Но Добрыня не успел добежать до ворот, как прозвучал победный крик: вой, сбросив взобравшихся на стену печенегов, заливали водой начавшие гореть ворота.
И там, на городницах близ Подольских ворот, Добрыня увидел княгиню Ольгу. Опираясь на посох, она стояла у заборола и, глядя на Днепр, говорила:
— Теперь они не скоро полезут. Киев стоит!
2
Точно пущенные из тугого лука стрелы, летели на юг от Киева три гридня — три брата: Горяй, Баян и Орель…
Горяй — старший — был белокур, как и мать, да и лицом походил на нее: голубые глаза, тонкий нос, небольшой рот. Правда, мать была невысокой, тоненькой, а Горяй — дюжий великан. Такому только и сидеть на коне.
Баян, напротив, пошел в отца, кожемяку Супруна: невысокий, но жилистый, с загорелым, смуглым лицом, руки — только шкуры мять, ногой топнет — земля гудит!
Орель был не похож ни на одного из братьев: волосы русые, глаза карие, сам статный, а голос — запоет на городской стене, за Днепром слышно.
Получив приказ княгини, они сразу же вышли из Киева. Затемно спустились со стены, над Лыбедью ползком пробрались через стан печенегов, видели, как вспыхнул пожар, слыхали, как печенеги ринулись на Гору… Но как ни болели у них сердца, они не вернулись, да и не могли вернуться в Киев, а побежали в зареве пожара лесом к Берестовому, оседлали на княжьем дворе коней и поскакали в темную, непроглядную ночь на юг…
Рано утром они были уже далеко от Киева, вечером очутились на краю Полянской земли, над Росью, ночью, немного отдохнув, миновали селение, где жили черные клобуки, а к рассвету углубились в дикое поле.
Здесь, в диком поле, братьям следовало остерегаться.
Сколько видел глаз — тянулось оно, ровное, кое-где изрезанное оврагами, в которых текли речки. Радостно было здесь весной и летом, когда буйно рос, зеленел, волнами переливался под ветром ковыль, когда зацветали голубые колокольчики, желтый шалфей, синие васильки, белые ромашки.
Но сейчас поле было мрачным, выгоревшим за долгое лето под лучами яркого солнца, почерневшим, травы и цветы завяли, засох на корню ковыль. Только сухие будяки, точно сединой, окутывали поле. Казалось, здесь бушевал пожар, даже пахло гарью.
Среди темного поля, по сухой земле, всадники мчались и мчались вперед, время от времени останавливаясь в овраге, чтобы дать отдых лошадям, напоить и покормить их, передохнуть самим. Потом осторожно выбирались из оврагов и внимательно оглядывали поле.
Братья оглядывались не напрасно. Перед самым закатом солнца, передохнув у речки и поднявшись на берег, чтобы двинуться в поле, Горяй, задержавшийся на пригорке, долго смотрел, приложив правую руку к челу, на далекий небосвод и вдруг сказал:
— Свернем направо и поспешим…
Кони полетели. Братья слышали, как гудит под копытами земля, чувствовали, как в грудь и лицо бьет горячий воздух: они скакали прямо к солнцу, чтобы его яркие лучи слепили врагов и не позволяли их заметить. Долгое время, оглядываясь назад, они видели на горизонте черные точки — гнавшихся за ними печенегов.
Это была бешеная скачка. Солнце склонялось к западу, за солнцем мчались три всадника, за ними — печенеги… И солнце спасло братьев: когда, словно прощаясь с землей, оно вспыхнуло нестерпимым, ослепительным блеском, черные точки на западе исчезли, будто растаяли во мгле. Но три всадника по-прежнему долго еще летели за солнцем. Они не остановились и тогда, когда поле в вечернем сумраке слилось с небом, и, только когда молодой месяц стал на страже среди звезд, наконец свернули на юг.
Братья остановились у берега речки. Кони долго стояли на месте, и по ним пробегала дрожь. Братья упали на траву.
— Много ли их было? — спросил Орель.
— Много, — ответил Горяй. — Но они далеко отстали.
— Добро, что мы поскакали посолонь, — задумчиво произнес Баян. — Спасибо солнцу, оно нас спасло.
В темноте стреножили коней. Поели хлеба с вяленой рыбой, запили речной водой, которая показалась им слаще вина.
— Теперь заснем, — сказал Горяй. — Но спать будем по очереди. Ложитесь, братья, я отдохну позже.
Когда братья улеглись на траве и заснули, Горяй долго стоял на берегу речки, потом вышел в поле, лег там, приложив ухо к земле, и стал слушать. Но он не уловил в поле конского топота, земля была холодная и немая.
И долго-долго среди темной ночи неподалеку от крепко спящих братьев сидел Горяй. Он сидел, видимо, дольше, чем следовало, потому что проснулся Орель.
— Ты почему нас не будишь, Горяй?
— Словно бы еще рано.
— Нет, давно пора. Видишь, месяц заходит. Ложись, Горяй.
Горяй лег на землю и сразу уснул. Теперь на страже стоял Орель.
Перед самым рассветом он тихо разбудил Баяна. Но проснулся и Горяй. Они поглядели на небо, на траву…
— Росы нет, трава сухая, — промолвили они. — Следа нашего не будет видно. Пожалуй, поедем…
Лошади тоже отдохнули, да и попаслись за ночь. Услыхав шаги братьев, они весело заржали. Братья оседлали их.
Еще один день ехали спокойно. Все ближе и ближе был Буг; путь им порой преграждали леса, и в них приходилось ехать медленнее. Зато здесь они не боялись печенегов, которые со своими кибитками кочевали только в поле.
И все-таки к вечеру они наскочили на печенегов. Это был, видимо, дозор какой-нибудь орды в десять-пятнадцать всадников. Братья столкнулись с ними, выезжая из оврага.
И снова братья помчались в поле, за ними устремились печенеги. Но теперь их гиканье звучало совсем близко. Братья слышали, как то и дело мимо их ушей свистели стрелы, однако чувствовали, что смогут убежать. Печенеги отставали, крики их отдалялись. И вдруг на полном скаку один из братьев — Баян — выронил поводья, откинулся в седле, и, обливаясь кровью, свалился на землю. Крики печенегов слышались все дальше.
В эту ночь два брата не спали. Они тихо сидели на высоком кургане, возле высеченного из камня изваяния древнего богатыря. Перед ними раскинулось поле, с кургана все было слышно, но поле оставалось безмолвным.
— Брат Горяй, — с горечью промолвил Орель, — нам нужно было, видно, остаться и умереть с Баяном.
— А князь Святослав? — вместо ответа спросил Горяй. — Кто отвезет ему весть?
И, хотя оба были храбрыми мужами, они заплакали, — очень уж щемило сердце по брату. Им казалось, что Баян ходит близко, что ему будет легче, если он услышит их печаль. А когда Горяй вытащил из-под седла узелок с хлебом, то отломил кусок себе, кусок Орелю и еще один положил рядом на траву.
— Это тебе, Баян, — сказал он, и только тогда братья принялись за еду.
Уже совсем поздно в поле послышался шум, и далеко у самого небосвода раз и другой блеснул огонек. Стоя на кургане, они долго вглядывались в темноту и напряженно слушали. Огней в поле больше не было видно, но шум слышался еще долго; среди шума они улавливали ржанье, топот коней и стук колес. Потом шум в поле стал утихать и наконец прекратился.
Тогда Горяй снова сел на траву и сказал:
— Спешат к Киеву. Надо торопиться и нам, но давай условимся, брат… Если я погибну в поле, ты не останавливайся — скачи дальше.
— А если погибну я, Горяй, торопись ты!
— Добро, брат!
Ночью они тронулись дальше. На рассвете наткнулись на следы орды — пепел, конский навоз. Так по следу и поехали — ведь печенег никогда вторично не поедет по своему следу.
Утром они вплавь, держась за гривы коней, переплыли Буг. Здесь, на правом берегу, вся земля была утоптана конскими копытами, чуть повыше, над лугом, был насыпан высокий курган. Повсюду вокруг кургана темнели в поле следы огнищ, валялись кости коней и овец, — печенеги, видно, стояли тут долго и хоронили кагана или кого-нибудь из его родни, свершали по нем всей ордой тризну.
А вечером братья были уже у самого Днестра и по земле тиверцев поскакали вдоль берега, от селища к селищу. Тут им нечего было бояться — тиверцы приветливо принимали гонцов из Киева.
Так доехали Горяй и Орель до города Пересеченова, среди лесов на правом берегу Днестра, взяли у тиверцев свежих коней и, не отдыхая, помчались дальше, на юг.
Два дня скакали они по земле тиверцев, потом уличей. На третий день к вечеру далеко по левую руку заголубели воды Русского моря. Спускаясь с гор, преграждавших им путь, братья увидели Дунай и очутились в широкой долине, где, как и под Киевом, купами стояли вербы. И вдруг из-за верб вырвались и полетели в них стрелы…
Братья ударили по коням. Но одна стрела впилась в глаз лошади Горяя. Лошадь стала на дыбы и упала. Орель хотел взять Горяя на своего коня. Но пал конь и Ореля.
Тогда братья от вербы к вербе побежали к Дунаю. Они видели, как несколько печенегов, прячась за вербами, гонятся следом за ними, время от времени пуская стрелы.
До реки оставалось несколько десятков шагов, когда стрела попала в Горяя. Он успел только крикнуть:
До реки оставалось несколько десятков шагов, когда стрела попала в Горяя. Он успел только крикнуть:
— Беги, беги в Дунай! И упал мертвый.
Орель побежал к Дунаю. У самой воды он еще раз обернулся и, увидев недалеко печенега, натянул свой лук и пустил стрелу. В тот же миг Орель почувствовал боль возле сердца и даже увидел стрелу, которая впилась ему в грудь.
Но у Ореля были еще силы, он знал, что перед ним Дунай, и, сделав прыжок, кинулся в воду…
Он не сознавал, что произошло потом, не знал, сколько прошло времени, не помнил, долго ли плыл, но вдруг увидел себя в лодии, над ним было голубое небо и чьи-то на диво знакомые лица. Это были вой князя Святослава.
И он крикнул им:
— Скажите князю… меня послала княгиня… Киев окружили печенеги… Княгиня Ольга… Киев зовет князя на помощь…
И в тот же миг у Ореля нестерпимо заболело сердце. Он повернул голову, — стрела все торчала у него в груди, она жгла, разрывала сердце. Он схватил ее обеими руками и вырвал…
3
Фар за Большим дворцом работал теперь каждую ночь, с раннего вечера до рассвета. Его холодный зеленоватый луч пронизывал темноту, ложился над Золотым Рогом, тянулся к
Галате, к горам, и угасал — это вдаль посылались тайные световые сигналы.
И там, вдали, в ночной мгле, где днем на горизонте синела полоса гор, всю ночь также вспыхивали таинственные сигналы, которых никто из жителей Константинополя не понимал.
Однако эти сигналы отлично разгадывали в Большом дворце, император Иоанн знал, что происходит в Болгарии: фары извещали, что вой князя Святослава продолжают двигаться вперед, кесарь Борис умолял императора Никифора прислать ему подмогу.
Но на Соломоновом троне в Большом дворце сидел уже не Никифор, а Иоанн Цимисхий, это он должен был дать кесарю Борису немедленный ответ: ведь Святослав угрожает не столько Борису, сколько ему самому, Цимисхию.
Новый император ни на минуту не сомневался, что ему придется столкнуться со Святославом. Пути империи давно вели и теперь привели к решительной битве Константинополя с Киевом. Цимисхий одобрял прежних императоров Византии, которые неуклонно вели к этому.
Понимал Цимисхий и то, что битва будет жестокой. То, что должно было произойти на востоке, никак нельзя сравнить с тем, что происходило в Азии, Египте. Там покорялись земли и народы, здесь сталкивалось два мира: блестящая, богатая Византия, опиравшаяся на свои легионы и миллионы рабов, и неизвестный, неведомый, таинственный и весьма опасный мир тавроскифов, или русов, как они сами себя называли.
Иоанн Цимисхий — вчерашний и, надо сказать, неплохой полководец — рвался в этот бой. Однако он — трехдневный император — еще не знал своих сил, не знал, на кого может положиться; он, наконец, боялся, как и его предшественник Никифор, столкнуться в бою со Святославом; страх охватывал его, когда он думал о неведомых русских воях.
Поэтому он действовал так же, как и Никифор. Сначала уведомил кесаря Бориса, что он, Иоанн Цимисхий, сидит на императорском троне, и в ответ получил от Бориса искреннее, верноподданническое приветствие. После этого, узнав, что в гинекее Феофано еще ждут решения своей судьбы две дочери болгарского кесаря, приехавшие сюда, чтобы повенчаться с особами царской крови, Иоанн Цимисхий пошел к ним и сказал, что не прочь породниться с ними. Наконец, он послал к кесарю Борису своих доверенных василиков с грамотой, в которой писал о любви и дружбе к болгарам и с дарами — немного золота и много вина — и одновременно поручил василикам разузнать, что же происходит в Болгарии, в Преславе. Новый император боялся князя Святослава, который преодолел восточную стену Юстиниана, взял за короткое время восемьдесят городов на Дунае и ведет своих воев к Преславе.
Боялся не только император, а и весь Константинополь; все соседние фемы были охвачены неистовой тревогой, страхом перед тавроскифами. В большом городе тайком, из рук в руки, передавали письмо патриарха Фотия, написанное им в давние еще времена против тавроскифов:
«…Этот неведомый народ, подобный рабам, не имел до сих пор значения, но его узнали и он прославился после похода на нас; народ ничтожный и бедный, но такой, что достиг высоты и стал богатым; варварский, кочевой народ, который живет где-то далеко от нас, гордится своим оружием, беззаботный, упрямый, не признающий военной дисциплины; этот народ быстро, в один миг, подобно морской волне, сметет наши границы».
Проэдр Василий, который теперь словно тень сопровождал нового императора, показал Иоанну это письмо. Цимисхий хотел порвать его, швырнуть в море, но сдержался — разве можно уничтожить документ, который носится, подобно осенним листьям, по всему Константинополю?
В один из этих дней император узнал еще об одном ужасном случае, происшедшем в Константинополе. На гробнице Никифора Фоки появилась эпитафия, в которой намекают на него и Феофано:
«Тот, кто раньше был сильнее всех мужей и ничего не боялся, стал легкой добычей женщины и меча. Тот, кто держал раньше в руках власть над всей землей, покоится теперь на маленьком клочке земли. Того, кто раньше был особой священной, убила жена, член, казалось бы, единого тела.
Так встань же, царь! Подними свое пешее и конное воинство, фаланги и полки! На нас идут дикие скифские орды, в безумном порыве стремятся к убийству, разные языки разрушают твои города…»
— Уничтожить! Уничтожить эти проклятые стихи! — приказал император Иоанн проэдру Василию, узнав о надписи на гробнице своего предшественника.
Проэдр Василий усмехнулся, услышав эти слова императора, и ответил:
— Я немедленно сделал бы это, василевс, но стихи высечены на мраморе склепа, где покоится и Константин, их можно уничтожить только вместе со склепом…
— Тогда нужно уничтожить… — начал было, но не кончил император. Он не боялся и убил живого императора Никифора, но теперь стал бояться его трупа: Иоанну казалось, что мертвый император начинает мстить.
Мстил не только Никифор, — за тенью императора стояли его родственники, сторонники, Феофано…
Феофано! Он думал о ней, ему не хватало ее, хотелось, чтобы она пришла к нему из покоев гинекея,[219] он мечтал о встрече с Феофано.
Да, она великая грешница, эта женщина, которая попала прямо из кабака на трон в Большом дворце. Это она влюбила в себя и доводила до безумия императора Романа, Никифора Фоку, а потом их убила. Иоанн также был близок с ней и все же сейчас, будучи уже императором, завидовал всем, кто обладал коварной, безжалостной Феофано, содрогался от одной мысли, что кто-то в эту минуту касается ее мраморного лба, упругой груди, горячих губ, смотрит в ее бездонные глаза, гладит волосы.
А кроме того, император Иоанн, на щеках которого еще не остыл след от ее поцелуев, знал, что руки Феофано способны дать и яд…
Как и новый император Византии, новый кесарь Болгарии напрягал все силы. Мог ли он знать, что уподобился кроту, который роет и роет над обрывом, пока не сорвется в бездну?! Император Иоанн пишет, что поможет ему, — когда же придет эта помощь? Василики привезли золото, правда, мало, но зато много чудесного вина. Сестры-кесаревны пишут, что их со всеми почестями принимают в Большом дворце и что вскоре они выйдут замуж, — будет заключена тройная связь с троном Соломона. Жена его, дочь императора Романа, подтверждает все это своими поцелуями и ласками. Болгария победит, да здравствует Византия!
И кесарь Борис поднимает всех боляр, сажает на коней своих кметов; он зол и безжалостен, но многие принимают это за смелость. Есть, правда, один человек в Преславском дворце, который знает, что кесарь Борис, как и его отец, трус, что им руководят страх, отчаяние, безумие. Этот человек — Сурсувул, но теперь он уже не старший болярин, он — только тень в покоях кесаря Симеона. И Сурсувул сам выпивает наконец из кубка Симеона… но не вино, а яд.
Кесаря Бориса это нисколько не удивляет. Нет Сурсувула, но есть другие — молодые боляре, которые учились в Константинополе, знают церемониал императорского двора, умеют пить, петь, веселиться. Гуляй, Болгария!
4
Князь Святослав знал, что произошло в Константинополе; доходили к нему вести и из Преславы.
Не только русских воев вел теперь князь Святослав. Где бы он ни появлялся, к нему примыкало множество болгарских свободников, смердов и все парики. Они знали здесь каждый камешек, каждый куст и бились плечом к плечу с русскими воями.
И когда князь Святослав шел с этим войском вдоль Дуная и далее Планиной, он видел, какая великая угроза готовилась с давних пор для Руси: здесь, вдоль Дуная, была выстроена стена и стояли города-крепости, восемьдесят — над Дунаем, несколько сот — в горах, возведенные руками рабов, и не для того, чтобы от кого-нибудь отбиваться, а чтобы отсюда идти на Русь, на Русь. Теперь эти крепости были позади русского войска, жестокая сеча между воями князя Святослава и нового кесаря Бориса шла на длинной, широкой полосе земли — от берегов Русского моря до реки Колубары…