Наступило, казалось, счастливое время: он был с Феофано, дарил ей несметные сокровища, жаловал города и целые земли в Европе и Азии. Когда же Никифору пришлось двинуться в Азию, на агарян, восставших против империи, он взял с собою Феофаио…
При каждом удобном случае она проявляла свою любовь к императору: это она велела затевать для его развлечения малые выходы — в Софию и большие — в город; это она старалась, чтобы в Большом дворце каждый день устраивались торжественные приемы; это она приходила каждый вечер к своему василевсу.
И в этот вечер, когда император Никифор, испуганный запиской монаха, вернулся из собора Софии в Буколеон, она пришла к нему в опочивальню, в легкой тунике, возбужденная, прекрасная.
Император Никифор стоял на коленях в углу перед образом и, отбивая частые поклоны, горячо молился.
— Император! Мой василевс! — обратилась она к Никифору. — Ты проводишь дни и ночи в своем китоне, ты избегаешь радости и развлечений, ты забыл обо мне, своей Феофано. Почему?
— Я не забываю, — поднимаясь, ответил Никифор, — и я никогда не забуду тебя, Феофано. Но сейчас мне трудно, тяжелые мысли не покидают меня ни на минуту, я не сплю по ночам… Это началось с тех пор, как мы были с тобой на Ипподроме, когда они бросали в меня камнями…
— Император, — перебила его Феофано, — разве впервые императорам ромеев приходится видеть, как в них бросают камни? Тех, кто бросал камни, нет уже в живых, а если кто из них и остался, то сидит и будет сидеть на Проте… Забудь об этом, император.
— Ты говоришь, — продолжал Никифор, — что все они погибли либо сидят на Проте. Но кто же тогда пророчит и хочет моей смерти?
Император показал Феофано записку, которую дал ему монах в соборе. Феофано очень внимательно прочла до конца, и на ее лице выступил румянец. Однако она сдержалась и как только могла спокойно, словно шутя, сказала:
— Мой император! Василевс мой! Разве можно так страдать из-за каждой глупой записки? «…в третий месяц переселишься из сей жизни…» Ничтожный червь! Недаром он так и подписал эту записку. Но кто, скажи мне, может знать, когда человек уйдет из этой жизни? Бог? Но ведь Бог этого не скажет, потому что, когда приходит срок, он зовет; если же судьба судила жить, человек побеждает даже смерть. У нас с тобой, император, есть враги — и здесь, в Большом дворце, и в Константинополе, и в империи. Но, василевс, мы не были бы императорами, если бы их не имели. А разве у них не было врагов?
Она указала на стены опочивальни, украшенные мозаичными изображениями императора Константина, Юстиниана, Михаила и Василия Македонянина… Как живые, шли и шли они, высоко подняв руки. За ними, с молитвенниками в руках, следовали их жены, дети…
— Это правда, — вырвалось у императора Никифора. — Македонянин, — он указал пальцем на одного из них, — убил этого самого… Михаила Мефисоса, а тот — этого…
— Да, — подтвердила Феофано и громко рассмеялась. — Они убивали даже друг друга. Чего же ты испугался? Ничтожный червяк пророчит тебе смерть, и ты ему веришь?! Подумай, император! У тебя надежная этерия, от тебя не отходит твой паракимомен Василий, ты построил — и хорошо сделал — этот дворец Буколеон, куда не проползут ни мышь, ни червяк, наконец, подле тебя и я — твоя радость, твоя опора.
— Это правда, — согласился император Никифор. — Здесь, в Буколеоне, возле тебя, я в безопасности… Но врагов много, они там, за стенами Буколеона…
— Кто же они?
— Оттон немецкий.
— Вряд ли Оттон пойдет против Византии, — возразила Феофано. — Он сейчас в Италии, успокоился и далее не двинется…
— Но и вся Азия в огне, Феофано!
— О, — Феофано засмеялась, — после того как ты сам, а потом Вард Склир прошли по Азии, там не посмеет даже ветер дохнуть…
— А Болгария?
— Болгария — в самом деле ненадежная земля, и не так она, как Русь.
Феофано на минутку задумалась и продолжала:
— Когда-то… это было давно… еще при жизни императора Константина, я видела в Большом дворце киевскую княгиню Ольгу… Это страшная, опасная женщина. Я до сих пор не могу забыть ее глаз, лица, губ. Таков, верно, и ее сын Святослав. Но почему ты не идешь против него, император?
— Видишь ли, — задумчиво ответил Никифор, — я сам позвал князя Святослава и даже заплатил ему, чтобы он громил непокорных болгар…
— Он громит их, об этом говорит весь Константинополь. Но Константинополь боится, что Святослав может явиться и сюда…
— О нет, — уверенно сказал император, — болгары не допустят его сюда…
— Кто не допустит? — с презрительной улыбкой спросила Феофано. — Их косноязычный кесарь Петр, этот монах с Афонской горы?
— У него есть сын Борис… наш родственник, Феофано.
— Так почему же ты держишь его здесь, при дворе?
— Он завтра уезжает в Преславу, — сказал Никифор. — Правда, на Петра полагаться далее нельзя. Но, Феофано, я и не рассчитывал на него. Уже давно, еще в то время, когда Святослав вторгся в Болгарию, я послал епископа Феофила своим василиком к печенегам, дал ему золото, чтобы они напали на Киев.
— Паракимомен Василий не говорил мне об этом…
— Об этом до сих пор знали только я да он, а теперь будешь знать и ты, Феофано.
— Это очень хорошо, — согласилась Феофано. — Но на Святослава должен идти и ты.
— Как только ударят печенеги, двинусь и я. А потом, ты знаешь, было неспокойно в Азии. Сейчас я готов и пойду, пойду…
— О, теперь я вижу, что ты действительно мудр! — горячо, воскликнула Феофано. — Иди, иди на них!.. Помнишь, — задумчиво сказала она, — как ты когда-то, сразу же после нашей свадьбы, уехал в Азию… и взял меня с собой? Я жила в твоем шатре. Как ты был тогда прекрасен, император! Я помню тебя на коне, в позолоченных доспехах, в шлеме, с мечом…
— Да, — согласился он, — это было чудесное время. Но разве я сейчас уж так стар? Феофано, я еще сяду на коня и поведу войско на Русь… И тебя я тоже возьму с собою…
— Но покуда ты молишься, а не готовишься к войне.
— Я перебрасываю войска из Азии, мои легионы уже стоят во Фракии и Македонии, скоро будет готов и мой флот…
— Нет, ты не готовишься, — решительно промолвила Феофано, — потому что не думаешь о своих полководцах. Почему ты пренебрегаешь мужем, который прославился подвигами и не раз спасал тебе жизнь, помог стать императором?
— О ком ты говоришь?
— Об Иоанне Цимисхии, твоем двоюродном брате, которого ты безо всякой вины отрешил от должности доместика схол и заставляешь уезжать в Армению. Зачем ему, человеку знаменитого рода, сидеть в глуши в то время, когда он должен стоять во главе войска, вести его? Кроме того, у Цимисхия большое горе — только что умерла его жена… Никифор, пусть он останется в Константинополе и женится на дочери благородного патрикия… Сделай это для меня…
— Разве только ради тебя, — промолвил император. — Но я не хочу видеть его здесь, во дворце. Пусть он живет в городе, пусть женится, но не показывается мне на глаза.
— Спасибо, — поблагодарила Феофано. — Сейчас ты поступил как император. За это тебя любила и любит Феофано…
Император Никифор последовал совету Феофано и на другой день пригласил для беседы своего нового родственника, кесаревича Бориса.
Император выбрал удобное место и подходящее время для беседы. Он сидел в большой палате, окна которой были завешены. Через раскрытую дверь виднелись отливающие бирюзою воды Пропонтиды и длинная цепочка кораблей, уплывающих куда-то вдаль…
Величественное зрелище! Спокойное море искрилось под ослепительными солнечными лучами. И тем грознее казались на нем тяжелые боевые корабли: дромоны, по сторонам которых плыли по два разведывательных судна — усии, за ними памфилы — тоже боевые корабли, только поменьше, потом длинные, веретенообразные — кумварии[206] и более короткие — хеландии, на которых обычно перевозили легионеров, лошадей, оружие.
До ушей кесаревича Бориса доносился перестук весел, — на одних только дромонах сидело по сто-двести гребцов с каждого борта. Кесаревич видел, как серебристые брызги летят из-под тысячи весел, как за кораблями тянется длинный пенящийся след.
— Большая сила в твоих руках, Василевс! — вырвалось восторженное восклицание у кесаревича Бориса.
— Я повелел этой силе выйти из Золотого Рога и направиться за Босфор, к Дунаю, — сказал император Никифор.
— Значит, они идут на помощь Болгарии?
— Да, кесаревич, Византия идет на помощь болгарам.
— Спасибо, василевс! Если эти корабли станут на Дунае, тесно будет князю Святославу в Родопах…
— Да, кесаревич! — сурово промолвил император Никифор. — Настал час поднять меч над обнаглевшими тавроскифами и их князем. Как только наши корабли станут на Дунае, из Фракии и Македонии в Родопы двинутся и наши легионы. Однако, насколько я знаю, да и ты, кесаревич, мне говорил, кесарь Петр болен. Лучше было бы тебе сразу же выехать в Преславу.
— Великий василевс! Я давно об этом мечтаю и сразу после женитьбы просил отпустить меня.
— Ехать тебе в Преславу в то время было еще рано, а теперь пора, час настал. — Я готов, василевс!
Император Никифор с минуту помолчал и, как показалось кесаревичу, сказал от чистого сердца, по-отцовски:
— Слушай, Борис! Я надеюсь, что ты поддержишь сейчас своего отца, а если на то будет Божья воля, то и сам сумеешь защитить Преславу и города Болгарии. Помни, что падение Преславы будет твоей гибелью, закатом славы всех болгарских каганов… В твоих руках будут все сокровища каганов Омартога, Крума, Симеона, — император Никифор тяжело вздохнул, вспомнив об этих богатствах, — в твоих руках будет и главное сокровище — корона болгарских кесарей. Помни: завоюет Святослав Болгарию — все погибнет, погибнут все сокровища, корона твоя будет повержена в прах. Ты должен бороться с ними до конца!
— Понимаю, император, и клянусь!
— В этой борьбе ты будешь не один. Когда-то между нами и болгарскими каганами случались разногласия и споры, были войны, проливалась кровь…
Император Никифор снова умолк, ему не хотелось вспоминать, как болгарские каганы не только боролись с императорами ромеев, но и били их и как каган Крум сделал себе кубок из черепа императора Никифора I…
— Все это в прошлом, — промолвил Никифор Фока, — уже много лет между империей и Болгарией царит дружба и любовь. Мы укрепляем нашу любовь, посылая тебя в Преславу, и надеемся на тебя. Но это только начало. Мы хотим еще больше укрепить любовь и дружбу между Болгарией и Византией… У тебя, Борис, две сестры, а у нас два сына императора Романа. Если твои сестры приедут сюда и познакомятся с царевичами Василием и Константином, мы еще раз подтвердим любовь между ромеями и болгарами.
— Ты, василевс, — отец Болгарии…
— Пути Болгарии и империи сошлись давно, — продолжал император Никифор, — а сейчас помни, что вслед за тобой я посылаю свое войско. Корабли вышли, Вард Склир и патрикий Петр уже стоят в Адрианополе, по первому слову они двинутся тебе на помощь.
— Единственно, чего я хочу, василевс, — промолвил Борис, — чтобы ты жил вечно, как море, как солнце…
— Это слишком много даже для василевса, — улыбаясь, сказал Никифор. — Иди, Борис, выполняй мою волю.
Когда кесаревич Борис вышел, император Никифор и парикимомен Василий долго еще смотрели на корабли, которые плыли и плыли вдаль.
— Пройдет немало времени, пока они дойдут до Сицилии и вернутся обратно, — угрюмо процедил император.
— Если они только вернутся… — добавил паракимомен Василий.
8
Поздней ночью в овраге у западной стены Буколеонского дворца раздался свист. Тотчас со стены спустилась веревочная лестница, кто-то поймал ее внизу и стал медленно карабкаться вверх.
Вскоре в китоне императрицы Феофано отворилась дверь.
— Кто там? — спросила Феофано.
— Я пришел, василисса!
— Иди смелей, — ответила она. — Дай свою руку,…
— Ты ждала меня?
— Да, мой любимый Иоанн, ждала. Садись вот тут, расскажи, что у тебя случилось.
Иоанн Цимисхий сел рядом с Феофано.
— Никифор сошел с ума, — сказал бывший доместик схол, — Он забыл, как я спас ему жизнь и на полях Кесарии провозгласил его императором ромеев, в то время как постельничий Василий посылал меня за его головой…
— Это правда, Иоанн, и Никифор всегда вспоминал тебя, когда об этом заходила речь.
— Да разве я только это сделал? Сколько раз рисковал я собственной жизнью из-за него! Сколько сокровищ прислал ему из Азии и Египта!.. Даже этот дворец он построил на мое золото. Я мог бы стать самым богатым человеком в империи…
— Я знаю, Иоанн, что взял у тебя Никифор. Но разве ты не богаче сейчас, чем он?
— Это правда, — согласился Иоанн и положил руку на плечо Феофано.
— Что же у вас произошло? — спросила она.
— В прошлом году, — начал Иоанн свой рассказ, — когда Никифор был в Азии, он тщетно пытался, но не мог взять Антиохию. Тогда, оставив меня у стен, он велел, не разрушая Антиохии, осадить город. И я, как дурак, стоял под Антиохией мало не год и морил ее жителей голодом. А тем временем подходит с войском патрикий Петр, разбивает стены, берет приступом город и сжигает его.
— Ты ошибся, Иоанн, — сказала Феофано, и в темноте послышался ее смех. — Ты должен был взять город внезапно, силой…
— Но ведь я выполнял волю императора, — оправдывался Иоанн. — Кто же из нас тогда дурак — он или я?
Феофано не ответила на его вопрос и тихо промолвила:
— Многое приходится делать внезапно, брать силой.
— Именно так и сделал сегодня Никифор, — заметил Иоанн. — Совсем неожиданно силою василевса он лишил меня в одно мгновение звания доместика схол и велел выехать в Армению.
— Сила побеждает силу, а ты победил Никифора, — прошептала Феофано.
— Да, за все, что он мне сделал, я имею право его убить. Но сейчас еще рано. В Кесарии за мной стояли войско и полководцы. В Константинополе у меня только один друг — ты…
— Не все делается сразу, исподволь ты соберешь сторонников и в Константинополе.
— Он повелел мне выехать из Константинополя.
— Никифор позволил тебе остаться здесь, ты только не сможешь посещать Большой дворец.
— Феофано! — прошептал он. — Если ты мне поможешь, я отыщу дорогу не только во дворец, но и до самого неба. Я люблю тебя так, как никого никогда не любил, и, если его не станет, я положу к твоим ногам всю Византию.
Феофано промолчала, перебирая тонкими пальцами его волосы.
— Напрасно ты думаешь, — тихо промолвила она, — что и сегодня Византия не моя. Пустые слова, что ею управляет Никифор. Я управляю им… и Византией. Но мне этого мало. Наступило время, когда империя должна управлять всем миром. А Никифор не может этого сделать.
— Кто же, Феофано, может это сделать?
— Ты, вместе со мной. Можешь не торопиться. Мои люди стоят у стен гинекея.
Иоанн Цимисхий покинул Буколеон перед рассветом тем же путем, каким попал в него. Евнухи, сторожившие в сенях гинекея, вывели его потайным ходом к западной стене Буколеона. Там Иоанна ждали несколько легионеров. Вместе с ними он направился по оврагу на север, далеко обогнул Ипподром, вышел к юго-западным стенам Большого дворца и очутился в городе. Там бояться было уже некого.
Феофано не спала. Она лежала с закрытыми глазами в своей опочивальне, усталая, бессильная, но удовлетворенная и счастливая.
Много могла бы рассказать опочивальня василиссы ромеев, где сейчас лежала Феофано. Если бы вещи могли говорить, то выложенный из белого каррарского и зеленого фессалийского мрамора, расписанный порфиром, серебром, золотом и мозаикой потолок, пол, напоминавший цветник, и увешанные иконами стены кричали бы и стонали от того, что им довелось увидеть.
И все-таки эти стены не видели и не знали всего, что делала Феофано. В слабом, призрачном свете нового дня, что просачивался сквозь завешенные окна опочивальни, Феофано вспоминала, как паракимомен Василий дал ее свекру, императору Константину, яд, который готовила она сама, как вместе с Василием они подсыпали яд и ее мужу, императору Роману, как вместе с тем же Василием и еще несколькими полководцами, их соучастниками, венчали на престол Никифора…
Василевс Никифор! О, Феофано надоел этот увалень, который забыл, как нужно держаться в седле и который проводит больше времени перед иконами, чем на золотом троне! И он еще помышляет о покорении Азии, Болгарии, Руси?! Нет, не о таком императоре мечтала Феофано!
Ее выбор давно уже пал на Цимисхия. Любовь? Нет, Феофано не любила и его, как не любила никогда и никого, — ей просто нравилось, что Иоанн статен и ловок, он — Феофано видела это собственными глазами — мог, разбежавшись, перепрыгнуть через шесть лошадей.
Феофано давно уже решила убить Никифора, императором должен быть Иоанн. Она только не знала, как это сделать. Паракимомен Василий? Нет, ему было опасно отравлять третьего императора.
Феофано помышляла еще об одном. Ее начинал беспокоить постельничий Василий, который был ее сообщником в отравлении двух императоров, а теперь должен помочь убить третьего. Такой сообщник был опасен: он слишком много знал — его следует убрать.
Когда в опочивальне стало светлее, Феофано встала, пошла к тайнику в стене, раскрыла дверцы и вынула оттуда яд, приобретенный у египетских купцов. Яд действовал мгновенно и предназначался паракимомену Василию.
9
Поздно вечером Георгий Сурсувул с несколькими бондами и небольшой дружиной примчался в Преславу. Они были покрыты пылью, измучены, у Сурсувула зияла на лбу рана.
Сурсувула, видимо, ждали с нетерпением — едва он остановил перед дворцом коня, к нему кинулись со всех сторон боляре. Сурсувул ничего не ответил на их вопросы и, раздраженно махнув рукой, направился прямо в покои кесаря Петра. По виду Сурсувула боляре поняли, что нечего ждать добра.