Около двухсот тысяч.
– Прилично. Такую ораву на самолетах быстро не увезешь. А город ведь до весны заморозят. Как им тут выживать?
– Никак.
– Офигеть…
– Павлик! – пронзительно закричала вдруг Зинаида.
Прямо перед ними стремительной черной глыбой из тумана вылетел почти такой же, как и у них, «Лэнд Крузер». Чужой внедорожник на предельной скорости шел прямо по встречной полосе. На хвосте у него висел серебристый «Бумер». В последний момент Павлик успел уйти от столкновения, бросив машину вправо, и оба встречных автомобиля пролетели слева от них в считаных сантиметрах. Филиппова жестко швырнуло на дверцу, Зинаида продолжала что-то кричать, а машину как по стиральной доске колотило на застывших от мороза придорожных рытвинах и ухабах. Когда Павлик наконец остановил свой «крузак», Филиппов отцепился от дверной ручки и потрогал ушибленную голову. На пальцах осталась кровь.
– Нормально у вас тут ездят, – пробормотал он. – Мировое искусство едва не понесло тяжелую невосполнимую утрату… нафиг.
* * *Рядом с гостиницей, куда его привезла Зинаида, расположились, присев на корточки, несколько гастарбайтеров. Несмотря на сильный мороз, они были заняты на каких-то работах у теплотрассы. Сигаретный дым и негромкая чужая речь клубились над ними, как пар над незамерзающим водоемом. Замызганные ватные спецовки поверх рабочих комбинезонов, монтажные черные шапки с белой шнуровкой на затылке, темные лица, а также сама поза прижавшегося к земле небольшого осторожного зверя – все это вызвало у Филиппова мгновенную мысль о сотнях и тысячах других таких же присевших по всей стране людях, которые примерно в такой же одежде и примерно с такими же лицами любили почему-то именно эту позу, когда им требовалось отдохнуть.