И она снова, стараясь двигаться тихо, чтобы не разбудить дворовых, поднялась с лавки, пригасила немного огонь в очаге и зажгла свечу, потом, держа свечу в руках, вышла в сени, где стояла посуда, в трапезную, зажгла там свечи.
Так начала она еще ночью свой день: подмела в трапезной, постелила там на столе чистую полотняную скатерть, вытерла стулья, переменила воду в корчагах, потом принялась уже в сенях ставить по-своему посуду на полках — миски к мискам, корчаги к корчагам, кубки к кубкам. И думала Малуша, что никого не потревожила.
Неожиданно до ее ушей долетал тихий шепот за дверью, в кухне.
— Да разве она уже встала? — узнала Малуша голос Пракседы.
— Встала, уже давно… и меня разбудила, — отвечал Путша.
— Вот беда! — Слышно было, как Пракседа всплеснула руками. — Ну, тогда я пойду разбужу своих девушек.
Малуша выскочила в кухню — сказать, что никого не надо будить, что еще рано. Но в это время и Путша и Пракседа успели выйти из кухни, за стеною в хижинах приглушенно заговорили, среди неразборчивого шума голосов она услышала одно отчетливое слово:
— Ключница! Ключница!
Нет, поздно уже было Малуше идти туда и говорить, просить, чтобы дворовые спали, потому что еще совсем рано. Странное чувство овладело ею. Будто стояла она только что над обрывом, шевельнула камень, давивший ей грудь, сбросила его. Но камень этот не остался на месте, а сорвался, покатился по склону я летит теперь, задевая, сбивая с ног людей.
— Ключница! Ключница! — раздавалось вокруг Малуши.
И когда сразу после этого заспанные дворовые начали появляться на кухне и приниматься каждый за свое дело, помогая Малуше, ей стало совсем странно: они здоровались с нею не так, как обычно, а как-то по-другому — строго, почтительно. Она упрекала их, что они поднялись так рано, они же виновато отвечали, что проспали. Малуша металась из угла в угол, чтобы побольше взять на себя, а выходило, что это их она заставляет работать больше, живее, живее… Так в первое же утро Малуше показалось, что она запуталась в какой-то паутине, хочет ее разорвать, сбрасывает с себя, а та облипает, затягивает ее все сильнее и сильней.
Наступило наконец утро. Все заранее было готово и в трапезной, и в сенях, и на кухне. Малуша еще до завтрака успела обойти весь терем и осмотреть, все ли сделали теремные девушки.
Все было готово, а ее теремные девушки и дворовые были такими, как всегда. Скоро в трапезную выйдут князья, после них поедят и дворовые. И князья вышли, поели. Во время трапезы Малуша заметила, что княгиня Ольга следит за нею, наблюдает и, должно быть, довольна — улыбается. Когда князья ушли править суд, Малуша, как и прежде, уселась с дворовыми, поела. Остатки княжеской еды были еще теплые, вкусные. Малуша дала Путше и нескольким дворовым, в том числе и Пракседе, немного вина, оставшегося в княжеских кубках, и тогда за столом, где все рвали руками мясо, набивали рты, громко чавкали, стало веселее, теплее — одна семья дворовых! У Малуши стало спокойнее на душе, камень, который она сдвинула и который катился по склону, казалось, наконец остановился.
Но камень не остановился. На следующий день Малуша проснулась так же рано, задолго до рассвета. Вышла из каморки, услышала удары ночных сторожей и хотела вернуться к себе, но увидела, что в хижинах под стенами терема и на кухне уже светятся огоньки, а где-то в темноте глухо разносятся удары топора: «У-у-ух! У-у-ух!»
Она даже схватилась за голову. Да неужто надо вставать так рано? Ведь далеко еще до рассвета, спать бы да спать! Но она уже не могла и не смела спать. Вернувшись в каморку, быстро оделась, не успела даже умыться и побежала в кухню. Там горел очаг, Путша уже натаскал дров, девушки прибирали.
— Доброго утра, ключница! А мы рано встали… раньше! — холодным, злым взглядом встретила ее Пракседа.
Что могла ей ответить ключница?
4
Нелегко приходилось Малуше и в светлицах княжьего терема.
Раньше, работая на кухне, думая об этих светлицах, она представляла себе, что там — богатство, все сверкает, блестит, там тишина, покой, все так красиво. А вот почему красиво — она выразить не могла.
Она пыталась расспросить про княжеский терем, про его светлицы и палаты у ключницы Ярины, но та отвечала очень коротко, неясно:
— Хорошо живут наши князья, Малуша, очень хорошо. Не так, как мы с тобой. Когда-нибудь сама увидишь, каково княжье житье.
А что хорошего есть в княжьих теремах, этого Ярина не говорила.
Позднее, когда Малуша впервые переступила порог княжьего терема, он поразил ее своей красотой, богатством, сокровищами… Бедная девушка из Любеча даже остановилась, увидав палаты, опустила руки и заморгала глазами. Впрочем, тогда она была только дворовою, как и другие девушки.
Теперь, став ключницей, Малуша посмотрела на терем другими глазами, увидела здесь не только богатство, красоту, сокровища, но столкнулась с людьми, жившими тут, узнала их норов, души, их силу.
Прежде всего Малуша узнала княгиню Ольгу. Раньше, встречаясь с нею в трапезной, да позднее, получая от нее ключи утром и отдавая их вечером, она видела ее величие и славу, представляла себе ее грозной, но справедливой, не такой, как все люди.
Теперь, когда Малуше приходилось бегать к княгине каждый день, каждый час, нередко и ночью, она увидела и узнала ее совсем не такою, как раньше, не такою, как думала о ней.
Может быть, произошло это потому, что прежде Малуша видела княгиню в богатой, шитой золотом и серебром одежде, с красным корзном на плечах, в широком поясе, делавшем ее стройной и тонкой, в красных или зеленых сафьяновых сапожках. А теперь увидела в опочивальне, с темной повязкой на голове, в обычной одежде, стоптанных туфлях на ногах.
Возможно и даже наверное, именно это заставило Малушу посмотреть на княгиню другими глазами. Но, кроме этого, она увидела и другое: княгиня Ольга внешне казалась ласковой, душевной, на самом же деле была холодной и жестокой. Она много обещала, но мало давала. Она была просто скупа, ибо нередко ночью вызывала Малушу к себе и все прикидывала, как бы поменьше дать дворовым, как дешевле прокормить гридней.
Да и на себе Малуша чувствовала, что княгиня вовсе не такова, какой она ее себе представляла. Куда девались мягкие слова, какими княгиня раньше дарила ее, где ласковый взгляд, который раньше согревал и радовал Малушу, подавая ей надежду? Княгиня Ольга теперь бывала постоянно холодна с Малушей, говорила с нею только о деле, во всем ее проверяла, во всем словно сомневалась. Не раз и не два Малуша даже плакала вечерами в своей каморке. А за ключи от клетей трепетала больше, чем за жизнь.
И не только княгиня Ольга, все в княжеском тереме таковы: с виду — ласковые, на людях — сердечные, справедливые, искренние, а в жизни — в своих покоях, светлицах, опочивальнях — совсем не такие. Малуша боялась родичей княгини, воеводы Свенельда, священника — всех, всех.
Боялась она и княжичей, сыновей княгини Ольги, особенно Святослава. Младший княжич, Улеб, правда хоть внешне, был ласков с нею, смотрел на нее веселыми глазами, в которых играли сверкающие огоньки, говорил слово — будто одаривал чем-то. Только Малуша не верила ему. Остерегалась.
Совсем не таким был княжич Святослав. Малуша не понимала его. Он был суров, даже на мать-княгиню посматривал сердито. Малуша не раз слыхала, как он перечит княгине, дядьке Асмусу, особенно Улебу.
И к Малуше он относился так же. Ну хотя бы сказал ей, как Улеб, доброе слово, хоть изредка поблагодарил бы, наконец, просто посмотрел на нее ласково… Нет, не таков княжич Святослав. Он не обратится с теплым словом, возьмет — не спросясь, подай ему — не скажет спасибо, а чуть что — накричит.
Как-то утром Малуша прибирала его светлицу. Казалось бы, что еще нужно? Подмела, сдула каждую пылинку, ложе застелила так ровно, что на нем и маковое зернышко было бы заметно, пол вымыла — все в светлице заблестело.
Но все равно княжичу Святославу она не угодила. Пока Малуша убирала, он все время стоял у окна, смотрел на Днепр, время от времени исподлобья взглядывал на нее.
— Долго ли ты будешь прибирать? Зачем гнешься, зачем? Испуганная его криком, Малуша выскочила из светлицы, остановилась в сенях и заплакала. Плакала она, правда, тихо, чтобы никто не услышал, вытирала слезы, чтобы никто не заметил.
И вдруг услышала позади себя шаги. Оглянулась — княжич Святослав. Хотела бежать — он заступил ей дорогу.
— Ты чего плачешь?
— Я не плакала, княжич, ей-Перун, не плакала.
Он посмотрел на нее глазами, в которых было презрение и осуждение и крошечка еще чего-то, чего Малуша не могла понять. Но ведь на то он и княжич, только так он и должен был смотреть на Малушу.
— Эй ты, девушка! — сердито произнес Святослав. — Не плачь! О чем, о чем ты льешь слезы?
— Эй ты, девушка! — сердито произнес Святослав. — Не плачь! О чем, о чем ты льешь слезы?
Он ушел, и Малуша перестала плакать. Боже сохрани, Святослав еще расскажет княгине… Он страшный, не такой, как все, его нужно остерегаться больше, чем всех.
С тех пор она всегда боялась его. Особенно когда встречала в темных сенях терема или в сумерки где-нибудь во дворе. Увидев его издали, она низко кланялась, ниже, может быть, чем следовало, и очень медленно, медленнее, чем нужно, поднимала голову, надеясь, что за это время княжич пройдет мимо.
Но когда она наконец поднимала голову, то видела, что Святослав не прошел мимо, остановился, стоит, ждет, нарочно ждет, когда она выпрямится.
И тогда Малуша встречала взгляд его серых глаз, видела сжатые губы, суровое лицо и еще что-то странное, похожее на улыбку. Так и продолжал свой путь княжич Святослав — с суровой усмешкой, с прищуренными глазами.
5
Раньше, будучи дворового, Малуша брала и давала каждому только то, что велела Ярина. Теперь решала и прикидывала, как самой сделать так, чтобы не сердилась княгиня.
И давала Малуша не больше, а может, и меньше, чем дала бы княгиня. Это происходило не от скупости. Если бы все княжеские богатства принадлежали ей — о, тогда бы Малуша раздавала все щедрою рукой! Но, раздавая чужое, она берегла только одно — свою честь.
Как-то Добрыня сказал ей:
— А знаешь, Малуша, что-то наши гридни не слишком хорошо говорят о тебе.
Она даже покраснела. От гридней, как говорили ей все, нечего ждать доброго слова, они постоянно пьют, гуляют, каждый из них только похваляется, иного и не услышишь. Но неужели кто-то из них посмел сказать о ней дурное? Ведь она ни с кем из них не встречалась, повода не давала.
— Что же они говорят? — спросила Малуша.
— Говорят, — ответил Добрыня, — что ты такая же, как ключница Ярина: лишней корчаги меда не дашь, покори выдаешь скупо.
У нее отлегло от сердца: разговоры, значит, идут не про ее девичью честь.
— И покори и мед я выдаю так, как велит княгиня, — сердито ответила она брату. — А твои гридни ненасытные, им целого быка дай — и то будет мало.
Добрыня с оттенком презрения посмотрел на Малушу. Смотри, какова стала его сестра, — не за гридня заступается, а за княгиню! Да неужто она не понимает, что без гридня и княгиня не княгиня, а уж без него, Добрыни, и Малуше бы вовек не видать Горы!
Он ничего не сказал Малуше, но подумал, что, как видно, гридни говорят правду. Страшны князья земли, но не лучше и те, кто им служит. Только не подумал Добрыня о себе и о том, что он сам служит князьям, что жизнь его в княжьей воле.
Не сказал он Малуше и о том, почему завел этот разговор. Она постояла минутку, прищурив глаза, глядя на стену и на Днепр. А потом неожиданно вздрогнула, не попрощалась, слова не сказала, побежала тропинкой между деревьями к терему. И не то почудилось Добрыне, не то так оно и было, только ему показалось, что Малуша вытирает слезы. Подумаешь, нельзя ей и слова сказать!
А говорил Добрыня с Малушей так потому, что очень ему было жаль своего побратима Тура. Был гридень как гридень, а тряпкою стал.
Все началось с того времени, как Тур признался Добрыне, что Малуша ему нравится, что она не хуже горянских девушек.
На самом же деле Тур полюбил Малушу; она казалась ему лучше всех девушек на Горе, хотя были среди них и воеводские, и боярские, и княжеские дочери.
Он полюбил ее, ходил тут, по Горе, и жаждал встретить ее, ехал с другими гриднями по далекому полю, но и там думал о ней. А как он был счастлив, когда один и второй раз встретил ее на Горе Правда, Тур не разговаривал с нею, но ничто не мешало ему думать о ней, и он думал, мечтал, представлял себе, как однажды он, встретившись с нею, скажет ей все искренне, открыто.
А сказал бы он ей, как думал и передумал не раз, должно быть, так: «Вот я, Малуша, посмотри на меня — гридень! А что такое гридень? Княжий слуга, рабичич. Сегодня живу на белом свете, а завтра, если пошлет князь на смерть, помру. Только я, Малуша, наверное, не помру. Видишь, уже и ребра у меня переломаны, и рука покалеченная болит, однако меня уже теперь, пожалуй, ни копье, ни стрела не возьмут, знаю я против них слово, а какое — не скажу…»
Так думал начать Тур, а дальше он сказал бы: «А теперь о тебе, Малуша… Я — рабичич, а ты — раба, и у тебя такая же доля, как у меня! Ладно, могло бы быть куда хуже. Тебя взяли на княжий двор, потому что ты въехала на Гору под щитом, а что дальше? Будешь ты работать на кухне, есть княжьи объедки, ну, может, за долгие годы что-нибудь и сколотишь, не востоляную[67] свиту наденешь, а из крашеницы, может, даже из шерсти. А что дальше? Ты под щитом въехала на Гору, но ты рабыня и рабынею будешь. Вот как!»
Но Тур на этом бы не закончил, а непременно сказал бы еще Малуше: «А что, если бы мы, Малуша, сделали так? Ты — раба, я — рабичич, счастья нет у тебя, и не будет его тут, на Горе, и у меня не будет его вовек, а я ведь тебя — слышишь, Малуша? — люблю так, как никого на свете; может, и ты меня полюбишь, может, не так, пусть хоть немного меньше. И вот я скажу князьям: «Служил я вам — дайте пожалованье, клок земли над Днепром, где я построю жилище». Дают же князья гридням, кто верно им служил, пожалованье землей. И ты, Малуша, скажешь княгине: «Служила я вам — отпустите теперь на волю, хочу жить с таким же рабичичем, как я сама, свел нас Ладо…» И князья отпустят, как же можно не отпустить!»
Разумеется, Тур думал, что этот разговор с Малушей состоится не скоро. Пройдет год, другой, может, и десять, — трудно служить, а еще труднее заработать что-нибудь у князей. Но Тур согласен был ждать, ни он сам, ни раба Малуша не могли уйти от своей доли…
И вдруг случилось то, чего Тур никак не ожидал: Малуша — ключница. В пасмурный осенний день, когда весь Днепр укрыли густые туманы, а вверху неслись тяжелые темно-серые тучи, гридень Тур стоял на высокой круче за Горою и не видел ни неба, ни туч, ни Днепра. Черная туча закрыла его сердце, обволокла душу.
Малуша — ключница! Теперь конец всем мечтам, никогда уже ничего он ей не скажет. Пока она была рабою, он годился ей в пару — о, какая рабыня на Горе не стала бы рядом с молодым, славным гриднем! Теперь она — ключница, у нее ключи от княжьих теремов, кладовых и клетей. Попробуй поговори с такою! Все гридни боялись ключницы Ярины, теперь они, должно быть, будут бояться и Малуши.
Что-то в душе, правда, говорило: «Нет, она не такая! Она — иная, такая же, как ты, Тур!»
Но ему было страшно. Нет, не за себя боялся Тур. Чего бояться княжьему гридню? Он не боится ничего, даже смерти. Бесконечно любя Малушу, он боялся за нее.
Откуда-то далеко-далеко из-за Днепра донесся гром — там Перун уже шел над землею, махал своей сверкающей палицей, тучи росли, все темнели и темнели. Так в светлую радость людей вплетаются горе и печаль, так в ясной тишине рождаются громы и молнии.
Вечером, лежа рядом с Добрыней, Тур долго не мог заснуть. Во дворе шумел ветер, гремел гром, дождь, как просо, сыпался и сыпался на крышу их хижины. И тогда Тур сказал:
— Хорошо, что Малуша теперь ключница, только страшно, как бы она не стала такою, как Ярина. Та, бывало, за корчагу меда или горшок молока и гридня продаст.
— Она не такая, — ответил на это Добрыня, — она гридня не продаст, род наш честный.
— Если бы так… — прохрипел Тур.
Опершись на локоть, он долго ждал, пока отгремит Перун, а потом добавил:
— Если бы так, было бы хорошо… потому что я… Гридень Тур не успел, да и не мог сказать то, что думал.
В это время ударила молния, осветила через раскрытую дверь внутренность гридницкой, и Добрыня успел увидеть лицо Тура, его широко открытые глаза, сжатые губы, муку и боль в каждой черте.
Перун подошел совсем близко, ударил палицей и погасил молнию.
Глава шестая
1
Княгиня Ольга сделала то, что замыслила, — весной 957 года собралась в Константинополь.
Ехать туда она могла разными путями: полем — через земли тиверцев и уличей и дальше через Болгарию или же по Днепру и через Русское море, как ездили обычно купцы и гости.
Она выбрала второй путь. Так можно было добраться до Византии безопаснее и быстрее. Старой княгине и всему ее почету[68] легче было путешествовать в лодиях, нежели на лошадях; желая добра и покоя Русской земле, она считала более полезным говорить не с болгарскими каганами, выполняющими волю Константинополя, а с самими императорами.
К далекому путешествию княгиня начала готовиться с зимы: сама отобрала для императоров и всех, кому будет надобно, великие дары — меха, рыбий зуб,[69] золотые и серебряные эмали, бобровые благовония,[70] а на всякий случай несколько мехов с дирхемами,[71] кунами, резанами. Зимой же для княгини и ее почета на Почайне просмолили и настлали сверху доски на нескольких лодиях, подняли берты; в конце зимы воевода Свенельд послал тысячу воев в поле над Днепром, чтобы стеречь пороги, пока их будет проезжать княгиня, и провожать ее дальше берегом моря до земель тиверцев и уличей.