— Славен наш князь! — гремели голоса, выплескиваясь из дверей и окон.
Тогда князь Святослав вышел из Золотой палаты, за ним двинулись воеводы и бояре.
Перед крыльцом, куда ни глянь, по всей Горе, на городских стенах, на крышах домов, даже на ветвях деревьев — повсюду было полным-полно людей. От самого крыльца, по обе стороны дороги, что вела к Перуну, в своих боевых доспехах, со щитами и мечами, в несколько рядов стояли дружинники, а впереди них, во главе, — сотенные и десятники. Над ними серебром сверкали копья, под порывами ветра с Днепра развевались знамена земель Черниговской, Переяславской, Древлянской, Новгородской и еще многих, приславших сюда своих гонцов. За дружинниками стояли купцы, ремесленники, женщины и дети со всей Горы…
Как только князь Святослав вышел на крыльцо, ударили бубны, пронзительно зазвучали трубы, засвистели свирели, дружинники ударили в щиты, люди закричали. С крыш, из голубятен, когда раздался весь этот неистовый шум, тучей взлетели в небо голуби и долго кружились над Горою.
Князь Святослав вместе с матерью спускался с крыльца. За ними шли мужи лучшие, князья земель и городов, бояре, воеводы и тысяцкие, огнищане, тиуны, послы заморские, княжьи родичи, гридни. На шум и крики князь Святослав отвечал улыбкой, приветственно махал рукой. Так они и шли, среди кликов толпы, между рядами дружинников, к южной стене Горы — к Перунову требищу.
Там уже горел огонь, несколько жрецов готовили жертву. Сам Перун был украшен: на его золотых глазах и серебряных усах, начищенных еще минувшей ночью, играли отсветы пламени, туловище было увито зеленью, у ног расстелены ковры, а на них стояли корчаги с вином, лежал испеченный ради этого случая огромный белый хлеб с княжьим знаменом, повсюду были разбросаны цветы.
Когда князь приблизился к Перуну, крики на Горе утихли. Все, кто шел с князем, остановились, сам он вышел вперед и встал перед жертвенником. Тут он положил на землю щит, меч, шлем. Жрец подал ему на серебряном блюде части жертвенных животных, которые он бросил в огонь, а когда жрец подал ему корчагу, плеснул из нее в пламя и вина.
Над огнищем поднялся дымок, на мгновение притухли языки пламени.
— Боги! — громко произнес князь Святослав. — Обратите взоры свои на нас, детей ваших. Мы пришли к вам сегодня с жертвою и просим — дайте нам, боги, тепло с неба, урожай от земли, мир городам нашим, победу над врагами. Дайте, боги!
Он смотрел блестящими глазами на огонь, потом посмотрел вверх и простер руки к деревянному изваянию Перуна. Весь его вид, глаза, движения говорили о том, что Святослав верит в то, что произносит. Верит, что Перун может дать Руси тепло, урожай, мир и победу.
А рядом с князем стояла его мать Ольга, и хотя она, как княгиня, должна была присутствовать здесь, но ее скорбные глаза, бледное лицо, сложенные на груди руки красноречиво говорили, что ее не трогает все происходящее на требище, душа ее протестует против этой жертвы, мысли ее витают где-то далеко.
— Перун принял жертву! — внезапно закричал жрец.
Огонь уже поглотил жертвенное мясо, пролитое вино усилило буйное горение дерева, и огонь перед Перуном загудел, разгорелся, в глазах и на усах бога заиграли красные отблески — казалось, что, стоя на горе, бог Перун торжествует, смеется. Князь Святослав взял свой меч и щит, надвинул шлем. Княгиня Ольга глубоко вздохнула, но никто этого не услышал.
Вынув мечи из ножен, высоко подняв их над головами, несколько десятков дружинников встали кольцом вокруг огня. Громко ударили бубны, на их шум отозвались трубы, запищали свирели, княжья дружина забряцала щитами.
Размахивая мечами, сходясь и расходясь, словно то был настоящий бой, дружинники ходили вокруг огня, исполняя священный танец своих далеких предков. Все чаще и чаще гремели бубны, все сильнее и сильнее гудели трубы, непрерывно свистели свирели, шумела вся Гора.
И долго, как велел обычай, ходили вой вокруг огня, изображая, как они встречают нежданного врага, как ожесточенно сражаются и побеждают его, как трудятся на своих нивах, как любят, веселятся.
И в то же время то тут, то там в многочисленной толпе звучали песни — одни из них были древние, как мир, другие складывались тут же:
Ой, славен, ясен красный наш князь, Киева-города князь Святослав!
— Пускай люди веселятся! — сказал князь Святослав старшине.
Из княжеских медуш уже выкатывали бочки меда, из клетей уже вынесли и расстелили на земле холсты, на них уже лежали хлеб, мясо и различные плоды — на Горе, в предградье, на Подоле начинался праздник. Святослав, сын Игорев, вокняжился на Киевском столе.
4
Еще раз пришла весна, прилетели гуси и журавли, принесли на своих крыльях солнце, Рось вскрылась, и уплыл на волнах лед, из земли стрелками потянулись травы, наступили жаркие дни, теплые ночи.
В одну из таких ночей Малуше стало очень тяжко, нестерпимо больно. Боль зарождалась под сердцем, сводила ноги, все тело содрогалось, хотело освободиться от боли, разродиться тем, что уже само стремилось к жизни…
Малуша лежала на траве в землянке. Желань не зажигала огня, но на дворе, высоко над Росью, висел месяц, все вокруг было залито его яркими зеленоватыми лучами. Свет месяца заглядывал через отдушину и в землянку, освещал груду травы, Малушу, Желань, склонившуюся над нею.
— Кричи… стони… двигайся, сильнее двигайся, Малка! — говорила Желань.
Лицо Малуши было искажено болью. Большими глазами она смотрела на месяц, с уст ее срывались тяжелые стоны.
— Малуша! Шевелись, шевелись, Малка!
Добрыня стоял в это время неподалеку от землянки на высокой круче и смотрел на Рось. Черные тени ложились от скал, черным-черна была вода между берегов, только середина реки светилась, сияла, словно там сверкала чешуей серебристая рыба.
Добрыня ждал. Он верил, что пройдет немного времени — и на небе загорится еще одна звезда, а на земле, рядом, в землянке, родится новая жизнь. Это было так просто и так обычно, что он над этим даже не задумывался. Так всегда было на свете, так должно быть и теперь.
Он думал о другом. Каждая звезда в небе имеет свой круг, будет иметь свой круг и та новая звезда, что родится в эту ночь. Но какая судьба ждет то дитя, которое рождается сейчас в землянке над Росью?
Добрыне это не было безразлично. Женщина, стонавшая и кричавшая в землянке, была его сестрою, в ней текла та же кровь, что и в Добрыне, — кровь Анта, деда Улеба, Воика… Их же кровь будет и в новорожденном ребенке, кровь Полянского рода…
Но будет в дитяти и другая кровь, и, когда Добрыня думал об этом, холодок и трепет пробегали по его телу.
В землянке раздался детский плач. Вздрогнул Добрыня, медленно снял с головы шлем, положил руку на рукоять меча.
Скрипнула дверь, из землянки вышла Желань.
— Это ты, Добрыня?
— Я, Желань.
Тогда она вымолвила одно слово:
— Сын…
И торопливо стала спускаться с ведром к реке.
А Добрыня вошел в землянку. Луч месяца проникал в угол и освещал голову и грудь Малуши. Она утомленными, глубоко запавшими глазами посмотрела на него, указала взглядом на свою грудь.
Там лежало дитя, ее сын, только что появившийся на свет. Он еще не знал и не видел этого света, но хотел войти в него, хотел жить и так громко кричал.
Добрыня шагнул вперед и положил на землю рядом с ложем свой шлем, снял с пояса и положил тут же меч.
Удивленными глазами смотрела на него Малуша.
— Кланяюсь тебе, княжич! — произнес Добрыня.
— Быть ему Владимиром, — сказала Малуша, — так велел отец…
— Здрав будь, Владимир! — еще раз поклонился Добрыня. — У тебя хорошее имя. Пусть боги помогут тебе владеть миром на Русской земле, уничтожать врагов. Дай Боже!
Малуша закрыла глаза. Добрыня вышел из землянки. Мимо него с полным ведром торопилась Желань.
Подняв голову, Добрыня смотрел на небо, что глубоким, бездонным шатром повисло над землею. Справа, над Росью, где плыл месяц, небо было светлое, там звезды были едва очерчены, тлел!.. А на севере и востоке небо было темно-синее, глубокое, и в нем, как жемчужная россыпь, мерцали, переливались, играли всеми красками большие и малые звезды. Где же, думал Добрыня, среди этих звезд та, новая, что зажглась в сегодняшнюю ночь, где звезда Владимира, сына Святослава? Звезда эта уже горела, она должна была гореть. Но Добрыня был в землянке, когда она загоралась, и теперь он уже не мог ее найти в море звезд, игравших, как жемчужины, мерцавших и сиявших, как холодная серебряная пыльца в высоком бездонном кебе.
В ту же ночь, когда месяц покраснел и стал склоняться к лесу по другую сторону небосклона, а черная тень от скал покрыла плес реки, кручи, а потом и землянку, из Будутина выехал всадник.
В поле не видно было дороги, в долинах клубились туманы, они ползли, затягивали все вокруг. Но всадник крепко сидел в седле, он хорошо знал дорогу в поле, изо всех сил гнал коня, и эхо от топота копыт, как это бывает перед рассветом, разносилось далеко вокруг.
В поле не видно было дороги, в долинах клубились туманы, они ползли, затягивали все вокруг. Но всадник крепко сидел в седле, он хорошо знал дорогу в поле, изо всех сил гнал коня, и эхо от топота копыт, как это бывает перед рассветом, разносилось далеко вокруг.
Это мчался в Киев Добрыня, он хотел поскорее привезти к княжескому столу весть о том, что в Будутине над Росью родился сын рабыни Малуши Владимир, сын Святослава.
5
И судьба еще раз улыбнулась Малуше…
Счастье матери! Уже в первую ночь, когда у груди лежало родное дитя, жадно сосало материнское молоко, впивая ее силы, Малуша испытала невыразимую радость, она была по-настоящему счастлива.
Все прошлое, каким бы тяжелым и страшным оно ни было до недавних пор, отступило от нее, как буря на Днепре. Теплое, нежное тело сына лежало у ее тугой, наполненной молоком груди, она проводила рукою по этому тельцу — головке, спине, ножкам, — и это словно успокаивало, утешало ее.
Она лежала на ложе в углу землянки, покрытом травою, под нею был обыкновенный холст, твердый изголовник[148] в головах, на полу рядом стояло ведро с водою из Роси, кружка, миска с похлебкой. Низко нависал сплетенный из лозы и присыпанный землею потолок, с которого то и доле сыпались комочки земли. В землянке не было огня, только через оконце сюда врывался зеленоватый луч месяца. А ей казалось, что у нее лучшее в мире ложе, что у нее есть все, чего только может пожелать человек, есть и самое главное, самое большое — счастье.
И так было не только в эту ночь. Утро показалось ей еще более прекрасным, чем ночь, ибо тогда она впервые увидела глаза своего сына и заглядывала в них, как в душу свою и любовь. День пробежал, как миг: в землянку приходили — так велел обычай — простые жители Будутина, и все они несли свои дары. Вечер еще раз порадовал ее, потому что теперь сын уже хотел спать, а там и сама Малуша ощутила тяжкую усталость, заснула, да так и спала всю ночь, обняв рукою сына.
А через день-другой Малуша начала работать, потому что теперь Желань не могла сама управиться по хозяйству: теперь у них в землянке был целый род — бабка, мать, сын…
Но работа не утомляла Малушу, и никогда она не работала с такой радостью и наслаждением, как теперь. Она следила за сыном, кормила его, бегала на речку, возилась в огороде, помогала Желани — да разве перечислишь все, что делала и что еще хотела сделать Малуша! Мир расцветал вокруг нее, за весною наступило лето, за летом — осень, но вокруг было все так же много солнца, тепла, радости, счастья.
И даже зимою, когда лед сковал Рось, а за стеною землянки гудела вьюга и трещал Мороз, им в землянке было уютно, тепло. Бабка Желань крутила себе да крутила пряслице,[149] Малуша сидела у очага перед люлькой, слегка покачивала ее, вспоминала песню, которую пели в Любече матери над своими детьми, которую она слышала и в своей родной землянке.
Качаю я люльку, качаю, качаю. Малое дитятко, забота большая, — начинала Малуша и прислушивалась к своим словам, потому что это было сказано будто про нее:
Ой, сын мой родимый, милый мой сыночек, Не сплю я с тобою сколько уж ночек. Тебя бы, сыночек, качала, качала. Только я бы радость от тебя видала…
О, какие это были хорошие, радостные слова!
6
Вечером во дворе остановилось несколько всадников. Малушу это не удивило — княжьи дружинники часто ездили за Рось и всегда останавливались у их землянки, прежде чем переправиться через реку. Заслышав издали конский топот, она сама выходила им навстречу — подаст воды напиться, перекинется словом, а там спросит и про Киев, про княгиню Ольгу и Святослава.
На этот раз она не успела выйти воям навстречу, потому что стирала на Роси. И пока добежала, княжьи дружинники — их было четверо — уже спешились, привязали коней к дубкам, пошли, остановились у землянки. Не то разминались, не то ждали ее.
Малуша замедлила шаг, присмотрелась. Среди четырех дружинников она узнала Добрыню.
Малуша обрадовалась.
— Как хорошо, что ты приехал! — сказала она, отойдя в сторону с Добрыней. — Мы так давно не виделись с тобою.
— Я ездил в поле с князем. Далеко побывали.
— Ты сказал — с князем. Разве он…
— Так, Малуша, князь Святослав сел на Киевский стол.
— И как он? Ты его видел, говорил с ним?
— Видел, Малка, и говорил. Князь Святослав жив, здоров, он меня долго расспрашивал о тебе, велел сказать, что помнит о тебе и не забудет.
— Слава Перуну! — радостно произнесла Малуша. — Я не напрасно молилась, он услышал меня. Славен князь Святослав. А тебе, брат, спасибо.
И долго, сидя около землянки, Добрыня беседовал с сестрою. Над Росью все ниже и ниже склонялось солнце, темнели Тени у скал, холодком повеяло от воды, и глубже стали почему-то складки на лице Добрыни.
— Слушай, Малуша, — сказал он, когда они вошли в землянку, — я приехал к тебе по княжьему наказу,
— Что случилось? — сжалось у нее сердце.
— Княгиня Ольга и великий князь Святослав послали меня узнать о здоровье Владимира.
У Малуши отлегло от сердца — они не забыли о ее сыне, помнят, хотят знать о нем.
— Скажи, что растет сильный, здоровый, — ответила она брату. — Да и почему бы ему не быть здоровым? Тут у нас, возле Роси, все есть, зимой было тепло, всего вдоволь.
— Но, Малуша, — продолжал Добрыня, — Владимир — княжич, придет время — князем станет.
— Знаю, Добрыня, — отозвалась она. — Так и я тоже хочу, чтобы он стал князем. Но разве я за ним плохо смотрю? У меня никого на свете нет дороже, чем он, мой сыночек Владимир.
Она и сейчас прислонилась лицом к головке сына, несколько раз его поцеловала. И Добрыня некоторое время молчал, любуясь матерью и сыном.
— Все это так, и сердце твое я знаю, Малуша, — проговорил он, оглядывая землянку. — Только негоже княжичу жить здесь…
— Что вы задумали? — вскрикнула она. — Говори, говори, Добрыня!
— Я должен забрать княжича Владимира, — тяжело вздохнул он. — Затем и приехал.
— Забрать? — подняла она встревоженное лицо. — Оторвать его от моей груди? Нет, Добрыня, того не будет, лучше уж в Рось…
— В Рось княжича Владимира? — очень медленно и сурово сказал Добрыня. — Подумай, что говоришь, Малуша! Не твой Владимир — Киевской земли княжич.
Она закрыла глаза. Крепко сжала губы, опустила голову.
— Правда, Добрыня… Я думала, что Владимир мой, но он княжич! Что же останется тогда у меня? Был сын — и я еще жила, возьмешь его — и ничего, ничего у меня нет. Послушай, Добрыня, мне страшно, ох как мне страшно! Душу ты забираешь у меня!
Горе Малуши было так велико, что она ничего больше не могла сказать и, прижавшись к ребенку, молча плакала.
Если бы Малуша в эту минуту посмотрела на брата, она бы увидела, как из его глаз тоже выкатились одна за другою несколько слезинок. — Добрыня плакал, это была, должно быть, самая тяжелая минута в его жизни, ибо гридень еще раз почувствовал, что и он и Малуша — княжьи рабы.
Потом Добрыня смахнул слезы: ни Малуша, ни кто-либо другой не должны видеть, что гридень тоже умеет плакать.
Но Малуша и не смотрела на Добрыню; она не могла оторвать глаз и рук от своего сына, она надолго, а может, и навек, прощалась с ним.
Дальше все было как во сне. Добрыня и дружинники начали собираться в далекий путь: седлали коней, поперек седла Добрыни крепко привязали короб.
Малуша сама вынесла ребенка из землянки, передала на руки Добрыне, а он уложил его в короб. И они так осторожно все это делали, что дитя даже не проснулось.
— Прощай, сестра, — только донеслось до Малуши. — Не сам творю, десницею князя…
Он положил руки ей на плечи и поклонился:
— Прощай!
Дружинники сели на коней, четыре черных всадника, как птицы, полетели на запад, где еще пламенело багряное зарево.
Малуша вошла в землянку и, ничего не понимая, обшарила руками постельку у стены, где недавно лежал ее сын. Постелька была еще теплая, на ней в том месте, где лежал Владимир, осталась впадина. Но сына не было, не будет…
Она бросилась вон из землянки, как будто могла о чем-то умолить брата и дружинников, что недавно уехали. Но на дворе было темно и тихо, нигде не слышно ни голосов, ни конского топота. Они уже отъехали далеко-далеко…
Темная женская фигура метнулась, обогнув землянку, к дубам, у которых недавно стояли на привязи кони, к колодцу, где они поили коней, к круче, с которой она часто смотрела на Рось.
Растерянная женщина смотрела на небо, с мольбой простирала руки вверх, к звездам; но ни одна звезда ей не улыбнулась, на небе не было ни одного облачка, которое могло бы спуститься к ней.
И тогда она упала на росистую траву, обхватила голову руками и зарыдала, застонала, затужила так, как может тужить только мать — безудержно, безутешно…