Малуша знала, что там она для всех чужая, лишняя, что в Киеве и без нее много рабынь.
Знала, что в Киеве ей придется оберегаться: упаси Боже, узнают о ней на Горе, на княжьем дворе — схватят, замучают, покарают…
Она понимала, что не сможет встретиться ни с князем Святославом, ни с сыном Владимиром — у них свои пути, у нее своя горькая доля…
И все же Малуша ушла. Ведь человека тянет пепелище и сгоревшей хижины, а птица все равно летит к разоренному гнезду.
Но, вернувшись на пепелище, человек может потужить, выплакать свою боль в слезах, птица может покружиться, покричать над разоренным гнездом… А Малуша должна молчать, она ни с кем не может поделиться своим горем.
Малуша шла от леса к лесу, от веси к веси; в одной убогой хижине дадут ночлег, в другой накормят… Люди и вдоль Днепра и вдоль Роси, на которых постоянно нападали то печенеги, то половцы, охотно помогали ей, как и другим бездомным.
Однако эта женщина вела себя не так, как иные. Она не протягивала руку, не жаловалась на горе и бедность, ничего не просила, а только расспрашивала, как ей пройти в Киев и далеко ли до следующей веси.
Да, эта женщина, одетая в простое домотканое черное платно, повязанная таким же убрусом, в веревочных постолах на босу ногу и с небольшим узелком в руках, была бедна, бездомна, как и тысячи других, но держалась с достоинством, гордо… Кто она, эта женщина с усталым, измученным, но прекрасным лицом и большими карими глазами?
К Киеву Малуша подошла вечером Перевесищанской дорогой и остановилась на Щекавице, откуда видны были Гора, предградье, Подол, Днепр и Почайна.
На диво красив был Киев в эту предвечернюю пору. За лесом, по ту сторону Щекавицы, опускалось большое багряное солнце, лучи его золотым потоком заливали княжий двор с теремами, согревали черные хижины предградья, тянулись к Днепру и дальше — к лесам и полям на той стороне.
И Малуше казалось, что исполнилась ее многолетняя мечта. Она хотела побывать в Киеве, и вот он перед нею, она представляла его дивным и красивым, а он оказался еще краше.
Между тем солнце зашло, с Днепра подул холодный ветер, приближалась ночь. Где приютиться Малуше?
Она торопливо направилась к хижинам, похожим на грибы, разбросанные поодаль от Горы, вдоль дороги, которая вела в лес, к Перевесищу. Там, у одной из них, она заметила во дворе пожилого смерда, вертевшего жернов. Рядом стояла женщина. Малуша направилась к ним. Смерд, услыхав за собой шаги, оторвался от работы, поднял голову и бросил на нее сердитый, раздраженный взгляд. Лицо у него было злое, угрюмое. Малуша уже пожалела, что подошла.
Но искать убежища где-нибудь еще было уже поздно, и Малуша виновато спросила:
— Не пустите ли, люди добрые, переночевать? Смерд посмотрел на нее исподлобья.
— Откуда идешь?
— Из поля я, роднянская… Погорели… а муж помер от горячки…
«Погорели… помер от горячки»! Ну, эта беда — пожары да моры — ведома на Руси повсюду, и в Диком Поле, и в Киеве. Хорошо еще, путница не назвала третьей беды — печенегов.
— А теперь куда? Малуша вздохнула:
— Куда же идти? В Киеве никого не знаю, передохну, да и дальше. Может, и мои руки где понадобятся…
— Руки всегда дороги, дешевы только головы, — заворчал смерд. — Верно, верно, кому нужны наши головы?! Что голова, что головешка…
Он, вероятно, долго бы еще рассуждал, не вмешайся стоявшая рядом жена:
— Будет уж тебе… Расходился! Зови лучше в дом женщину — видишь, издалека идет.
— А я что ж?! — виновато сказал он, разводя руками. — Заходи, жено, в хижину… Живем мы, как князья: я сижу на дубовом престоле — на пне, у жены корона — седина, есть и бояре — двое сыновей, челядь наша — дочери, а скотина — пес, кошка да мыши…
— Пойдем, полянка, — сказала жена, — этому конца не будет. Вскоре Малуша сидела в хижине у очага, на котором в горнце закипала похлебка, и как бывало в родной хижине далеко над Днепром, так и теперь ждала, пока хозяин возьмет немного хлеба и другой еды и бросит в огонь жертву. Но хозяин жертвы не приносил. Войдя в хижину, он взглянул на очаг и сказал:
— Если бы только боги видели, что мы едим!
Малуша поглядела на него удивленно, но ела молча.
Позже она вышла во двор и долго смотрела на Гору. Там горели огни: один, большой, — на требище перед Перуном, а еще несколько — в окнах княжьих и боярских теремов. Когда с Горы подул ветер, Малуша услыхала однообразное пение.
— Гуляют князья с боярами, — прозвучал голос позади нее. — Одни мрут, другие пьют…
Она узнала голос хозяина-смерда, — он вышел из хижины и стоял в темноте недалеко от нее.
— А что? — спросила она, и холодок пробежал по ее спине. — Неужели кто из князей помер?
— Княгиня Ольга померла, — сказал смерд. — Несколько дней назад похоронили на Воздыхальнице… Вечная ей память…
— А как князь Святослав? — быстро спросила, замирая, Малуша.
— Что Святослав? — угрюмо бросил смерд. — Не видим мы его в Киеве, воюет да воюет. А тут бояре, воеводы да тиуны все уже захватили. Князь добрый — Гора[229] наша зла… Вот и сейчас примчался он в Киев. А видно, не задержится, опять уедет на рать. Посадил уже на Киевский стол Ярополка, к древлянам послал Олега. Трудно нам будет с Ярополком. Дал бы Святослав нам князем Владимира!
— А что княжич Владимир?
— Ой, жено, жено! Здесь, в Киеве, все говорят про княжича Владимира. Наш княжич не от какой-нибудь угорки, а от простой русской девушки, пусть она будет здорова и счастлива.
— Где же эта девушка? — спросила Малуша, не понимая, должно быть, что в эту минуту она подслушивает тайную думу многих людей Руси.
— Того, жено, никто и не ведает, — сказал смерд. — Что была она, то была, что любил ее князь — любил, родила она и княжича Владимира, а вот где сейчас — никто не знает, да, может, и лучше не знать.
— Почему?
— Потому что она — наша княгиня и лучше уж ей не попадаться в боярские лапы… Пусть живет в поле, в хижинах, с нами, пока не возмужает и не придет к нам княжич Владимир.
На этом их беседа и кончилась. Смерд пошел спать. Малуша осталась во дворе одна. Глядя на огонек, который все мерцал и мерцал в княжьем тереме, она представляла себе, что там у окна стоит и думает тяжкую думу князь Святослав. Как много пришлось ему пережить — воюет он и воюет за Русь. Только что померла мать, княгиня Ольга, сейчас посадил он Ярополка в Киеве, посылает Олега к древлянам, а сам снова на брань! Трудно князю Святославу, никто не согреет его душу. Вот и не спит по ночам, стоит у окна, смотрит и думает тяжкую думу.
И если бы Малуша могла очутиться в этот миг возле князя Святослава, она положила бы руку ему на голову, закрыла ему глаза и сказала:
«Спи, Святослав, отдохни!»
3
В честь мужей новгородских, во славу сыновей Ярополка, Олега и Владимира — каждый из них занимал теперь стол в своей земле — князь Святослав велел устроить большой пир, пригласив на него послов из Новгорода, Искоростеня, а также лучших мужей Горы и нового города.
Пир князь велел начать с утра и кончить до сумерек, чтобы не зажигать на ночь глядя в деревянном городе огней, чтобы люди, выпившие много меда и вина, могли без увечий добраться до дому.
В Золотой палате поставили столы и скамьи, застелили их полотном и коврами, выкатили из медуш бочки с греческим вином, медом, олом, квасом; на столы подали мясо, жаренное на углях, на рожнах, сваренное в горнцах, — все обильно посыпанное пепером[230] и чабром; были тут и свинина, и баранина, и говядина, и конина; подали разную птицу — гусей, уток, лебедей и кур, всякую рыбу, которой богат Днепр, — осетров, карпов, сомов, и, наконец, различные овощи и фрукты — сливы, орехи, виноград.
Чтобы было из чего есть и пить, столы уставили серебряными и глиняными корчагами и горнцами, братинами, мисками, кубками и чарами, положили и ложки.
Но пировали не только в Золотой палате. Там для всех не хватило бы места — ведь на пир мог прийти каждый, кто хотел славить князя. Поэтому повсюду — в Людной палате, в светлицах, сенях, по всему терему и даже во дворе — поставили столы с кушаньями и медами, а под ноги постелили пахучую траву с оболонских лугов.
И спозаранку стали сходиться к княжьему терему бояре, лучшие мужи, тиуны, старосты, купцы. Позднее, когда почти все уже собрались, от Почайны привезли на возах мужей новгородских и древлянских.
Каждый обрядился по этому случаю во все лучшее. Бояре надели платна из фофудии и обояри, тканные золотом и серебром, с кружевами вдоль пол, с золотыми застежками, драгоценными камнями, надели на шеи гривны, золотые цепи.
Воеводы земель были в бархатных жупанах, туго стянутых поясами, в шапках с подпушкой, украшенных драгоценными камнями, с цветными корзнами, ловко перекинутыми через левое плечо, с мечами у поясов, в сапогах из красного и зеленого сафьяна.
Купцы пришли в темных длинных платнах, только некоторые надели гривны и цепи. Но платна были из самого дорогого греческого бархата, гривны и цепи — тонкокованые, витые, из чистого золота с чернью.
Труден и далек был путь мужей новгородских, но они знали, что их ждет в Киеве пир, и привезли с собою богатые наряды из тяжелых франкских и свионских гексамитов,[231] надели тяжелые гривны, цепи.
Один князь Святослав, казалось, не готовился к пиру. Он вошел в палату, когда там собралось полным-полно людей, в белом платне, с накинутым поверх красным, отороченным черной узкой каймою корзном. Никаких украшений, только тяжелая усерязь-тройчатка в левом ухе с двумя жемчужинами и рубином да красные сафьяновые сапоги с загнутыми носами — вот и весь его наряд.
Когда князь с сыновьями вошел в палату, все затихло.
— Что же вы умолкли? — громко спросил князь.
Мужи новгородские нашлись, как ответить князю Святославу.
— Желаю на тя пити! — промолвил Михало.
— Пей! — сказал князь и взял со стола доверху налитую красным вином чару.
Княжьи слуги зазвенели уполовниками, бегая между столами и наполняя чары вином и медом.
— Чего же не пьешь? — спросил князь, видя, что Михало держит в руках свою чару, но не пьет.
— Не могу я из такой посудины пить, — промолвил Михало.
— А из какой хочешь? — засмеялся князь, указывая на столы. — Есть чары, а есть корчаги… Выбирай, тысяцкий…
— Хотел бы, князь, выпить на тя из братины, да с тобою вкупе. — И Михало указал на большую серебряную братину с двумя ручками. — Ты почнешь ее, а я уж докончу, князь?
— Налейте! — сказал князь.
Одному из слуг, чтобы наполнить братину, пришлось набрать уполовников десять. Князь Святослав взял ее в обе руки. Все в палате примолкли, и князь среди этого безмолвия поднес братину к устам, не переводя дух, выпил половину и подал посудину Михалу.
— Пей! — промолвил князь.
Но у Михала был суровый, новгородский нрав.
— Не могу, — решительно сказал он.
— Почему не можешь? — грозно нахмурясь, спросил князь, и в палате, где до сих пор было шумно, наступила напряженная тишина.
— Ежели ты, князь, — промолвил Михало, — выпил на нас, новгородцев, половину, то мы хотим выпить на тя всю братину.
— Смелый ты человек, — громко засмеялся князь Святослав, — люблю таких! Пей, Михало, полную братину… И чтобы так пили вовек!
Тысяцкий Михало подождал, пока ему долили в братину несколько уполовников, поднес ее к устам и с трудом, правда, с передышками, но выпил до дна.
И тогда зазвенели кубки и чары. Воеводы, бояре, купцы киевские, мужи новгородские, выпив за князя, налили снова, пили без здравниц, потому что пить еще за кого-нибудь после князя было негоже. В сенях заиграла музыка — несколько медных труб, свирели, цимбалы и бубны.
Загомонила, зашумела многими голосами палата, казалось, сюда со двора ворвался свежий, теплый ветер. Хвала богам и князю — после долгих страдных дней тихо в городе Киеве, в землях мир, враги далеко, можно вволю есть и пить, можно не опасаться за свою жизнь и за жизнь детей, — слава, слава князю Святославу, князю киевскому Ярополку, древлянскому князю Олегу, новгородскому князю Владимиру!
Князь Святослав, сидя с сыновьями за столом, слышит эти крики, но хмель не берет его. Чуткий, точно охотник в засаде, сидит, задумавшись, князь Олег. Ярополк смотрит на мужей в палате, словно кого-то ищет, искоса поглядывает на брата Владимира — и до крови закусывает губу.
Князь Святослав чувствует, что не все ладно между его сыновьями, но утешает себя мыслью, что причина тому одна — молодость. Покуда молод, в жилах бурлит кровь, и разве не был когда-то он сам таким же? А минует молодость — и братья почувствуют, что они одного рода, мир и согласие воцарятся между ними.
В палате запели. На помост, где обычно сидел князь, выходили юноши и девушки, пробовали, кто дальше вытянет, выходили вдвоем, втроем, вчетвером и пели, чтобы звучало на один голос, становились по углам палаты и перекликались на разные голоса.
Но это были не те песни, которых жаждала услышать душа князя Святослава.
— Позовите Баяна! — попросил князь.
А тот уже шел из Людной палаты между рядами расступившихся перед ним бояр, седой, все еще статный, мужественный Баян, в белой одежде, с гуслями в руках.
— Спой нам, Баян! — попросил князь.
Баян остановился, низко поклонился князьям, но с места не тронулся.
— Знаю, Баян, — молвил, улыбаясь, Святослав. Баяну налили кубок, он выпил его до дна, вытер усы.
— Спасибо, князь, а дружине слава!
Он сел перед князем на помосте. В палате стало тихо, точно на Днепре перед рассветом. Баян коснулся рукой струн — и, казалось, зарокотала волна прибоя…
— Гей, поведаю я, братья, простыми словами про землю Русскую, трех братьев — Кия, Щека, Хорива — и сестру их Лыбедь и о многих князьях наших да о всех людях Руси, гей, гей!!
И под эти слова, под тихий рокот звонких струн князь Святослав задумался, вспоминая далекое прошлое, представляя будущее…
Но почему так грустно сейчас князю Святославу, почему так бьется его сердце, так болит душа?
Позади недолгая, но трудная жизнь, да иной жизни он не хотел и вряд ли принял бы. Впереди большой ратный труд, может быть, и смерть, но и этого он не боялся: так должно быть, он не отступит от него вовеки.
И все-таки ему хотелось среди трудов и брани, среди жизненных невзгод стать свободным, как ветер, человеком, пожить хотя бы недолго, но так, как все, и любить, как все, — об этом он мечтал всю жизнь…
И когда Баян пел, а все в палате подхватывали его слова, князь понял, что должен он сделать и чего дольше откладывать никак нельзя.
— В великих трудах жили люди наши, на многие брани ходили, костями своими землю засевали, кровью-рудою поливали, гей-гей…
Князь Святослав слушал, как пел Баян, слова его западали глубоко в сердце. И тихо, чтобы никто не заметил, он встал из-за стола и вышел из палаты.
Только к вечеру разошлись из княжьих теремов новгородские гости, бояре киевские и воеводы. Кое-кто из них так упился, что пришлось выводить под руки, кое-кто держался на ногах, но лепетал неведомо что и хватался за оружие. Однако все были живы-здоровы, и никто не нанес увечий ни себе, ни другому.
С большим почетом вынесли из палаты новгородского тысяцкого Михала, — он долго пел и даже пытался показывать, как русские люди воюют с варягами, а потом мирно уснул. Тогда его положили на греческий ковер, восьмеро новгородцев взялись за концы, подняли Михала и тихонько понесли. Он спал спокойно, положив на грудь жилистые руки.
Еще некоторое время на Горе слышались крики и шум, то тут, то там бряцало оружие; кто-то пытался петь, да не хватало уже голоса. А там зашло солнце, сумерки окутали Подол и предградье, поползли по крутым склонам на Гору. Киев засыпал.
Не спалось только князю Святославу. Он пил вино, мед и ол, но оставался трезвым, сидел в палате на веселом пиру, но не смог превозмочь тоски. Когда все на Горе утихло, он еще долго оставался в покоях. Наконец он велел позвать Добрыню.
Добрыня выпил, верно, не одну братину, но на ногах держался. Впрочем, сколько надо было выпить этому богатырю, чтобы пошатнуться?! Добрыня, правда, и сам не давал себе воли — он знал, что вскоре предстоит ехать с князем Владимиром в Новгород.
— Как гуляют наши гости? — спросил Святослав.
— Начали не худо, — ответил Добрыня, — дня три теперь будут опохмеляться.
— Пускай погуляют, — улыбаясь, промолвил Святослав. — У нас найдется чем угостить и повеселить гостей. А впереди великая честь перед тобою, Добрыня.
— Знаю, князь, я все сделаю.
— Ты едешь с князем Владимиром в Новгород, — глядя на Днепр, который среди темных круч и узких кос стелился серебристой дорожкой вверх, продолжал князь, — и там будешь ему вместо меня — правой рукой, отцом. Гляди, Добрыня, большие дела перед вами, только великим трудом вы добьетесь победы. Сидя в Новгороде, прислушивайтесь к Киеву, нужно будет — спешите на подмогу.
— Слушаю. И все сделаю, княже!
— И еще об одном прошу тебя, Добрыня: если в чем станет сомневаться Владимир, дай совет, трудно будет — помоги, опасно — защити! Он — князь, но разве князьям не нужна помощь?! Паче всего помоги, если кто посмеет упрекнуть, что он не князь, а рабичич! Блюди его. Я уже сказал ему, что он сын рабыни Малуши. Хотел порадовать, привезти в Киев мать. Но сам видишь, не судьба.
— Княже! — промолвил Добрыня. — А ежели я найду и привезу Малушу?
Князь Святослав зажмурил глаза, словно хотел припомнить что-то из далекого прошлого, а потом поглядел на Добрыню.
— Добро. Три дня тебе хватит?
— Хватит, князь! — воскликнул, вскакивая, Добрыня.