Но князь долго еще видел на желтых прибрежных песка, голубой жертвенный дымок, который стрелой поднимал с высоко в небо, бояр, дружинников и всех киевлян, провожавших их в далекую дорогу, видел мать-княгиню Ольгу, которая стояла выше всех, над темным обрывом, с тремя его сыновьями.
Мысленно прощался он с берегами, которые неумолимо уплывали назад, с вербами, что низко склонялись над самой водой, с горами, обрывами, желтыми песками. Любы были ему эти места, словно частица собственного сердца. Прощался он и со всеми людьми города Киева — в далекую, трудную дорогу двинулись вой, нелегко будет теперь киевлянам. Что ждет их здесь, над быстрым Днепром?!
И еще об одном думал князь Святослав. В эти минуты прощания перед ним возникало бледное, будто озаренное внутренним светом лицо Малуши. Чайка с криком летела за насадом, почти касаясь крылом щоглы, а ему казалось, что это летела, скорбя о нем, Малуша; волна все била и била в корму лодии — это Малуша хотела его догнать; теплый ветер из Киева обвевал его лицо — это Малуша прощалась, обнимала его своими руками.
Только когда за крутым поворотом исчез Киев, люди, берега, князь повернулся и стал смотреть вперед. Перед ним открывался широкий плес. Разъяренные ветром, мчались по Днепру высокие, пенящиеся волны; по небосклону, в яркой синеве, двумя широкими рядами плыли облака, а еще дальше лежала голубая непроницаемая дымка…
Лодии, не останавливаясь, плыли весь день. Сразу за Витачевом ветер совсем рассвирепел, берега еще быстрее побежали назад, в изменчивых маревах постепенно растаяли киевские горы.
Только вечером, когда на небосклоне засверкала вечерняя звезда, а позже все небо усыпали звезды-самоцветы, ветер утих, и паруса пришлось опустить. Но лодии не остановились, вой взялись за весла, на мачтах зажгли светильники, и на воде запрыгали их мигающие отблески.
Лодии плыли в несколько рядов. На носу каждой стоял воин и следил, чтобы не налететь на переднюю. Гребцы менялись. Было уже за полночь, когда князь Святослав тоже взялся за кормило. На крутом повороте князь оглянулся: казалось, по Днепру плывут не лодии, а упали в воду и переливаются всеми красками множество ниток мониста.
С вечера на лодиях долго звучали песни, а сейчас, в позднюю пору, вокруг было тихо; только скрип весел в уключинах отдавался на далеких косах да еще вода шумела за кормой.
Вдруг где-то на севере, в безмерной глубине темного неба, вспыхнула звезда. Большая, ослепительно яркая, она летела по небу прямо через Днепр. Стало вдруг светло, как днем. Кто глядел на реку, увидел желтые косы, каждую былинку на них, куликов и крякв, которые, спрятав головы под крыло, стояли и спали у самой воды.
Но в эту минуту мало кто смотрел на Днепр. Дружинники, подняв весла, замерли. Их взгляды были прикованы к звезде, которая, оставляя после себя яркий след, с необычайной быстротой летела по небу. Она промчалась над Днепром, над горами правого берега, все больше наливаясь густой красной краской, и догорела где-то на далеком западе…
Стало необычайно темно. Лодии, казалось, застыли на месте. Никто не греб, все сидели молча, потрясенные виденным, ослепленные блеском звезды.
Из мрака до князя донеслась беседа двух дружинников, сидевших за веслами недалеко от него:
— Звезда упала, помер кто-то…
— Не звезда это, а копье Перуна, знамение воям Руси.
— А о чем? Сложим головы или вернемся со славой?
— Не ведаю… Но знаю, что это знамение Перуна.
Дальше дружинники заговорили совсем тихо, князь ничего уже не мог слышать. А тем временем глаза привыкли к темноте, обрисовался плес, выступили темные берега, замерцали светильники, с неба глянули звезды, в воду опустились весла, и лодии поплыли дальше.
Появление звезды поразило не только дружинников, но и самого князя. Святослав был уверен, что это не простая, порой пролетающая по небу звезда, а знамение. Но почему именно в эту ночь звезда прочертила небо, какой знак им дает Перун?
Стоя у кормила, князь глядел по сторонам, будто видел все впервые. Острый, привычный глаз его подметил, как далеко-далеко за Днепром чуть заалело небо. Скоро рассвет. И роса падает на одежду, на дубовое кормило — скоро новый день.
И вдруг Святослав отчетливо услышал, как всегда бывает перед рассветом, что совсем близко у берегов поют соловьи.
Они пели рядом, в кустах, мимо которых проплывали лодии, и дальше, в лесу, и где-то по ту сторону Днепра.
Святослав вслушивался в это соловьиное пение, и ему чудилось, будто поют не соловьи, а вся земля, жаждущая жизни, любви и счастья. И не то ли подтверждало небо на востоке, откуда лился свет, стремясь поглотить ночь, развеять тьму?!
Так почему же людям не жить среди этой красоты и приволья тихо, мирно, счастливо? Об этом и только об этом мечтали сидящие в лодиях вой. Не за ратной добычей шли они в далекую сторону, а ради покоя и мира.
«Но был ли когда-нибудь мир на земле? — думал Святослав. — Брани велись до наших дедов и отцов, мир стоит до брани, брань стояла до мира. Вот и сейчас — тихо над Днепром, тихо в лугах, вокруг поют соловьи, спят вой, жаждущие мира и любви, а где-то уже подстерегает, точит меч враг, хочет поработить этих людей, уничтожить Русь».
Князь Святослав сильной рукой повернул кормило. Нос лодии разрезал плес, за упругами[170] всплескивала вода, а за кормой рябила волна да кипели буруны.
Звезда на небе указывала им путь на запад — это было знамение победы.
2
Воинам князя Святослава сопутствовала удача. На всем пути, до самых порогов, стояла необычайно ясная погода, ветер простился с ними недалеко от Киева и улетел в другие края…
Но в счастье таилось и несчастье. Паруса на лодиях пришлось свернуть и плыть только на веслах; гнать тяжелые лодии становилось все труднее; дни стояли жаркие, палящие, зной не уменьшался даже по ночам.
Вода быстро спадала. У Киева, Родни и еще некоторое время лодии несло течением, если на них даже не гребли, и они плыли, казалось, по необъятному морю. Однако дальше воды отшумели, река вошла в свои берега, на крутых склонах уже засыхал нанесенный паводком мусор. Все теперь беспокоились: как будет на порогах, посчастливится ли проскочить их на веслах или придется обходить волоком?
Недалеко от порогов, где громоздились скалы, а плес темнел от камней, лодии остановились. Бывалые вой, не раз уже плывшие этим путем еще с Игорем, покинув лодии, прошли плавнями до первого порога, — к вечеру они вернулись с невеселыми вестями.
Воды, рассказывали они, еще много, первые три порога проскочить можно на веслах, удастся, верно, проскочить и три нижних порога. Но главный порог — Ненасыть — проходить на веслах они не решались.
Всю ночь лодии стояли в плавнях у берега. Еще засветло вой приготовили еду, поужинали, чтобы ночью не зажигать огней, а на скалах и дальше, в поле, поставили стражу. Тут, над порогами, рыскали со своими улусами печенеги, и следовало быть начеку. Ночь прошла спокойно, ничто не потревожило усталых после долгой дороги воев. Едва только затеплилась на востоке денница, все проснулись. На лодии поставили новые, длинные дубовые кормила, гребцы укрепили весла, многие вой стали с длинными шестами у бортов, чтобы в случае нужды отталкиваться от камней, и подняли якоря.
Не все лодии шли в пороги одновременно. Они отчаливали от берега одна за другой, выплыв на течение, отыскивали стрежень и летели вперед… Гребцы даже не брались за весла: течение было до того быстрое, что достаточно было одного кормила — и лодия послушно находила путь среди камней. Когда одна лодия исчезала из глаз, трогалась следующая…
Первый порог, который одни воины называли Будилой, другие — «Не спи!», а греки с перепугу повторяли за ними: «Ессупь!» — едва виднелся под водой. С обеих сторон в Днепр врезывались две каменные гряды — две заборы; от берегов они уходили под воду, а на самой быстрине над заборой широким потоком неслась вода, кипели волны. Одна за другой, точно выпущенные из лука стрелы, пролетали лодии этот порог и выходили на чистоводье.
А вдали уже виднелся остров — новый порог. Днепр здесь был очень узок, стрежень проходил между двумя утесами. Нужны были хороший глаз и твердая рука, чтобы лодия проскочила, не задев каменные глыбы.
Однако и этот порог лодии одна за другой миновали счастливо. А впереди уже шумел новый порог — более спокойный, но страшный, потому что за ним, совсем близко, рокотала страшная Ненасыть.[171]
Уже издалека было видно, как бурлит и пенится вода в Ненасыти. Предательская подводная гряда камней пересекала здесь Днепр от берега к берегу. То тут, то там из воды высовывались острые, как клыки, камни. Вода кружилась, клокотала, яростно билась между камнями и скалами, ревела так, что эхо катилось по далеким берегам.
Вой боязливо смотрели на порог. Они были уверены, что там, под водой, живут страшные водяные; высунув из воды острые клыки, вечно ненасытные, жаждут они человеческой жертвы, ловят своими щупальцами каждую плывущую через пороги лодию, присасываются, переворачивают ее, пожирают людей. Бороться с Ненасытью? О! Человеку это не под силу.
Лодии остановились выше Ненасыти, вой вытащили из них еще в Киеве приготовленные волоки — деревянные катки. Волочить приходилось по низкому берегу, а близко, в оврагах и лесах, всегда рыскали печенеги. Поэтому часть воев укладывала катки, вытаскивала на берег лодии и волочила их вдоль всего порога, а остальные, с копьями и луками наготове, шли в близлежащие овраги и леса, чтобы на случай, если налетят печенеги, отбить их.
Волоком нужно было пройти шесть тысяч шагов. Вой князя Святослава знали, что стоит каждый этот шаг. Грузы перетаскивали до самого конца порога на плечах, но и порожние лодии были тяжелы, скользили по каткам медленно, а в небе висело палящее солнце, горячий песок обжигал ноги, люди обливались потом.
С раннего утра до позднего вечера волочили лодии по песчаному берегу, и даже ночь не остановила работы. Рассвет следующего дня застал их на кручах, против скал Ненасыти. Но спокойная, тихая гладь была уже близка, и к полудню лодии одну за другой спустили на воду. Ненасыть осталась позади.
Никого уже не пугали оставшиеся за Ненасытью три порога — Вольный, Вручий и последний, на стрежне; лодии прошли их уверенно и быстро.
Еще некоторое время Днепр катил свои воды между высокими каменистыми берегами, напоминавшими узкие ворота, а там вой опустили в воду весла и могли отдохнуть на широком плесе, за которым высились скалы и зеленел остров Григория.[172]
Издалека, в начале острова, зеленела большая поляна, на, поляне стоял ветвистый, старый дуб. Под ним гости и вой, которые готовились идти через пороги или благополучно прошли их, обычно приносили жертву.
Жертву — пса и петуха, как требовал покон, принес Святослав; в походе он был не только князем, но и жрецом. Святослав подошел к высокому дубу с совсем молодой еще, трепетной листвой; среди его ветвей висели истлевшие убрусы, заржавленные, щербатые мечи, пробитые шлемы и копья — жертвы многих людей, плывших мимо священного острова.
Теперь перед дубом на острове положил свой меч и щит Святослав. Поблагодарив богов за то, что помогли его воям перейти пороги, он просил и дальше помогать им.
Позади князя стояли вой. Когда жертва была принесена и землю перед дубом оросила кровь пса и петуха, вой опустились на колени, из уст их полилась молитва — древняя молитва пращуров:
Боги, помогите нам и помилуйте,
Боги, дайте нам победу на брани и мир на земле,
Славим вас и молимся вам, боги!
Князь Святослав стоял против дуба, смотрел на огромное, похожее на жернов багряное солнце и думал: придется ли ему и всем им стоять тут еще раз и приносить благодарственную жертву?!
3
За островом Григория Днепр становился широким, полноводным. Здесь берега его не пересекали высокие горы, не обрывались над плесом кручи, не врезывались в воду желтые косы; с той и другой стороны зелеными стенами тянулись плавни — топкая, болотистая низменность, поросшая ковылем, в котором не видно было и всадника, да непроходимой чащей приземистых дубов, лип, ольхи, верб и лозы.
Только далеко впереди, по обе стороны Днепра, высились песчаные холмы, увенчанные купами сосен. Сосны эти, необычайно высокие, с голыми стволами и зелеными шапками, напоминали дозорных, которые стояли и будут стоять многие века и глядеть, и запоминать, что происходит в далеком поле и здесь, на Днепре.
С лодий князя Святослава было видно, как то тут, то там в глубину плавней тянутся узкие рукава, за ними голубеют тихие заводи, а от них отходят новые рукава. Но куда они бегут, где прячутся, где кончаются, никто не знал. Княжьи вой не останавливались, их лодии спешили на юг.
И вот наконец Днепр еще раз сомкнулся между двух высоких берегов, словно кто-то пытался загородить ему дорогу. Лодии плыли некоторое время между горами — и вдруг перед взором воев открылась такая безбрежная ширь, такой необъятный голубой простор, что дух захватило. «Море», — подумали молодые вой.
Но это было еще не море, а только устье Днепра — Белобережье, последний мостик между Днепром и Русским морем, белые берега, к которым рвались заморские гости, где в последний раз прощались с родной землей перед далекими походами люди Руси.
Летом берега эти никогда не бывали безлюдными. Справа от Днепра до самого Истра тянулись земли уличей и тиверцев. Они наезжали и торговали здесь, на Белобережье, с заморскими гостями. Слева недалеко были и Климаты, где жили греки-херсониты — хитрые, ловкие, сметливые люди, всегда перехватывавшие здесь гостей и умевшие торговать лучше, чем уличи и тиверцы.
И сейчас, не успели лодии князя Святослава появиться на плесе, как херсониты на быстрых конях подлетели к берегу. Однако, увидав, что в лодиях сидят не русские купцы, а вой, тотчас подтянули подпруги, вскочили в седла, и только пыль столбом поднялась за ними в поле.
Князь Святослав следил, что же станет делать Калокир, увидав земляков, и был уверен, что тот, встретив их на белых берегах, поинтересуется, что делается в Климатах, передаст что-нибудь отцу в Херсонес.
Но Калокир спрятался и не выходил из лодии, пока херсониты не убрались восвояси. Казалось, ему даже неприятно было присутствие земляков. Только после того как херсониты сели на коней и с гиканьем умчались в поле, Калокир вышел на берег, чтобы размяться.
«Тяжко жить человеку без племени, без родной земли», — подумал Святослав.
Когда же Калокир предложил князю пройтись по косам — ему-де надо что-то сказать, — князь Святослав не пожелал идти, отговорившись тем, что занят с воями, а с василиком побеседует уже в Болгарии.
Долго еще стоял Калокир на ослепительно белой косе, похожий в своем черном платне на высокое пугало, и все глядел и глядел на безбрежное море, на выплывшие из-за небосвода тучи, на волны.
К вечеру все лодии собрались у белых берегов и еще засветло поплыли к острову Елферия,[173] чтобы там, в полной безопасности, наполнить бочки пресной водой и осмотреть перед далеким плаванием мачты, реи, ветрила.
На рассвете, едва затеплилась в небе денница, на лодиях подняли якоря и поставили ветрила. Под свежим утренним ветром лодии, точно расправившие крылья чайки, отрывались одна за другой от белых берегов и выходили ключами в безбрежное Русское море.
На темно-синем небосклоне, где еще не угасли звезды, вырисовались очертания щогл и парусов, а далеко по морю неслась тревожная перекличка голосов да скрип весел в уключинах.
Сделав большой полукруг, лодии развернулись по четыре-пять в ряд и, то взлетая на высокой волне, то вместе с ней утопая в бездне, направились на запад.
Море в этот предрассветный час, точно утомившись после бессонной, шальной ночи, казалось гневным, злым. На востоке едва заметно прорезывалась золотая ленточка зари. Низко над морем мчались разорванные в клочья облака. С шумом и плеском вздымались и вздымались из морских глубин валы; порываясь куда-то вперед, мчались разгневанные волны. Они рассыпали соленые холодные брызги и сбивали серую пену. А над самыми волнами, порой касаясь крылом воды, метались испуганные чайки и кричали: «Ки-и-ги… Ки-и-ги!..»
Вдруг по небу поплыли сиреневые, потом розовые и, наконец, голубые ленты. И тотчас погасли, словно провалились в пропасть, все звезды; только одна из них, ясная, с зеленоватым отблеском, точно драгоценный изумруд, трепетала еще, как пойманная в сети рыба, и тоже погасла. Последние клочья разорванных облаков упали на волны росою, небо стало прозрачным, голубым, дыхание ветра теплым, над морем воцарилась тишина — волны улеглись, чайки умолкли. И тогда на краю неба вспыхнула, загорелась и поднялась золотая корона, еще какой-то миг — и корона превратилась в раскаленный багряный круг, еще миг — и над небосклоном уже сияло солнце, такое жаркое, такое ослепительное, что на него больно было смотреть…
На лодиях никто не спал: кто занимался уборкой, кто возился с ветрилами, кто готовил оружие — чистил щит, острил копье, точил меч — а кто готовил пищу, — все, следуя обычаю, встали, чтобы встретить поднимавшееся из-за небосклона ярило. Ведь солнце — подарок богов, солнце — жизнь, радость, счастье. Все произносили слова молитвы:
Солнце! Ты уходишь от нас — и наступает холодная темная ночь, Солнце! Ты встаешь — и вокруг появляется жизнь, зацветает земля и радуются люди. Спасибо Перуну, что каждое утро посылает нам солнце. Славим тебя, ясное, горячее, жизнь дающее солнце!
Князь Святослав, умывшись холодной соленой водой, стоял, как и его вой, на носу лодии, слушал эти слова, и душу его охватывали трепет, радость, счастье жизни.