Накануне убийства Помпея он пропал. Дело, как вы знаете, происходило в Египте, ситуация была кризисной, во избежание хронопарадокса нашим коллегам пришлось полностью сосредоточиться на основных событиях. Вдобавок случилось вовсе непонятное: согласно источникам, Цезарь должен был приплыть туда через день после казни Помпея, — а он явился через два. И это только начало: количество расхождений между известной нам версией событий и тем, что происходило на самом деле, с каждым часом увеличивалось.
— Вы сами говорили, такое случается, — заметила Хрущ. — Летописи врут, очевидцы ошибаются… то есть, сами-то искренне верят, что говорят правду, просто она у каждого — своя.
Профессор хмыкнул:
— Могу себе представить, каким вы запомните этот мой рассказ! — Он снова прошёлся вдоль стены. — В общем, — сказал, — насчёт расхождений, конечно, всё верно. Однако когда это совпало с остальным… Откровенно говоря, в той истории мы проявили себя не с лучшей стороны. Следовало раньше сопоставить факты и догадаться. Нам ещё повезло, что тело Раменского вынесло на берег и его обнаружил один из наших агентов.
— Но вы же сказали, Раменской был Цезарем!..
— Он стал им, Харитонов. При мягком внедрении сознание агента-реципиента пристраивается к сознанию донора, но управляет телом лишь в редких случаях. В исключительных. Остальное время просто наблюдает и делит с донором переживания. Раменской ухитрился каким-то образом полностью вытеснить сознание Цезаря… ну, или почти полностью. Его эпилептические припадки, насколько мы знаем, начались задолго до внедрения Николая, но сильно участились в последние годы жизни.
— Почему вы не вмешались раньше? Помпея убили в сорок восьмом, а Цезаря — через четыре года.
Профессор остановился и тяжело оперся на кафедру.
— И как ты себе это представляешь, Клецько? Вернуть сознание Николая в его же обезглавленное тело? Или попытаться уничтожить это самое сознание в теле Цезаря — и получить в результате ходячий труп? Вдобавок… ну, он ведь знал, что рано или поздно мы его отыщем. Старался не подставляться без необходимости.
— Ради чего всё это, Тарас Остапович? Ради власти?
Семёнова фыркнула:
— Дурак ты, Гунько! Сказано ж тебе: из-за Клеопатры. Ради любви. Правда, Тарас Остапович?
— Чистая правда. Не зря же Поспелов начал этот разговор с того, что чётко объяснил всем нам: люди руководствуются эгоистичными мотивами. Даже тогда, когда на первый взгляд это выглядит иначе. Раменской был влюблён — все эти годы, выполняя свою работу и наблюдая за Помпеем, он искал способ вернуться к Клеопатре. Он знал, что в начало сороковых путь для него закрыт: поскольку в том времени Раменской уже побывал, Первый гомеостатический закон просто вышвырнул бы Николая обратно. Оставалось всего несколько лет, когда Коля мог увидеться с ней… быть рядом с ней. И если бы вы видели, как он смотрел на неё… как касался её, улыбался, слушал… нет, даже внимал… Нам следовало догадаться, но не догадались; а всё было так очевидно. По большому счёту, уже «переселяясь» в Антония, он… — Профессор раздосадованно прицокнул языком. — Клеопатра тогда словно узнала его. И много раз повторяла: мы, мол, уже виделись прежде, ты просто вернулся ко мне… Он тогда ещё нам пересказывал эти разговоры, потом замкнулся… ну, не важно.
— Она узнала Раменского? — шепнула Семёнова. — Потому что он потом… в смысле, раньше… в общем, потому что — «подселился» в тело Цезаря, да?
— И сам Николай, видимо, догадался об этом. Догадался годы спустя по своему летоисчислению, когда наблюдал за Помпеем и пытался сообразить, как же ему к ней вернуться. Собственно, тогда он, наверное, понял, что сам себе оставил подсказку.
— Интересно, ревновал ли он её к Антонию? Ну, в смысле, его «выселили» из тела, но настоящий-то Антоний остался.
Гунько фыркнул:
— Слушай, Семёнова, какая разница? С этим-то он точно ничего не мог поделать, ревнуй там, не ревнуй… Да и вообще, это же не девчачьи сплетни, у нас тут лекция, ты не забыла? Тарас Остапович, вот вы говорите: «знал, старался не подставляться». Но если он догадался про Антония, значит, сообразил и остальное. Про дату своей смерти, про то, как именно всё случится.
— Конечно, сообразил. Более того, он наверняка понимал, что сам провоцирует римлян. Но это была любовь, Дима. А настоящая любовь, уж прости за банальности, опасней кинжалов. Конечно, в сорок седьмом ему пришлось уехать в Сирию, но уже в сентябре Раменской снова приехал в Рим. Это была его тема и его эпоха, он не сомневался, что без Цезаря всё провалится в тар-тарары. Мы ждали его только в октябре, но… что ж, он сыграл на опережение. Николай знал, как мало времени у него остаётся, и спешил…
— …подольше побыть с Клеопатрой?
— Нет, Семёнова. Я же говорю: он был специалист, настоящий профессионал. Мы потом только сообразили… — Профессор усмехнулся так, будто завидовал или даже восхищался. — Коля пытался медленно, осторожно изменить историю. Выиграть день там, месяц здесь. Продлить, насколько сможет, собственную жизнь. Он же не мог всё бросить и уехать в провинцию, выращивать капусту и нянчить новорожденного сына. Ему необходимо было добить помпеянцев, потом навести порядок в Риме и двигаться на Восток. Все мы знали, как он должен погибнуть, и он знал тоже — и предпринял определённые меры. Никогда не садился в лодку со своей третьей официальной женой, Кальпурнией.
— В лодку? А при чём тут лодка?
— При том, Хрущ, что настоящего Юлия Цезаря убили, когда он пересекал Тибр вместе со своей супругой. То ли на праздник какой-то ехал, то ли… в общем, в этом месте хроники расходились во мнении. Так или иначе, после возвращения в Рим жить ему оставалось чуть меньше двух лет. Он, казалось, сам провоцировал римлян: вызвал Клеопатру к себе в столицу, поселил на вилле, собирался сделать своей второй женой. Велел изготовить её позолоченную статую и установить рядом с алтарём Венеры — своей мифической прародительницы. Написал завещание, согласно которому его сын Цезарион должен был унаследовать всё… Мы не смели вмешиваться. Ждали осени сорок пятого.
— Это тогда он должен был умереть? — отчего-то прошептала Семёнова.
Профессор кивнул.
— Должен был. Но не умер. Ни в сентябре, ни в октябре.
— Ну вот, — сказал Поспелов, — квод эрат демонстрандум. И выходит, ни закон Брэдбери, ни «Этический кодекс» не помогли? Или Второй гомеостатический все колебания всё-таки сгладил?
— Не то чтобы сгладил… Но в общем и целом всё обошлось… в некотором роде. Не без помощи извне, по правде говоря.
— Так это хронавты подстроили заговор, да? Подговорили сенаторов или как-то ещё?..
Профессор помолчал, вразнобой выстукивая по столу пальцами. Потом поднял на аудиторию тяжёлый взгляд.
— Сенаторы, конечно, давно планировали заговор, но — знаете, им просто не хватало духу. В первый раз они струсили, чудом всё это дело не раскрылось… хотя, может, и раскрылось — по крайней мере Кальпурния что-то такое начала предчувствовать, ей снились дурные сны, она пыталась предупредить Николая. Но это уже было неважно. Пятнадцатого марта случилось то, что случилось. Двадцать три колотых раны от стилосов… это надёжнее, чем закон Брэдбери. И даже в чём-то более жестоко. Память-то, ребятки, остаётся… память…
Он указал на вирт-экран, на котором до сих пор видна была картина Камуччини.
— Известны пятнадцать имён тех, кто принял участие в заговоре и довёл его до конца. В действительности там было ещё несколько человек, но их имена для этой истории ничего не значат: те люди могли и хотели отказаться. Не готовы были так рисковать или… да мало ли, неважно, почему именно. Они не играли роли, когда всё началось, им некуда было деваться, один и вовсе потом пропал… говорят, уже тогда был слегка сумасшедший… — Профессор оборвал себя. — Словом, важны только те пятнадцать. Они ударили первыми. По очереди. Сперва Луций Тиллий Цимбер сорвал с Коли тогу, потом ударил Марк Эмилий Лепид — он был первым, просто потому что оказался ближе других. Ударил и сказал: «Прости». И все били и говорили: «Прости». И плакали. Он всё понял сразу же, но бешено сопротивлялся. История пошла другим путём, так что он не знал, как обернётся судьба Клеопатры. Потом, видимо, сообразил, прошептал: «Антоний… да! Антоний!» Но это после, а сперва он сумел нанести несколько ран в ответ, Бруту, например, распорол бедро его же стилосом. И всё кричал: «И ты! И ты!» Каждому из нас это кричал, называл по именам — как-то вот узнал, может, по этим нашим «Прости». Двадцать три удара — это не ради круговой поруки, кстати. Просто иначе мы бы его не остановили. А у нас было задание, общее наше решение.
— Какое решение? — охрипшим голосом прошептал Гунько.
— Спасти будущее. Раз уж мы знали, что ни «Кодекс», ни закон Брэдбери не работают… нужен был сильный предохранительный механизм. Как раз против того, о чём сегодня говорил Поспелов. Человеческий эгоизм — мощнейший мотиватор, верно? Никому и никогда не взбредёт в голову производить мягкое внедрение и уходить в полную автономку, если известно, чем это грозит. Тем более — никто не станет закрывать на такое глаза, любовь там у твоего друга или ещё что. Если знаешь, что потом тебя и твоих же коллег отправят устранять нарушителя… Как там в Первом гомеостатическом? «Попытка вмешательства будет устранена, причём стремительно и безжалостно по отношению к вмешивающемуся». Ну вот, теперь вы знаете, что к закону существует поправка — железная, действующая без исключений и без поблажек. Всегда.
— Какое решение? — охрипшим голосом прошептал Гунько.
— Спасти будущее. Раз уж мы знали, что ни «Кодекс», ни закон Брэдбери не работают… нужен был сильный предохранительный механизм. Как раз против того, о чём сегодня говорил Поспелов. Человеческий эгоизм — мощнейший мотиватор, верно? Никому и никогда не взбредёт в голову производить мягкое внедрение и уходить в полную автономку, если известно, чем это грозит. Тем более — никто не станет закрывать на такое глаза, любовь там у твоего друга или ещё что. Если знаешь, что потом тебя и твоих же коллег отправят устранять нарушителя… Как там в Первом гомеостатическом? «Попытка вмешательства будет устранена, причём стремительно и безжалостно по отношению к вмешивающемуся». Ну вот, теперь вы знаете, что к закону существует поправка — железная, действующая без исключений и без поблажек. Всегда.
— Но ведь это ещё большее вмешательство! Что думали и помнили сенаторы после той ночи? А Клеопатра? Антоний? Когда Раменской «выселился» из него, что стало с Антонием?
— Сенаторы полагали, что действовали, одержимые божественной яростью. Антоний, если и помнил, то не придавал значения: тогда ведь Раменской ещё не пытался подавить волю носителя и управлять его телом. По сути, единственным, кто пострадал, был хронавт, подсаженный в Марка Юния Брута. Рана, которую ему нанёс Цезарь… которую нанёс Николай… каким-то образом повлияла на соматику хронавта. Но это, если задуматься, и к лучшему; есть в этом некая справедливость, по-моему.
— «Справедливость»! — не выдержала Семёнова. — Он же столько страдал — Раменской, в смысле, а не тот хронавт. Ну и переселили бы его в какое-нибудь тело, в сумасшедшего какого-нибудь. Или даже в Антония!.. да, в Антония!
— Слушай, Семёнова, — не выдержал Гунько, — ну в Антония — а дальше что? Ещё несколько лет — а потом и его грохать? Очередной заговор устраивать? Это, по-твоему, справедливость? Или ты забыла, что Антония убили в тридцать первом, прямо на глазах у Клеопатры утыкали стрелами, перед, блин, воротами Александрии.
— Но это же ещё несколько лет жизни… — упрямо прошептала Семёнова. — С любимой женщиной. Скажите хоть вы, Тарас Остапович! А?!
Профессор покачал головой, рассеянным взмахом руки свернул вирт-экран.
— Вы оба ошибаетесь, ребятки. Не годы, Семёнова. Там бы не вышло, принцип двойников никто не отменял. Семь месяцев — это в лучшем случае.
— А я-то в чём не прав? — обиделся Гунько.
Профессор молча захромал к выходу из аудитории. Уже от дверей обернулся, посмотрел на молчавших студентов. Зябко пожал плечами.
— Не было никаких стрел. Это потом уже… добавили в хроники. Он успел отступить в город, запер ворота. А ему сказали, что она убила себя. Сказали, что пора. И в тот раз он, слава богу, не стал сопротивляться. Прошептал: «Такая тьма вокруг, что в мире не найти уже дороги». А потом просто взял и бросился на меч.
— Но это же слова из Шекспира!
— Да, Гунько. Шекспир, как ты наверняка знаешь, читал Плутарха в переводе Норта, ну а откуда они стали известны Плутарху… это мы пока не выяснили — и вряд ли когда-нибудь узнаем. Вот вам ещё один, последний урок: у истории полным-полно загадок, которые ни одному из нас не дано разгадать… и это, пожалуй, только к лучшему.
Он рассеянно кивнул им, вышел и тихо прикрыл дверь аудитории.
* * *Владимир Аренев — киевский писатель, редактор, публицист. Автор 21 сольной книги, среди них — «Паломничество жонглёра», «Мастер дороги», «Душница». Лауреат премий им. О. Гончара и им. А. Беляева, «Новых горизонтов», дважды получал премии «Еврокона» — как лучший дебютант (2004) и как лучший автор фантастики для подростков (2014). Произведения Аренева выходили на русском, украинском, польском, литовском, английском, французском и др. языках.
Александр ЮДИН ГРИБ ВСЕВЛАСТИЯ
— Вот дерьмо! — выругался Марио. Он споткнулся о трухлявый ствол упавшего дерева, не устоял на ногах и рухнул лицом в красную, устланную гниющими листьями землю. Тяжёлый рюкзак больно стукнул его по затылку. Марио поднялся, яростно отряхиваясь и отплёвываясь. — Вонючая сельва, — пробормотал он. Мануэль Марио Боста, в узких кругах Сан-Паулу более известный как Супер Марио, поправил рюкзак, утёр рукавом пот и бросил хмурый взгляд на шагающего впереди Даймона Хьюза.
— С вами всё о’кей? — спросил тот, оглядываясь.
Идущий первым Пио — обнажённый по пояс индеец-проводник из племени синта-ларга — продолжал невозмутимо орудовать тяжёлым мачете, прорубая дорогу сквозь густое сплетение лиан и воздушных корней эпифитов.
Марио лишь раздражённо махнул рукой. Он ни за что бы не попёрся с этим чокнутым гринго в самое сердце амазонской сельвы, но другого выхода у него просто не было. Головорезы дона Фулану буквально наступали ему на пятки, да и агенты АНБ прочно сели на хвост. Марио понимал, что совсем скоро либо первые, либо вторые поджарят ему задницу. Пытаясь уйти от преследователей, он забирался всё дальше и дальше вглубь страны. И в конце концов очутился в Тукандейре — забытой богом деревушке гуарани, притулившейся на илистом берегу одного из бесчисленных притоков Амазонки.
Тукандейра — десяток грязных хижин на пальмовых сваях, между которыми бродили куры и несколько тощих свиней, — являлась, пожалуй, последним островком хоть какой-то цивилизации; сразу за посёлком высилась плотная, тёмно-зелёная стена джунглей. Но даже в этой глуши Марио не чувствовал себя в безопасности. Он знал — охотники где-то рядом, их появление лишь вопрос времени, возможно — нескольких дней.
И вот при таких отчаянных обстоятельствах он встретил Даймона Хьюза.
Однажды на закате тот прибыл в сопровождении двух носильщиков и проводника на баркасе, который раз в месяц доставлял в посёлок товары и продукты. Представившись профессором Пенсильванского университета, Даймон рассказал, что приехал в Тукандейру с научными целями. Утром он намеревался отправиться в джунгли, чтобы отыскать дикое и малочисленное племя пираху, живущее где-то на берегах Мэйхи. Но как назло оба его носильщика-гуарани, с которыми он имел неосторожность расплатиться вперёд, напились и валяются теперь мертвецки пьяные. И, судя по всему, протрезвеют не скоро. А одному проводнику Пио всей поклажи не унести. Марио моментально сообразил, что, пожалуй, это его единственный шанс. Ни боевики дона Фулану, ни тем более агенты АНБ не полезут за ним в погибельные глубины тропического леса. А через неделю-другую ситуация, глядишь, изменится. В конце концов, охотники могут сбиться со следа. Да и толстяк Фулану не вечен — братья Очоа давно точат на него зубы. Шансы, конечно, невелики. Но в его положении, по любому, оставалась уповать лишь на чудо.
Под многоярусным пологом тропического леса царило полное безветрие. Это и ещё влажный, насыщенный испарениями воздух делали жару невыносимой. Джунгли кишели жизнью. Между огромных, поросших орхидеями и другими паразитными растениями деревьев с писком порхали стаи крошечных разноцветных попугайчиков. Их более крупные сородичи летали парами, издавая резкие, противные крики. Опасность подстерегала повсюду. В ветвях таились змеи, гигантские пауки-птицееды и множество других смертоносных тварей, под ногами шныряли ядовитые тысяченожки-сколопендры. Мириады мух и вездесущих москитов с жужжанием кружили над путниками. Марио как мог отмахивался от назойливых насекомых, с завистью поглядывая на полуобнажённого Пио — тому, кажется, всё было нипочём. Размеренными, отработанными движениями он расчищал путь их маленькому отряду, не обращая внимания ни на удушающую жару, ни на укусы москитов.
Хоть Марио был наполовину араваком, он, подобно многим метисам, смотрел на индейцев с презрением, как на примитивных дикарей. Разве нормальный современный человек станет жить в этом зелёном аду? Куда даже солнечный свет проникает с трудом! Джунгли он не любил, не знал и боялся их. Прошлым вечером, когда им пришлось вброд преодолевать заболоченный участок сельвы, Марио постоянно мерещилось, что где-то у его ног, в коричневой непрозрачной воде, скользят тугие пятнистые кольца анаконды; когда же он заметил четырёхметрового каймана, нежившегося на плавучем островке и пристально следившего за людьми маленькими, близко посаженными глазками, то едва не обделался со страху. При этом Марио, выросший среди уличных банд в фавелах Сан-Паулу, отнюдь не был трусом. Однако сельва и её обитатели внушали ему безотчётный брезгливый ужас.
Марио снова споткнулся и чуть не упал. Он весь день ощущал какую-то странную сонливость. Это от изматывающей жары, решил он.
Когда стемнело, они разбили привал в корнях сейбы, чей ствол подобно исполинской мачте пронзал лесной полог и, казалось, упирался прямо в небо. Разожгли костёр и вскипятили воду. После ужина каждый занялся своим делом. Пио улёгся в гамак, ловко приладив его между двух древесных стволов, и закурил неизменную трубку, а профессор принялся что-то записывать в маленькую чёрную книжицу.