— Ты сделал все, как мы условились?
— Конечно, император, — ответил паракимомен. — Все сделано, как мы условились. Василики[120] наши давно выехали к печенегам с дарами, а те уж встретят княгиню у моря или у Борисфена.[121]
Император вздрогнул, почувствовав, как дохнул со стороны моря свежий ветер.
— Я хочу отдохнуть, — сказал он.
— Пора, император, пора, — взял его под руку паракимомен.
12
Паракимомен Василий проводил императора в опочивальню, побыл там, пока Константин раздевался и ложился, после этого постоял у дверей опочивальни, прошел по коридорам Большого дворца, где на всех поворотах стояли вооруженные этериоты, и возвратился в парк, где только что был с императором.
Большой дворец теперь спал; спал весь Константинополь; красноватая громадная луна медленно опускалась в море, словно тоже хотела уснуть; тихо шелестели, навевая сон, ветки; сонные волны устало бились о берег.
Только Василий не имел права спать. Он был паракимоменом — постельничим императора. Когда император просыпался, постельничий уже его ждал; когда император входил в Золотую палату, паракимомен шел впереди него; когда император спал, постельничий охранял его покой. Он, и только он, обязан был быть первым другом и помощником василевса.
И в то же время не было, должно быть, во всей Римской империи человека, который ненавидел бы императора Константина так, как его паракимомен Василий. Именно об этом он и думал, оставшись в полном одиночестве в саду над Пропонтидою.
Постельничий Василий считал себя не менее достойным быть императором, чем Константин, у них был один отец — Роман I, Константин был братом Василия.
Но Константин был императором, его называли Порфирородным, ибо он родился в Большом дворце, в Порфирной палате, матерью его была императрица, жена Романа I.
Мать же Василия была рабыней-славянкой, она прислуживала императору Роману, когда он был в походе в Болгарии, отдала ему душу и тело, родила сына Василия.
Император Роман, возмущенный тем, что рабыня-славянка родила сына, велел оторвать его от материнской груди, привезти в Константинополь, сделать так, чтобы он никогда не узнал, кто его отец, да еще повелел оскопить его, чтобы он оставался в живых, но не имел потомства.
Однако спустя много лет после смерти императора Романа Василий узнал, кто был его отец, узнал правду и о своей матери — она не смогла жить без сына и бросилась в море.
Ни одной слезы не проронил Василий, услыхав страшную историю о жизни и смерти своей матери. В то время он жил в Большом дворце, где на рабов смотрели как на скотину. И хотя рабыня, о которой ему рассказали, была его матерью, он навсегда забыл о ней, ибо не хотел быть сыном рабыни.
Но он хотел быть сыном императора, почему и хвалился своим происхождением, пробивался вверх по ступеням иерархии Большого дворца, втерся в царские покои, как безбородый долго работал в гинекее императрицы Елены, потом стал куропалатом,[122] а еще позже — паракимоменом императора Константина.
Так Василий, сын императора Романа от рабыни-славянки, достиг своего. Он был правой рукою, ближайшим другом, помощником императора Константина, его допустили туда, куда не смел входить никто из смертных, — к царскому ложу.
Но постельничему Василию этого было мало. Он завидовал императору Константину, потому что тот был порфирородным; он ненавидел его, ибо считал, что тот захватил его место; он ждал часа, когда сможет отобрать это место для себя: он готов был ускорить смерть Константина, но не знал, на чью руку ему опереться.
Сейчас постельничий Василий был неспокоен. Княгиня Ольга почему-то напомнила ему мать, которую он не знал и боялся, которую забыл и проклял. Сын рабыни ненавидел славян, ибо, как ему казалось, они были повинны в его униженном положении. В саду над Пропонтидой постельничий Василий размышлял о мести и убийстве.
13
В одну и ту же ночь может произойти множество событий, которые, на первый взгляд, ничего общего между собой не имеют, но которые, однако, связаны, как листья на одной ветке.
Паракимомен и постельничий Василий считал, сидя в парке над морем, что только он один не спит в Большом дворце и что, безусловно, он один думает об императоре Константине.
Но совсем недалеко от него, в том же Большом дворце, в царских покоях, находился человек, который тоже не мог уснуть и тоже думал об императоре Константине. Это была Феофано.
Спал ее муж, наследник престола Роман, который и в этот вечер, как обычно, выпил много вина. А Феофано лежала, смотрела на луну, все ниже спускавшуюся к морю, и мечтала.
Перед нею проходила вся ее жизнь. Жизнь эта была коротка — Феофано было лишь восемнадцать лет. Но какой кипучей, полной неожиданностей, бурной была эта жизнь!
Феофано закрывала глаза и видела старый, наполовину ушедший в землю кабак ее отца, до ее ушей, казалось, долетал шум голосов его постоянных и случайных посетителей. Она, казалось, слышала песенку, постоянно звучавшую под сводом кабака:
Мы нищие люди, но мы богаче всех на свете… У нас есть вино, музыка и женская ласка!
А отец ее, старый толстый Кротир, расхаживал и подливал людям вина, чтобы громче звучала песня, чтобы веселее было гостям, чтобы деньги сыпались в его сундук. В углу кабака, на помосте, играет музыка:
Мы нищие люди, но мы богаче всех на свете…
И впереди музыкантов — девушка в короткой юбке, в сорочке без рукавов, готовая полюбить каждого, кто подарит ей золотую или серебряную монету.
Это была она, Феофано, называвшаяся тогда иначе — Анастасией, или еще проще, как кричали пьяные, обнаглевшие мужчины, обнимая ее стан: «Анастасе! Наша Анастасе!»
Однажды темной ночью, когда на дворе лил дождь, в кабак зашел и подсел к столу молодой человек с бледным лицом, прекрасными темными глазами, стройной фигурой. На его плаще сверкали капли дождя. И случилось так, что в эту ночь молодой человек остался у Анастасо…
Утром Анастасо узнала, кто ласкал ее всю ночь, называя новым именем — Феофано. Она отдавала пыл своего растленного тела, страсть и ласки сыну императора Константина — Роману…
Он ее полюбил. Любила ли она его — кто знает? Но она любила Романа как сына императора, как свою безумную мечту, которая могла родиться только в хмельном чаду кабака, среди падения и разврата, среди денег и крови.
И должно быть, самое большое значение имело то, что Анастасо-Феофано, какова бы ни была ее душа, была одной из самый красивых женщин Византии, а возможно, и всего мира, была той великой грешницей, которой все прощается за ее чары.
Под властью этих чар, в то время как отец, император Константин, сидел на троне и писал трактаты «О церемониях византийского двора» и «Об управлении империей», сын его Роман пил вино в грязном кабаке Кротира, обнимал Феофано и был убежден, что вся его империя целиком может вместиться в кабаке и что для счастья такого императора достаточно одной Феофано.
Но если наследнику престола императора Константина было просторно в кабаке Кротира, то вскоре этот кабак стал тесен для Феофано. Она сказала об этом Роману шепотом между двумя поцелуями, она стала говорить об этом громче, когда Роман страстно вымаливал у нее все новых и новых ласк, она во весь голос закричала об этом, когда почувствовала, что станет матерью.
Император Константин, всю свою жизнь посвятивший установлению церемониала византийского двора, сильно разгневался, просто рассвирепел, услыхав то, что не укладывалось ни в одну из изученных им и вписанных в книгу церемоний: сын его Роман заявил, что хочет жениться на дочери кабатчика Кротира из Лакедемонии. Это известие вначале лишь рассердило императора ромеев. Когда же Роман добавил к этому, что у Анастасо-Феофано скоро будет к тому же ребенок, император схватился за голову.
Дело уладила сама Феофано. Она добилась того, что Роман провел ее в Большой дворец, а там сумела найти путь в царские покои. Прекрасная лакедемонянка упала ниц перед императором Византии, потом встала, посмотрела на него, и он увидел ее стан, который мог служить образцом совершенства, ее темные глаза с живыми огоньками — таких, должно быть, не было больше во всем мире, — ее уста, на которых, казалось, запекся сок граната, ее лицо, нежное, как лепесток розы, ее тонкий нос, свидетельствовавший о необычайной чувствительности, ее грудь, руки, ноги… «Прекрасная лакедемонянка!» — подумал император Константин.
И вскоре, ибо приходилось уже спешить, поздним вечером, во Влахернской церкви на окраине Константинополя был освящен брак Романа и Феофано, а еще через несколько месяцев, уже в Порфирной палате, она родила сына Василия.
Казалось теперь, в эту чудесную ночь, после всего, что случилось с нею, Феофано должна была спокойно отдыхать. Но сон не приходил, она не хотела и не могла уснуть.
Казалось теперь, в эту чудесную ночь, после всего, что случилось с нею, Феофано должна была спокойно отдыхать. Но сон не приходил, она не хотела и не могла уснуть.
Глядя на большую красную луну, краем своим касавшуюся воды, так что казалось, на самом горизонте висят две одинаковые луны, Феофано чувствовала, как безудержно бьется ее сердце, как горит тело, разрывается грудь. Все то, что она имела, — хотя имела она много, — казалось теперь ей будничным, слишком простым. Простой казалась ей опочивальня, выложенная мрамором, с дверями из слоновой кости, с позолоченными кадилами, широким ложем. У нее уже не было никакого чувства к Роману, который совсем близко, рядом, что-то шептал во сне… Возможно и даже наверное, отцовский кабак, песня «Мы нищие люди…», кубок вина и поцелуй незнакомого легионера дали бы ей в эту минуту больше, чем Большой дворец, тишина его палат, царское ложе.
Но возврата к прошлому уже не было, где-то далеко-далеко затихала песня:
Мы нищие люди, но мы богаче всех,
У нас есть музыка, вино и женская ласка.
Теперь на горизонте оставалась только одна луна, состоявшая из двух половинок: одной — настоящей и другой — отраженной в воде. Эти половины быстро уменьшались — луна заходила. И Феофано непременно хотела, прежде чем зайдет луна, решить, что ей нужно делать.
Она напряженно думала. И когда на горизонте осталась только тоненькая полоска, Феофано решила: император Константин должен умереть, императором станет Роман, она будет императрицею.
Когда же луна зашла, Феофано тихо выскользнула из китона и вышла в сад. Там она и встретила постельничего Василия.
— Что случилось? Почему молодая василисса не спит? — спросил он, узнав ее стройную фигуру.
Она посмотрела на его безбородое лицо с блестящими глазами, с хитрой усмешкой в уголках губ. Это лицо было хорошо видно в полутьме.
— Почему-то не спится сегодня, — ответила она. — В китоне душно, сердце болит, вот я и вышла сюда, в сад.
— Но император Роман может быть недоволен.
— Император Роман спит после ужина и крепкого вина так, что его и гром не разбудит.
Она посмотрела на постельничего.
— Тут все много пьют и еще больше пьянеют. Скажи, постельничий, ты тоже много пьешь?
— Я пью ровно столько, чтобы не опьянеть, — ответил он, — ибо, чем больше пьют вокруг меня, тем яснее должна быть моя голова.
— Это правда, — сказала Феофано, — я замечаю, что ты пьешь меньше других и, должно быть, меньше, чем хотел бы сам.
— Да, — искренне согласился он, — я всегда делаю меньше, Чем хочу.
— А постельничему много хочется?
— Нет, — глухо отозвался он, — многого я не хочу, но все же кое-чего хотел бы…
— Чего же ты хотел бы, постельничий?
— Я хотел бы, — ответил Василий, — спать, когда спят все, работать так, чтобы люди ценили мою работу, да еще…
— Что же еще?
— Я хотел бы иметь то, что мне принадлежит.
— А разве постельничий не имеет того, что ему принадлежит? — удивилась Феофано. — Он — самая приближенная к императору особа, он — первый среди всех, он, наверное, самый богатый человек в империи. Чего же еще может желать постельничий?
— К чему мне слава паракимомена, к чему богатство и почести, если я не тот, кем меня считают, и не таков, каким быть хочу?
— Послушай, паракимомен, но кто же тогда ты?
— Неужели ты до сих пор не знаешь, Феофано, кто я?
— Не знаю…
— Я такой же, как и ты.
— Не понимаю…
— Ты — дочь кабатчика Кротира, а теперь жена императора Романа. Моя мать — рабыня-славянка, но отец — император Роман…
— Погоди. Значит, ты брат императора Константина и дядя моего мужа Романа?
— Да, Феофано.
— И ты не любишь брата-императора?
— Как и ты, Феофано…
— Так вот почему тебе не спится! Тогда поговорим, дорогой мой дядя! Я думаю, что мы — ты и я — сумеем понять друг друга…
— Они сделали меня безбородым,[123] и в моем сердце осталась только ненависть.
— Если ненависть добавить к мести, будет страшный напиток.
14
Возвратившись поздним вечером на монастырское подворье, княгиня застала там всех жен, купцов, послов, служанок — их привезли из Большого дворца гораздо раньше, сразу после окончания приема в Золотой палате и в Юстиниане, но все они еще не спали, ходили из одной кельи в другую, громко выражали свое восхищение, похвалялись подарками.
Как только княгиня Ольга очутилась в своей келье, несколько жен зашли к ней.
— Не ведаем, — горячо говорили они, — на небесах были мы или на земле… онде Бог с человеки пребывает. Мы не можем забыти красоты тоя, всяк бо человек, аще вкусит сладкого, после того горечи не приемлет…
Они рассказали княгине, кто из них какой подарок получил в Большом дворце: купцы — по шесть милиарисиев,[124] священник — восемь, послы — по двенадцать, все жены — тоже по двенадцать милиарисиев. Жены показывали княгине эти золотые кружочки, на которых стоял знак императора — голова Константина с короткой бородой и толстыми усами.
— А что тебе подарили, матушка княгиня? Покажи!
Она кивнула головой в угол, где на лавке лежало завернутое в шелк блюдо с золотыми, и они бросились туда, развернули шелк, вынули блюдо, рассыпали деньги, кинулись их собирать.
— Чудо! — визжали они. — Нет, нет на земле красоты такой…
— Идите-ка вы спать! — остановила наконец княгиня Ольга жен, которые готовы были сидеть до утра и рассказывать о чудесах Большого дворца.
Жены вышли из ее кельи, но успокоиться не могли и долго еще стояли на подворье, болтали, всплескивали руками.
Лишь когда все утихло, княгиня Ольга позвала служанку, велела пригласить к ней в келью купцов Воротислава, Ратшу, Кокора и нескольких послов.
Они не спали и сразу явились. Заметно было, что они немало выпили в Большом дворце, впрочем, на ногах они держались твердо.
— Сядьте, купцы мои и послы! — обратилась к ним княгиня, оперлась на стол, посмотрела на свечу, оплывавшую воском, на блюдо с золотыми…
Потом подняла голову, обвела всех взглядом…
— Ну как, купцы мои и послы? Видели чудеса Большого Дворца — птиц певчих, львов рыкающих и самого императора?
— Видели, — отвечал купец Воротислав, — и вельми любовались… Там, в Золотой палате, чудес собрано много.
— А вокруг пустота, тлен и мрак, — засмеялся вдруг купец Ратша.
— Как пустота и мрак? — с любопытством спросила княгиня.
— Купец Ратша выпил через меру грецкого вина и всуе говорит про пустоту и тлен, — заговорил, поднявшись, купец Во-ротислав. — Да уж, если начал, скажу и я, матушка княгиня… Долго сидели мы с ним на приеме в Золотой палате, где нас вельми угощали всяким зельем, а потом по надобности своей вышли из палаты и пошли. Идем да идем. И вот, по правде скажу, княгиня, такую мы увидели там пустоту и тлен, что и не сказать… Они ведь все посдирали, чтобы ту Золотую палату разукрасить. А пошли мы вокруг нее всякими там сенями да переходами, а там пустота, тлен, кой-где каганцы горят, повсюду плесень, сырость. Обошли повсюду, еле до Золотой палаты добрались, и везде одинаково!
Княгиню Ольгу развеселил рассказ купцов.
— Правда, — согласилась она, — великая Византия богата, мудра, но пустоты и тлена в ней довольно… Коли бы такое богатство нам…
— Не такие уж мы нищие, матушка княгиня, — промолвил Воротислав. — Если бы не орды да эта вот Византия, да еще пробиться бы со своими товарами на восход солнца и сюда на заход, мы бы их засыпали своим богатством… Ты поглядела бы, княгиня, что с ними было днесь, когда мы свои дары выкладывали! Даже остолбенели — такого они не видели и не ждали. Вот так чудо из чудес! И ты хорошо сделала, княгиня, что взяла у нас все товары. Знай — не купила ты у нас их, мы тебе их подарила, и не ты принесла дары императорам — вся Русь! А они нам что дали? По десять милиарисиев каждому, а по-нашему, значит, по гривне? Да я слугам своим больше даю.
— Вот мне еще блюдо дали, — произнесла княгиня.
Воротислав подошел, взял блюдо, взвесил его на руке, попробовал на зуб.
— Что же, — сказал он, — наши киевские кузнецы не хуже сделают, а золото это не чистое, есть в нем медь, сиречь — ржа.
— Затем я и позвала вас сюда, — сурово сказала княгиня. — И вы и я с одним ехали сюда: говорить с императорами, установить ряд, чтобы мы могли торговать здесь, а гречины — У нас и чтобы я могла взять у них науку.
Княгиня умолкла и долго смотрела на свечу, продолжавшую истекать воском.
— Император ныне не стал об этом говорить, но обещал еще раз встретиться и тогда обо всем договориться, Как быть, купцы и послы, — ждать ли?
— Горе, горе с этими императорами! — вздохнули они. — Делать нечего, будем ждать, княгиня!