В это же время к Витачеву, через Перевесите и Берестовое, ехали и ехали возы — на них везли разную кузнь, которую мастера железа ковали в предградье: топоры, тесла, долота, крученые гвозди.
Работали день и ночь. Далеко вдоль Днепра горели костры, пахло смолой, слышны были людские голоса, стук топоров, сухие удары тесел.
И уже вдоль витачевского берега вырисовывались остовы будущих лодий: днища долбленые, кокоры прибиты железными гвоздями, к кокорам набивались или привязывались гужбою ряд за рядом доски-насады, поверх которых клали настил. Это были настоящие корабли, которым не страшно и море.
Неспокойно было в эту пору и в предградье, где в хижинах и землянках жили кузнецы, теснились седельники бок о бок с усмарями, а подле раскаленных печей возились скудельники.
С рассвета на днепровских кручах вились дымки, хрипели кузнечные мехи, ухали по наковальням молоты; подле хижин усмарей[161] перехватывало дух от смрада кож и квасов; скудельники[162] целыми семьями разминали в ямах зеленоватую и красную глину.
Больше всего дела было у кузнецов железа и меди. В их прижавшихся к горе корчийницах дни и ночи не угасали горны, свистели мехи, били по наковальням молоты. Сколько и какой только кузни не готовилось для дружины князя и воинов! Оружие ковали из железа и меди; лучшие дружинники заказывали мечи харалужные или из железа, закаленного в моче рыжего паробка либо черного козла. Такое железо, говорили воины-бывальцы, не щербилось, не тупилось. А рыжих юношей да черных козлов в предградье было хоть отбавляй.
И кузнецы ковали обоюдоострые Полянские мечи, кривые, похожие на персианские или хозарские, сабли, длинные и острые копья, широкие секиры, легкие топорики, ножи для сулиц[163] и маленькие, но чрезвычайно острые наконечники для стрел… Лучшие кузнецы сваривали из колец или клепали из пластин кольчуги и шлемы, готовили обручи для щитов: медные — дружинникам, золотые и серебряные — воеводам; украшали оружие чернью, вделывали драгоценные камни.
Недалеко от кузнецов, а часто и совсем рядом в больших бочках разводили квас усмари. Они мочили в нем шкуры, разминали их тут же, на траве, руками и сбивали мездру. И из умелых рук усмарей выходила добротная усма — красный и зеленый сафьян…
Близ усмарей жили чеботари, седельники. Они тачали из сафьяна сапоги с высокими голенищами и коваными каблуками, прошивали золотом, подбивали серебряными гвоздями — для воевод и тысяцких. Гнули тупоносые поршни с длинными завязками — для княжьих дружинников. Седельники обтягивали толстой свиной усмой деревянные колодки, обивали седла золотыми и серебряными гвоздями, шили уздечки, поводья.
А разве мало было дела скудельникам? В далекой дороге дружине и есть и пить нужно. И они делали из глины горнцы, корчаги, плосквы,[164] обжигали все это гончарное добро в печах, обливали его горячим крепким рассолом из капусты, чтобы посуда была как кремень!
Не засыпало предградье и по ночам. Гора тонула во мраке, над Почайной и на Подоле гасли огни, а в предградье то тут, то там, прорезывая мрак, поднималось багряное пламя — это кузнецы варили в глиняных домницах железо либо скудельники обжигали в больших печах посуду.
2
А в то же время через степи и леса, через реки и вязкие топи мчались на конях, плыли на челнах, просто шагали со своими дружинами воеводы и мужи нарочитые — князь Святослав звал людей всех земель Руси идти на рать против ромеев.
С дружиной воеводы Гудима отправился в Новгород и Добрыня. Путь был далекий, долгий, месяца на три. Поначалу приходилось плыть на лодиях до Верхнего Волока, дальше тащить лодии до Ловати, а там уж снова на веслах до самого Новгорода. Гудиму надлежало сидеть в городе, пока не соберется войско. Только с наступлением весны, в половодье, Добрыня мог вернуться в Киев.
С тяжелым сердцем отправлялся он в далекую дорогу. Охотнее побывал бы он в это время в Любече, посетил отца с матерью, посоветовался с ними. Но туда двинулась другая дружина. Болело сердце у Добрыни и о Малуше, но он не знал, чем ей пособить. Однако больше всего беспокоился Добрыня о своем любимце Владимире — живет княжич в тереме у княгини Ольги в достатке и богатстве, а все-таки трудно ему, нет любви и согласия у него с братьями Ярополком и Олегом. Дворовые, а особенно ключница Пракседа, всячески стараются обидеть отрока. Конечно, никто вслух не говорит, но известно и так: княжич Владимир — рабичич, простого рода, не горянский, а подолянский, а может, — думали люди, но помалкивали, — и любечанский.
Хорошо, что Добрыня не отходил от него. Мудро поступил князь Святослав, приставив Добрыню к Владимиру дядькой. И Добрыня воспитывал Владимира, как водилось в его роду: будил на рассвете, купал летом и зимой в холодной воде, учил стрелять из лука, рубиться мечом, скакать на коне, ходить на ловы.
И рос княжич Владимир смелым, мужественным, совсем не таким, как Ярополк и Олег, которых воспитывала княгиня Ольга. Да и не похож он был на них: те — хилые, вялые, а Владимир — крепкий, как дубок, неразговорчивый и задумчивый, страстный, но сдержанный, как огонь, что тлеет под тонким слоем пепла, как свежий ветер на Горе.
Был он темноволосый, кареглазый. Изо дня в день, из года в год, когда бы ни взглянул на княжича Добрыня, ему казалось, что видит он Любеч, родное городище, отца и Малушу. Такой, именно такой была когда-то его сестра!
Правда, иной стала Малуша позднее, когда прогнала ее с Горы княгиня Ольга. Добрыня был хорошим братом и если не мог спасти честь сестры, то всячески старался помочь в беде. Он часто ездил в Будутин, помогал Малуше, пытался дать ей немного золота, серебра. Но Малуша не брала у брата ни золота, ни серебра. «Это княжье, — говорила она, — а ничего княжьего я не хочу… Не надо, ничего не надо мне, брат!»
И в самом деле, сестра ничего не хотела, хлеб она, вместе с Желанью, зарабатывала на княжьем дворе. А после смерти Желани Малуша трудилась одна; в землянке у нее было пусто, но Малуше казалось, что ей ничего и не нужно.
Она только жадно расспрашивала брата, когда тот приезжал в Будутин, как живет и здоров ли Святослав, как растет и мужает ее сын Владимир: «Какие у него глаза? Какие руки? Какой голос?»
И все-таки, как ни хотелось Малуше, чтобы брат погостил в Будутине подольше, она вдруг обрывала беседу, поднималась и говорила: «Что ж, поезжай, Добрыня, ведь Владимир там один…»
И Добрыня садился на коня, уезжал, а Малуша долго еще стояла на скале над Росью и глядела ему вслед — такая же стройная, только очень худая, как былинка; те же карие глаза, но с множеством морщинок вокруг; те же уста, но горестно сжатые от боли, да еще слеза на щеке. Нет, нет, не той уж была Малуша!
А когда после поездки Святослав звал его к себе в светлицу и расспрашивал о Малуше, Добрыня замечал, что и князь был уже не прежним — те же серые глаза, те же напряженно стиснутые губы, прядь волос, длинные усы, но морщины все глубже бороздили его лоб, а прядь на голове и усы подернулись серебром. И князь Святослав изменился, как все на свете.
Но одного не мог понять Добрыня. Каждый раз, когда он возвращался из Будутина, его вызывала к себе княгиня Ольга. Как всегда, расспрашивая его о княжиче Владимире, она исподволь выпытывала, не ездил ли Добрыня случайно в Будутин. И если ездил, то видел ли Малушу, о чем они беседовали, здорова ли она, не нуждается ли в чем…
Добрыня рассказывал княгине о Малуше все, что знал. Но почему это могло интересовать княгиню Ольгу, почему она обо всем так расспрашивает, а выслушав ответ, задумывается и вздыхает, этого дядька княжича Владимира не понимал.
Не понимал Добрыня и того, почему княгиня Ольга так часто приходила из своего загородного терема на Гору, к внуку Владимиру. А когда князь уехал на брань с хозарами, то взяла Владимира к себе, баловала и не чаяла в нем души.
Но юный княжич не отвечал на ее любовь, уклонялся от ее ласки, он любил только князя-отца и Добрыню.
Конечно, князь Святослав это понимал и потому никогда не брал Добрыню с собой в походы, не послал бы его и теперь. Но, зная, видимо, о Новгороде больше, чем другие, сказал Добрыне:
— Едешь ты, Добрыня, с воеводой Гудимом в Новгород собирать войско. Но думай не только об этом. Велика земля Новгородская, добрые люди там живут, однако далеко до них, Верхний Волок[165] между нами точно стена стоит. Сойдись с людьми, потолкуй с ними, о Киеве расскажи, о Новгороде послушай.
И Добрыня поехал за Верхний Волок, в верхние земли Руси.
3
В Любеч волостелин Кожема с небольшой дружиной примчался к вечеру. Кони были в мыле, всадники шатались, как пьяные. Но задерживаться надолго не приходилось, предстояло ехать в иные села над Днепром, и любечанам было велено тотчас же собираться.
Вместе со всеми пошел и Микула. Собрались они загородищем над Днепром — там испокон веку был торг, устраивались игрища и празднества; за городищем же, в поле, покоились в курганах старейшины да и простые люди их рода.
Все стояли на круче и слушали волостелина Кожему, который, с золотой гривной на шее, сидел на коне и говорил:
— Великий князь киевский Святослав велел поведать людям своим, что греки испокон веку творили Руси великое зло, ныне же обманно замыслили убийство и смерть: думают поработить соседей наших — болгар, а потом и нас… Князь Святослав велел поведать людям своим, продолжал Кожема, — что должны мы встать за честь и славу нашу, по завету отцов идти на врага. За собою кличет вас великий князь на рать!
Микула внимательно, не пропуская ни единого слова, слушал Кожему. Когда же он произнес: «За собою кличет вас великий князь Святослав на рать!» — Микула поглядел по сторонам.
Он думал, что из толпы его односельчан один за другим станут выходить почтенные люди, которые в давние времена были на брани — ведь она приносила им дань и славу, — выступят Бразд и Сварг, выйдут Гордин и Пушта. Микула думал: их будет столько, что ему не найдется места. Да и разве Микуле идти на рать — у них и кони и оружие, а у него голые руки.
Но почему же не выходит вперед, не подает голоса Бразд, Сварг? Только теперь Микула заметил, что Сварга между ними вовсе нет, а издали долетает звук ударов его молота — Сварг ковал кольчуги, мечи. Не выступили вперед и Гордин, Пушта — они стояли в сторонке и о чем-то толковали между собой.
— Мужи! — слегка растерявшись, с тревогой в голосе крикнул Кожема. — Земля наша в опасности, нам и детям нашим грозит смерть. Либо ромеи, либо мы… Князь Святослав кличет всех своих людей.
Часто и сильно забилось сердце в груди у Микулы. Теперь он был уверен — все выйдут вперед, их зовет князь Святослав, земле грозит великая беда, смерть готовят им ромеи.
Но снова никто не вышел. Стоя около коня, Бразд говорил о чем-то с волостелином, Сварг ковал оружие, Гордин и Пушта молчали.
И тогда Микула вспомнил своего отца Анта, вспомнил его слова о неведомом кладе, который Микула должен охранять, вспомнил, как отец говорил о том, что придут иные времена, другие люди, но Микула должен остаться таким же, должен помнить и охранять родную землю…
И если Микула раньше никак не мог понять, о каком кладе говорил отец, как и не знал того, где его искать, то сейчас ему казалось, что он все понял.
Он понял, что любит больше всего на свете Днепр, синие горы над ним, зеленые луга и желтые косы, теплое небо над собою, жену и детей, людей, которые стоят рядом с ним на холме, и за все это готов отдать свою кровь и жизнь.
Микула сделал шаг, другой, третий, остановился перед Кожемой и сказал:
— Иду на рать!
Волостелин окинул взглядом высокого, широкоплечего, жилистого Микулу, который смущенно переминался с ноги на ногу, и сказал:
— Добро, воин!
А вслед за Микулой стали выходить и другие люди из селищ — пожилые, молодые, совсем юные… Их становилось все больше и больше, только Бразд продолжал тихую беседу с во-лостелином.
Микула медленно возвращался домой; на валу городища он долго стоял и глядел, как расходятся во все стороны любечане. Поехал и Кожема, рядом с ним, держась за стремя, шагал Бразд — он вел волостелина к себе в новый терем. Когда они скрылись вдали, Микула спустился с вала и вошел в свою землянку. Усевшись подле очага, он сказал Висте:
— Так вот, ухожу я, Виста! Собери-ка ноговицы, две сорочки и постолы. Далеко ухожу, на рать.
Виста всплеснула руками:
— Ты — на рать? Но куда?
Задумчиво глядя на огонь, на красные и желтые языки пламени, Микула ответил:
— Наромеев… далеко-далеко!
Висте трудно было поднять, против кого и ради чего Микула идет на рать, и она спросила:
— Ты хочешь получить дань и стать таким же, как Бразд?
— Нет, — ответил Микула, — не за данью я иду и не стану таким, как Бразд.
— Значит, хочешь обновить отцовскую землянку и клети, купить лошадей, засыпать ямы житом?
— Ты многого хочешь, — сказал Микула. — Все сделаю, но после войны.
— А Бразд и Сварг идут на рать? — спросила Виста.
— Нет…
— Боги! — воскликнула Виста. — Богатый брат остается, хотя ему и есть что защищать, а ты, дерюжник, рваная свита, ты идешь. Зачем?
Микула долго молчал, потом, почесав затылок, неторопливо ответил:
— Бразд не идет потому, что ему нечего защищать! Свое богатство? Да если сюда и придут греки, с ними он не поссорится. Ворон ворону глаз не выклюет, грек и Бразд друг другу зла не учинят… Вот меня он обманул — закуп я у родного брата, скоро-скоро обельным холопом его стану. А что делать — приди сюда грек, чует мое сердце, ярма у них готовы на выи наши, пропадем мы все и наша земля…
Микула долго глядел на огонь. Что в нем есть? Почему он дает людям тепло? И нет ли такого огня в людях?
— И еще вспоминаю я отца Анта, — упорно о чем-то думая, тихо продолжал Микула. — Он говорил о закопанном за городищем, над Днепром, кладе. А что за клад? Да это земля, на которой жили отец Ант, деды Улеб, Воик, все пращуры… И я хочу жить, хочу, чтобы жили ты, Добрыня, Малуша. Но не дают ромеи, идут на нас. Бились с ними и побеждали их наши отцы и деды, а теперь я слышу их голоса, они говорят: «Ступай, Микула!» Вот я и должен идти. Собери мне ноговицы, две сорочки, постолы, а больше ничего мне не нужно.
Виста глубоко вздохнула. Сказать по правде, она не поняла всего, о чем говорил Микула, но одно, главное, ей стало понятно: Микула должен идти против неведомого врага — иначе погибнут леса, Днепр, земля, все люди. И Виста промолвила:
— Тогда и я с тобой, Микула! Ведь раньше жены шли с мужьями на рать. И мои руки там понадобятся.
— Нет, Виста! — ответил Микула. — Раньше войны были иные, сейчас они трудные и жестокие. Негоже тебе идти со мной!
И они вместе вышли из хижины и стали у порога.
Солнце закатилось. Краски меркли на небосклоне, как цветы, тронутые морозом. Над Днепром, над лугами и селищами царила тишина. Только со стороны леса доносились удары молота и звон железа.
Это Сварг ковал ратным людям оружие — мечи, копья, наконечники для стрел. Будь у Микулы чем расплатиться, он пошел бы к Сваргу, заказал себе меч с серебряным крыжем и золотым яблоком, и не простого железа, и харалужный,[166] обоюдоострый, чтобы не щербился на черепах ромеев. Но у Микулы ничего нет, а Сварг, хоть и брат, даром ничего не сделает…
«А ведь есть у меня оружие, и, должно быть, не хуже», — подумал Микула.
— Погоди, — сказал он Висте и скрылся в хижине. Вскоре Микула появился на пороге. Виста даже не узнала его — с шлемом на голове, со щитом в руке, длинным мечом у пояса.
— Ты — словно отец Ант! — вырвалось у Висты. Постояв, Микула шагнул вперед, со скрежетом вытащил из ножен заржавевший меч и взмахнул им.
— Против такого оружия ромеям не устоять, — сказал он. Они вернулись в хижину и сели у очага поесть. Увидав за очагом на уступе, среди богов, оберегу отца, которую Ант всегда брал на брань, Микула взял ее в руки. Это была вылитая из серебра, порядком стершаяся, покрытая прозеленью фигурка женщины с вытянутыми вдоль стана руками, маленькими грудями и крошечными ножками. Голова женщины заканчивалась колечком, в него была продета цепочка, которую надевали на шею.
Сколько рук держало эту фигурку?… Ее носил на шее, уходя на брань, отец, носил дед Улеб, прадед Воик, а может, и далекие пращуры. Делалось это недаром: фигурка изображала Мокошу, богиню плодородия, дававшую людям рождение, хлебу — рост, земле — плоды, всему сущему — жизнь. В далеких походах, как рассказывал когда-то Микуле отец, Мокоша напоминала о родной земле и, как богиня этой земли, оберегала того, кто ее носил.
Микула взял фигурку, бережно вытер и долго глядел на нее, угадывая в ней черты Мокоши, потом надел на шею, под сорочку. Пусть оберегает его!
И вышли из селищ над Днепром мужи и юноши одного из древних Полянских родов. Кто с мечом и щитом, кто с копьем и луком, кто с одним топором, а у Микулы, сына старейшины Анта, были древние, дедовские шлем, меч и щит.
Перед ними стелилась далекая, трудная дорога, сначала — в Киев, а дальше — на ромеев. Они знали, что многие не вернутся с брани, как это неизменно бывало до них и будет после них, но не сетовали, не тужили, а шли на войну, как на тяжкий труд.
И когда за вершинами гор скрылись родные землянки и хижины, кто-то затянул, а другие подхватили:
Широкий Днепр наш, Дунай глубокий, Мосты поставим через все море, Главу отрубим царю ромеев, Принесем дому и честь и славу…
В эту пору по всем дорогам Русской земли, а часто и без дорог, по всем рекам, что текут с севера на юг, а подчас и волоком от одной реки к другой спешило пешком, на конях и на лодиях великое множество таких мужей и юношей.