— Они идут в мою ловушку! — промолвил хриплым голосом Цимисхий. — Глядите, полководцы, как сейчас погибнет Русь! Быстрей, быстрей! Вперед, империя!
Все происходило и дальше так, как предвидел опытный полководец император Иоанн. Русские вой шли за отступающими таксиархиями и уже приближались к стану. Распаленные боем, они догоняли ромеев и рубились с ними. Вперед вырвались всадники со знаменами, между ними было и знамя киевского князя с двумя перекрещенными копьями — значит, и князь Святослав там…
— Какой час! — крикнул Иоанн Цимисхий. — Скорей, скорей!
И в тот же миг из густого леса над рекой, что лежал справа от стана, и из леса, что темнел слева, вырвались всадники. Они мчались, разворачиваясь полукругом, туда, где кипел бой между ромеями и русскими воями.
На пригорке было тихо. Только гудела, стонала под конскими копытами равнина. Всадникам не было, казалось, конца, они выезжали и выезжали из лесов и мчались, пригнувшись к гривам коней, с копьями наперевес, все вперед и вперед.
— Многая лета императору! — крикнул кто-то из полководцев на пригорке.
— Многая лета! — подхватили остальные.
А он, император Восточно-Римской империи, стоял под своим знаменем с ликом Христа и надписью: «Побеждай!» Стоял величественный, гордый и широко раскрытыми глазами смотрел на поле боя: ведь это он замыслил, как уничтожить русских воинов, а теперь жаждал видеть их смерть, смерть Святослава.
Но он не мог понять: что же происходит на равнине? Всадники-ромеи — закованные в броню бессмертные — мчались по равнине. Но за ними гнались другие всадники. Всадников-ромеев было много, но тех, других всадников, было еще больше — им не было счету. И они, как видно было с пригорка, били всадников-ромеев и окружали не русских воинов, а таксиархии.
— Многая ле-е-е… — закричал было кто-то.
— Проклятие! — оборвал он этот неистовый крик. — Полководцы! Что случилось? Чьи это всадники?
— Пацинаки! Пацинаки![252] — катилось по лагерю.
— Угры! Угры! — летело с другой стороны…
Но били ромеев на равнине не печенеги и не угры — они только разрушили, свели на нет дьявольский замысел императора Иоанна, не дав возможности его засадам внезапно напасть на русское войско. А беспощадным смертным боем били, уничтожали бессмертных на равнине русские вой. Взяв с места разгон, они теперь ни на шаг не отставали от ромеев, громя и те десять таксиархии, которые вступили в бой на равнине, и другие десять, которые спешили на помощь первым, и как ни быстры были ноги ромеев, они не могли уйти от русов. Копьями, мечами, секирами, ножами и просто рогатинами русские и болгарские вой калечили, били, истребляли ромейское воинство, не давая ему пощады.
— Таксиархии, в лагерь! В лагерь! — завопил император, и его бледное лицо покрылось похожими на царскую хламиду багряными пятнами.
Только теперь он понял, что в решительный момент, когда все было приготовлено для полного разгрома русов, им на помощь и на погибель ромеям пришли печенеги и угры. И для римских воинов, которые сражались на равнине, оставалось одно спасение: бежать в лагерь, стать за его рвами и отбиваться от русов, болгар, печенегов и угров.
Ромеи так и сделали. Со всех сторон спешили они к лагерю, спешили так, что не могли протиснуться в ворота и попадали в свои же костоломки, падали во рвы, калечились, теснили друг друга.
Но их никто не преследовал. Десять таксиархий были окружены на равнине. Русские вой, печенеги и угры рубились с ними и гнали к реке. Римские воины, видя, что спасения нет, бросали оружие, поднимали руки…
Солнце спускалось за горы. Император Иоанн все еще стоял на пригорке, словно ждал, что свершится чудо. Но чуда не произошло. По равнине темными тучами надвигались, спеша к лагерю, легионы. Они сделали, что могли, а может, и больше того, а сейчас жаждали одного — спасения, покоя, отдыха. А многие из них в пыли и крови остались на поле боя — они уже вступили в царство тишины и завоевали себе в этот день вечный покой.
В вечерних сумерках оплиты копали близ лагеря ямы и засыпали мертвых. Надо было торопиться — ведь завтра по их могилам должны были пройти другие воины. Убитых старшин и полководцев за лагерем не хоронили — их клали на носилки и несли к пригорку, где стоял император Иоанн. Вскоре весь пригорок был устлан мертвыми. Император Византии стоял среди трупов.
Всю ночь отходили войска императора Иоанна. На дорогах, по склонам гор и всюду в долине Марицы слышались тревожные людские голоса. Позади, на очертаниях темных гор, во многих местах занимались пожары. Их зарева охватывали всю северную часть неба. И когда огонь, разгораясь, бушевал сильнее, а небо пламенело ярче, можно было разглядеть отряды перепуганных всадников, черные силуэты возов, бесконечные цепи легионеров. Все они, точно мутный поток, вырывающийся с гор, спешили в Адрианополь.
Среди этого потока, верхом на коне, ехал и диакон Лев. Согласно приказу, он во всех походах передвигался вместе с приближенными к императору особами. Перед началом битвы диакон находился недалеко от императора, видел его, восторгался им и успел даже написать несколько строк своей истории:
«Святослав, надменный одержанными победами над мисянами, исполненный варварской своей гордости, ибо он совершенно уже завладел их страной, устрашивший и удививший их врожденной своей свирепостью…»
Однако больше диакон Лев не успел ничего написать — началась битва, а он хотел собственными глазами видеть, как будут наступать русские вой, как их приступ разобьется о стену легионов, как спустя известное время начнут наступать воины императора, как сам Иоанн поведет их и как с помощью Бога ромеи победят своих врагов.
В голове диакона Льва уже слагались красноречивые фразы для этого места его вдохновенной седьмой книги истории, как, например:
«Многия заботы колебали душу императора Иоанна; он, как бы стоя на распутий, не знал, по которой идти дороге…»
Диакон Лев был уверен, что бой на равнине даст ему нужное вдохновение, новые слова.
Но бой не принес желанного вдохновения, напротив, поколебал, растравил душу диакона. Он видел начало боя, наступление русских воев, слышал, как император Иоанн крикнул: «Вперед, империя!»
Однако все, что случилось затем, ни на волос не продвинуло империю вперед, а, напротив, стремглав понесло ее назад, кинуло в бездонную пропасть, в поток непонятных событий.
Стояла ночь. Левдиакон, как и все, ехал куда-то среди кромешной тьмы, время от времени вместе со всеми наталкивался на отряды всадников, мчавшихся неведомо куда, или на пеших воинов, которые спешили на юг…
От них он слыхал, что русские вой, убив тысячи ромеев, взяв тысячи пленных, продвигаются вперед. Подобно другим, диакон Лев приподнимался на стременах, смотрел назад, в глубину темной ночи, и по спине его пробегал холодок.
На другой день, поздно утром, диакон Лев добрался до Адрианополя и узнал, что незадолго до этого туда прибыл со свитой император Иоанн. В черной, покрытой грязью, перепоясанной веревкой рясе, с перепуганным, бледным лицом, горящими, воспаленными глазами, диакон Лев, конечно, и думать не смел подступиться к императору Иоанну…
Однако ему удалось поговорить с некоторыми приближенными к императору особами, в частности с Иоанном Куркуасом, начальником метательных машин, который хотя и не покидал Адрианополя, но имел достоверные сведения обо всем, что произошло накануне. Подвыпивший Иоанн, не таясь, откровенно признал, что их войско на равнине разбито наголову. Но добавил, что диакону лучше не упоминать об этом в своей истории, не то он сам попадет в такую историю, из которой вовек не выпутается.
В тот же день на окраине Адрианополя, под стройным кипарисом на берегу реки, диакон Лев, усевшись на травке, извлек подаренную ему императором серебряную чернильницу, развернул свою историю и записал:
«У нас, говорят, в сей битве, кроме многих раненых, убито было пятьдесят пять человек, а всего более пало коней. Но у скифов более двадцати тысяч человек погибло…»[253]
Написав эти строки, диакон Лев спрятал чернильницу, отер вспотевший лоб и надолго задумался.
Задумаемся же над этими строками истории диакона Льва и мы, читая их через тысячу лет.
6
После жестокого поражения на болгарской равнине ромейское войско не могло остановиться ни по пути, ведущему через Адрианополь к Константинополю, ни у Филиппополя, ни в Месемврии, где двигались угры и печенеги. Подобно буре, вырывающей с корнем деревья, подобно туче, что неумолимо надвигается и обволакивает все вокруг, рвались вперед вой Святослава, и рассеянные таксиархии ромеев не могли их остановить.
В Адрианополе, в доме патрикия Феодора, где уже останавливался император и собирал своих полководцев, идучи на рать, он велел противестиарию Мануилу позвать к себе полководца Варда Склира, его сына Константина, патрикия Петра, начальника метательных машин Иоанна Куркуаса и стратигов Фракии и Македонии.
Император гневно порицал их за то, что они якобы не выполнили его приказ и выставили малые засады во время боя на равнине. Они же будто бы были повинны и в том, что не сумели удержаться в Пловдиве и прочих городах, из-за чего войска день и ночь отступают и сейчас.
Полководцы молчали. Сами они ничего не решали, а только выполняли волю императора. Но они не обвиняли и его — Иоанн руководил всеми битвами согласно точной византийской науке, при помощи которой они побеждали в Италии и Азии. В поражении ромеев виновны были только вой Руси и их князь Святослав, который вел бой не так, как предвидел император и его полководцы, и совсем не так, как они бы того хотели.
Вот почему полководцы молчали, только подвыпивший Иоанн Куркуас заметил:
— А ведь до Константинополя рукой подать… Император грозно посмотрел на него и на всех.
— Неужели мы допустим, чтобы Русь вторглась в пределы Византии? Неужели и на этот раз они станут со своим свирепым Святославом под стенами нашего священного города?
— Не допустим! — закричали испуганные полководцы. — Веди, император, на бой!..
— Мы укрепимся, — воодушевился император, — на равнине близ Аркадиополя, а впереди себя во всех лесах поставим засады… Немедленно пошлем переодетых лазутчиков к Агатополю и за Родосту. Пусть они убивают и грабят местных жителей — выдавая себя за русских — и тем озлобят их против Святослава. Наш долг — не допустить его к Константинополю. Ты, Иоанн Куркуас, поставишь в Аркадиополе метательные машины и уничтожишь русов греческим огнем…
Император Иоанн кончил бы еще не скоро, если бы у дома не остановился гонец из Константинополя, которого все узнали по виду: гонцы императора носили легкие шлемы с длинными страусовыми перьями.
Став на пороге, гонец упал ниц, вынул из потайного кармана свернутый пергамент и протянул протовестиарию, а тот подал его императору, после чего гонец быстро удалился.
Император собственноручно сорвал печати и развернул пергамент. Сделав несколько шагов вперед, к окну, где было светлее, он внимательно прочитал послание.
Но что случилось с императором? Что было написано в пергаменте? Император с притворно безразличным видом прочитал, положил пергамент на стол, потом поднял голову и поглядел на полководцев. Но это был уже не тот император, который только что кричал о победе и обещал вести их на бой. Император вдруг побледнел, взгляд его блуждал, руки — это заметили все полководцы — дрожали.
— Ничего, ничего! — скорее обращаясь к самому себе, сказал император. — Проэдр Василий пишет, — обернулся он к полководцам, — что из Азии прибыло три легиона, они уже вышли из Константинополя и направляются к нам…
Император Иоанн немного помолчал.
— Но проэдр медлит, — вырвалось у императора, — он думает, что это большой выход в Софию, а не поле битвы, и не торопится, а у нас… у нас… выхода нет…
Издалека слышалась тяжелая поступь таксиархий. Ржали кони, доносился лязг оружия. Все было, казалось, как и прежде, но что-то произошло с императором Иоанном.
Он говорил, он пытался говорить, как и раньше:
— Мы станем на равнине близ Аркадиополя… Вперед мы пошлем лазутчиков… Ты, Иоанн, поставь свои метательные машины…
Но было заметно — император говорит не о том, о чем думает: произошло нечто, чего он не мог предвидеть, и теперь упорно ищет выхода.
И как ни странно, помог Иоанн Курку ас, лишенный каких бы то ни было военных способностей и говоривший часто нелепости.
— А что, император, — сказал он, — если мы задержим Святослава тем, что предложим ему мир?
Все полководцы ужаснулись и онемели: на сей раз этот пьяница сказал такую глупость, которая не предвещала ничего хорошего ни ему, Иоанну Куркуасу, ни им. Иоанн Цимисхий — и мир! Да разве гордый, упрямый император пойдет на мир, да еще с русским князем?
Однако императора, казалось, вовсе не удивили слова Иоанна Куркуаса. Напротив, услыхав их, он улыбнулся и заметил:
— Ты, Иоанн, угадал мои мысли… Полководцы подняли головы.
— Я повторяю, — продолжал император, — что нам нужно стать укрепленным лагерем на равнине, я говорил, что надо всюду, где движутся тавроскифы, поставить засады и послать лазутчиков, а тебе, Иоанн, выставить метательные машины.
Произнеся это, император сделал передышку.
— А тем временем, — в заключение сказал он, — необходимо немедленно послать к Святославу василиков и предложить ему мир… Мир! Да, мир. Ты, протовостиарий, едешь в качестве василика и берешь с собой епископа Иосифа. А там, — закончил император, — наступит время, и мы с Божьей помощью пойдем в поход против тавроскифов.
Вскоре полководцы покинули дом патрикия, в котором остановился император, и, уходя, благодарили на сей раз начальника метательных машин Иоанна Куркуаса. По пути, разговаривая об этом, все они добавляли, что до сих пор знали Иоанна Цимисхия как опытного и бесстрашного полководца, а теперь видят и признают в нем подлинного императора — достойного преемника Юстиниана и Константина.
И никто из них не знал того, что в эту самую минуту полководец-император Иоанн шагает в доме патрикия Феодора из угла в угол, порой останавливается, склоняется над столом и перечитывает пергамент проэдра Василия, в котором написано:
«Феофано бежала с Прота, сидит в соборе святой Софии и хочет говорить только с тобой, император».
Между тем протовестиарий[254] Мануил и епископ адрианопольский Иосиф торопливо собирались, чтобы отправиться василиками императора в недалекий, но страшный путь — к князю Святославу.
7
Опустив на шею коня поводья, в кольчуге, в шлеме, на верху которого торчал влажный от росы голубой еловец,[255] и держась правой рукой за крыж меча, а левую приложив к глазам, князь Святослав смотрел вдаль.
Перед взором князя Святослава открывалась безбрежная, слившаяся с небом равнина. На ней кое-где высились скалы; одинокие и необычные среди этого зеленого моря, темнели полосами леса. Обходя горы и леса, по долине текли, отражая голубизну неба, спокойные реки.
В горах позади и в долине было очень хорошо в этот ранний час: небо голубое, бездонное, воздух пронизан розовой дымкой, зелень свежая, яркая, точно умытая росою. Поражала и тишина; то тут, то там пробовали голоса птицы, откуда-то издалека доносилась девичья песня.
Однако в долине за каждой скалой, у каждой речки, в лесах — повсюду притаилась смерть. Здесь проложена единственная дорога с гор в Византию, здесь идет великая битва между Русью и империей, битва, ради которой издалека явился сюда князь Святослав. Он уже спустился со своими воями с высоких гор; здесь, в долине, уже произошла жестокая сеча между русским и римским войсками. А сколько еще крови прольется, сколько людей погибнет!
Князь Святослав поглядел назад. Там над рекой, у леса, темнел стан русских воев, тянулся большой полукруг связанных между собой возов и высоко в небе вставали дымки — вой готовили еду. В солнечных лучах тускло поблескивали копья…
Посмотрел князь и в другую сторону — на запад. Там, далеко, над другой рекой и у другого леса, темнел стан ромеев; на самом высоком месте стоял шатер императора, над которым развевалось знамя империи, высились шатры его таксиархий и полков; легкий ветер доносил оттуда неясные голоса.
И князь Святослав подумал, что пройдет немного времени — и стан станет против стана. На этой зеленой равнине сойдутся закованные в броню и одетые в обычные порты люди, натянут тетивы своих луков, наставят копья, поднимут секиры. Не цепы будут молотить здесь, на равнине, — люди станут убивать друг друга, не роса, а кровь упадет на зеленые травы, а из лесов прилетят на поле брани черные вороны.
А разве не лучше сойтись на этой равнине двум — императору Византии и князю Руси?
— Смотри, — сказал бы князь Святослав императору, — на это небо, землю. Там — Русь, там — Византия, а вот тут — болгары. Почто хочешь, император, уничтожить Болгарию, а потом и Русь? Я пришел — и ты видишь силу Руси: любовь и мир — разве это худо? Только будем держать слово крепко. Ты клянись Христом, я, по обычаю нашему, даю клятву на оружии.
Василики императора ромеев — протовостиарий Мануил и епископ адрианопольский Иосиф — прибыли в стан князя Святослава ранним вечером. Ехали они под белым знаменем.
— Кто едет? — крикнули, увидя их на дороге, дозорные чела.
— От императора ромеев… Василики… к князю Руси Святославу, — ответили протовостиарий и епископ.
Их отвели в стан русских воев, к большому шатру, над которым развевалось знамя князя Святослава.
Но не князь говорил с василиками: когда их ввели в шатер, там стояли в ожидании воевода Свенельд и несколько тысяцких.