С месяц назад графичка ко мне прискреблась не по-людски, и принялась тягать к доске на каждом уроке. А я чересчур положился на теорию вероятности. Ну и не до уроков мне было — мы с пацанами как раз группу пытались организовать, третий и самый упорный раз. Группа так и не срослась, а дневник я украсил так, что мама пригрозила гитару сжечь, комп запаролить, бокс запретить, меня постричь налысо и руки к ногам подтяжками привязать. Разгулялась у нее фантазия в тот вечер, некоторые обещания до сих пор вспомнить боюсь. Зато мою оговорку мне до пенсии поминать будут. Это я животных татарских лесов перечислял, волков, лосей, лис с зайцами там всяких, и внезапно снежного барса приплел. Герб меня попутал. Не зря же там барс изображен, решил я тогда. Молодец, что хоть про крылатость телегу не двинул.
Лажанулся, с кем не бывает-то. У нас тут не биология, а география, в конце концов. Давайте еще грамматические ошибки править или про деление столбиком спрашивать.
— Измайлов, мы ждем.
Я оглядел класс. Все так и сидели как истуканы, даже Катька замерла. И Кир, гад, пялился, не на меня, а за левое мое ухо, на одну из карт России. Хоть бы для приличия учебник открыл и мне попытался показать. Фиг бы я отсюда что высмотрел, но всё развлечение.
Я тоже повернулся к карте биоресурсов, уставился в украшенные зверушками неровные ленты салатного и защитного цвета, которые перекрывали Татарстан с соседними республиками, и деловито спросил:
— Что, просто рассказывать?
Людсанна что-то ответила с ехидцей, а я и не услышал. Болотная полоса упала под ноги, забрызгав меня крупчатыми черными каплями, салатная лента порвалась в клочья, окруженные бурой подушкой падших листьев и черными корявыми ветками, за которыми мелькнули быстрые тени — пятерка волков гнала лосиху и восьмимесячного лосенка, недолго гнала, но шансов у них не было. Я кашлянул и спросил:
— Своими словами можно?
— Хоть какими хотелось бы уже.
— Звери бывают трех видов: одних ест человек, другие едят человека, третьи пытаются не вмешиваться.
Чужой голос чеканил чужие слова, и остановить его я не мог, и загорелая женщина за столом не могла, хоть и попыталась сперва, и странные дети за партами тем более не могли — и, на их счастье, не пробовали. А я говорил, как бурную речку переплывал, каждый гребок — фраза, и пока берега не достигнешь, остановиться нельзя — унесет и ко дну прилепит. И я досказал все, что не хотел, но должен был, и завершил словами:
— И если ты повернешься спиной к зверю, или оставишь след хищнику, или не добьешь раненого — ты умрешь и будешь проклят.
После этого говорить было нечего. Да у меня и сил не было почему-то. Хотелось есть. Или хотя бы сесть. Можно на пол.
Я потоптался на месте. Класс смотрел на меня — все смотрели, странно смотрели. И Людсанна смотрела тоже. Молча.
Я хотел уйти на место или отпроситься в туалет — живот резко скрутило. Но тут Людсанна хлопнула губами и глазами, совсем на себя не похоже, и сказала, тоже не по-своему, растерянно:
— Интересно. Это что, Измайлов, ты трактат старинный выучил? Похвально. И отдельное спасибо, что семейство кошачьих на сей раз не вспомнил.
Раздалось несколько смешков. Я исподлобья глянул, чтобы запомнить, кто такой отзывчивый, но в глаз мне словно прожектор ударил и ослепил на секунду. Кто-то зеркальцем балуется, что ли. Во уроды, подумал я и неожиданно захихикал сам — в основном, кажется, от боли в животе. Видимо, бывает такое.
Смешки затихли, но тут же разгорелись за другими партами. Зеркальца я ни у кого не увидел. Значит, из окна зайчик прыгнул. От соседнего дома, например. Могучий такой зайчик — школу и соседнюю девятиэтажку разделяло футбольное поле, да и солнца в небе было чуть. Класс гоготал, Людсанна, вместо того, чтобы, как обычно, пресечь, подхихикивала, а у меня уже мочи терпеть не было.
— Людмил Санна, — начал я.
И тут грянул звонок — прямо над ухом. У меня надобность выходить едва не отпала — вернее, едва не вывалилась. По случаю первого учебного дня уроки короче сделали, что ли? Сроду не было такого.
Я открыл рот, чтобы быстренько поныть и выскочить — без спросу выскакивать нельзя, звонок для учителя и все такое. Но не успел: полкласса, вот честно, если не больше, одним движением снялось с места и двинулось к двери. Размеренным, но быстрым шагом, почти в ногу.
Людсанна бедная никакой учительской народной поговоркой выстрелить не успела, протянула ошарашено и возмущенно:
— Ку-уда!..
— В столовую, Людсанна, нам сказали! — пискнул кто-то из самой гущи.
Гуща подхватила меня и поволокла на выход. А я дурной сопротивляться, что ли. Мне бы побыстрее в коридорчик. К доске вышел, на вопрос ответил, народ развеселил, а дальше все само как-то, и графичка видела, что я не виноват.
Толпа выдавилась из класса и с дробным щелканьем унеслась на первый этаж, к столовой. Я бы и сам рад подзаправиться, между прочим, но пока актуальней обратная процедура. Опа. Уже нет.
Я прислушался к себе и осторожно даванул живот кулаком. Хм. Не взывает и не прет. Наоборот, ноет — да-ай чего. Тоненько, но с растущей силой. Вырастет и меня всосет. Нетушки. Успею первым, до урока еще времени вагон.
Я рванул в столовку и чуть не сбил с ног Дильку.
Она вывернулась с лестничной площадки прямо мне под ноги, как в регби — я еле успел сложно изогнуться и мимо пролететь. Развернулся, чтобы объяснить сумасшедшему ребенку правила поведения на взрослом этаже — и замер.
Дилька смотрела на меня и сияла.
Я тоже, наверное, засиял.
Посияли так друг в друга, потом она сделала шаг, хотя меж нами было полшага, и влипла в меня, пузо щекой продавила.
— Диль, очки сломаешь, — пробормотал ее, растопырив руки.
Подумал и бережно погладил ее по голове. По косичке, вычурной такой. Гуля-апа дорвалась до девочки, теперь все, что в Самира не вмещается, на Дильку упадет. Бедная Дилька.
Дилька задрала лицо, посияла, вдруг нахмурилась и спросила требовательно:
— Ты у мамы был?
— О, — сказал я. — Еще как.
— Был?
— Был, был. И у мамы, и у папы, и у däw äti. Тебе Гуля-апа разве не сказала?
Дилька пожала плечом, и я понял, что она вообще-то хочет про маму с папой не от классной, но посторонней тетки, а от родного братца послушать. Который подбросил ее классным, но посторонним, и не звонит даже, казёль.
Я стыдливо поморщился и торопливо рассказал, как все хорошо у мамы, какой прикольный папа, про деда тоже приврал что-то, ну и про себя чуть-чуть. Сочинил мегабитву с котом, увлекся яркими деталями вроде ведра с песком, таящего в себе бронебойную и носоломную мощь, спохватился и спросил:
— Диль, а ты-то как?
Дилька дернула плечом, не сводя с меня восторженного взгляда. Неинтересно ей было про себя. Ей хотелось про меня послушать. Любила она меня, что ли. Или считала, что вся движуха сейчас вокруг меня творится. А движуха-то и впрямь творилась вокруг меня — с обидным таким избытком. Вытерплю. Лишь бы на моих больше не падало.
— Диль, а däw äni не приходила, не звонила? — вспомнил я.
— Она же в Арске, — удивилась Дилька.
— Да не, она приехала и никак… А, елки, она ж ни адреса Гули-апы, ни телефона… Сейчас ей позвоним.
Школьный звонок успел первым.
— Ладно, — сказал я. — Потом. Или, может, опоздаешь ненадолго?
Дилька испуганно помотала головой, аж косичкой по щекам себе надавала. Я взял ее за руку и быстро повел на первый этаж, к салажатам, приговаривая:
— Не боись, нарываться не бум. Пошли к тебе, пошли-пошли. Я после урока прибегу, мы с тобой вместе позвоним и… И все будет ок, да ведь?
Дилька кивнула, улыбнулась и юркнула в класс.
Я постоял, улыбаясь ей вслед и неторопливо пошел за сумкой. Я правда думал, что торопиться некуда. Что я прибегу к сестре после этого урока. И что все будет ок.
3
— Измайлов, ты решил на бис выступить?
Графичка смотрела на меня с неудовольствием, а старшаки из десятого вроде класса — с ехидным интересом. Вот это я называю правильной реакцией на явление школьника в начале чужого урока. Правда, пялились не все — некоторые переговаривались, скривив физиономии.
— Людмил Санна, простите, я, кажется, сумку у вас оставил, можно заберу? — выпалил я, вдохнул и понял, чего народ кривится.
В классе стоял запах, чужой, тревожный и странно знакомый. На залитом пепелище так пахнет, а в школе-то откуда. Ну, пусть сами с этим разбираются, мне спешить надо.
По недовольному кивку Людсанны я влетел в класс, осмотрелся, подцепил сумку, которую придурки старшаки успели отпинать к задней стенке, поблагодарил, быстро выскочил в коридор и только там вдохнул. Надо было постоять и подумать над тем, как странно и ловко складываются запахи, взгляды и слова. Но мне ж не до того. Я ж старательный школьник, думать не приучен. Приучен учиться, слушаться и не опаздывать. Вот и помчался на пятый этаж.
— Можно, Венера Эдуардовна?
Вошел и отшатнулся.
На алгебру я смело захожу. Матичка тетка не вредная, и ко мне относится неплохо. Я к ней тоже, между прочим, хотя она меня вечно на всякие олимпиады посылает, а они по воскресеньям и, что обидно, без мазы: там насыпается куча прыщавых гениев с циферблатами вместо глаз, с ними посоревнуешься. Зато схожу на олимпиаду — и неделю меня не трогает ни завуч, ни директриса по поводу прически и вызывающего смеха. А неделя — это немало.
Классом я не ошибся и кошмарный прием не встретил, а отшатнулся от запаха — примерно такого же, какой остался на географии. Техничка тетя Оля на переменах по классам с горелым пылесосом бегает, что ли? И как поспевает. С такой прытью ее можно в олимпийскую сборную включать. Странно, что наши запаха не чуют. А, вон Димон с Михасем кривятся и на меня глядят тревожно, а остальные опять — по струночке и зрачки в доску. Или на матичку.
Матичка тоже не обращала внимания ни на запах, ни на меня. Она писала что-то длиннющее на доске.
Основная доска у нас интерактивная, как бы электронный планшет в полстены. Такие почти во всех классах установлены. Но их никто не любит, ни ученики, ни учителя. Писать надо специальной заостренной штукой, которая скрипит, как пенопласт по стеклу. А самый прикол, что процессор у доски не слишком быстрый и тупо не успевает обрабатывать движения стилуса. Так что вместо ровной строчки на доске появляются разрозненные знаки с неожиданными дырками.
Особенно это бесило матичку, которая все делала быстро — говорила, писала и думала, к сожалению. К сожалению, потому что я из-за этого, несмотря на всю взаимную любовь, разок влетел по-крупному, когда надеялся Эдуардовну переболтать. Оставим эти скорбные воспоминания.
Электронной доской пользовались в основном балбесы типа Лехи, любившего на переменах напевать веселые песенки под аккомпанемент стилуса — пока девчонки его всерьез бить не начинали. Учителя предпочитали доски старые, коричневые или зеленые, под мел. Их в большинстве классов или сделали куцыми, пристроенными рядом с планшетищем, или перевесили на другую стену.
В классе математики висела куцая, и матичке ее обычно хватало. Но не сегодня.
Матичка колотила мелом, как старинная радистка из кино — ключом. Звук был, точно от японских барабанов. И была Эдуардовна окружена облаком белой меловой пыли, красиво колыхающимся в лучах вылезшего наконец солнышка.
— Венера Эдуардовна, — повторил я погромче.
Она даже головы не повернула, только чуть заметно дернула головой. И никто не повернул, кроме Мишки с Димоном, которые и уставились, и вздрогнули, и головы в плечи втянули, как черепахи под бомбежкой.
Что-то мне это зверски напомнило. Потом вспомню. Я торопливо пробежал по классу и плюхнулся на место. Серый и головы не повернул. Во урод.
Я временно спрятал гордость в сумку, из которой торопливо доставал тетрадку с учебником, и спросил шепотом:
— Нам списывать?
Серый не ответил и не отреагировал. Он не отрывал взгляда от доски.
Я тоже поглядел повнимательней и офигел. В прямом смысле. Кабы я просто не понимал, что успела написать Эдуардовна — ну, нормально, весовые категории разные. Но я и приблизительно не мог сообразить, что она набарабанила: алгебраическое уравнение, химическую формулу или диктант на неправильные глаголы неизвестного мне языка. Доска напоминала тетрадный листок, на котором человек записал рецепт капустного пирога, свободное место расчертил записью очков в преферансе, как папа с дядь-Роминой шарагой, порешал развесистое уравнение, а затем сыграл в балду и морской бой. Коричневое полотно плотно накрыла сложная вязь букв, цифр, значков и отчеркиваний, которая ничего не значила — по крайней мере, для нормального восьмиклассника, более-менее представляющего, как выглядят задачки по высшей математике. Был у нас один спор с Киром, по ходу которого оба залезли в пару книжек. Не поняли ни фига, но как этот мрак выглядит, усвоили. Я, по крайней мере.
На доске был не мрак и вообще не математика. Лажа какая-то была. И густо разрасталась. Щелк-скок-кок, — мелок сломался, не первый уже, видимо. Эдуардовна, не глядя, выдернула из коробочки следующий мелок и застучала по доске в прежнем темпе. Коричневых участков крупнее ладошки почти и не осталось, но матичку это не смущало — она бойко растушевывала мел вторым и третьим слоем. Белые черточки сливались не в рисунок даже, а в штрихованный фон, а незаполненные кусочки доски собирались во что-то единое — не то рисунок, не то… Надпись.
Надо вглядеться.
Я прищурился, чтобы не отвлекаться на меловые напластования. Голова на секунду закружилась. И я увидел в меловой неразберихе коричневый знак, похожий на рога на палке. R, загорелось в голове. Рядом что-то наподобие латинской N с удлиненной левой палочкой — рядом с R вспыхнуло Ü. Нет, это наоборот читается, справа налево начиная.
Ölür. (Убей (др. — тюрк.))
Быдыщ.
Я вздрогнул — кажется, единственный в классе. Не, Димон с Михой тоже дернулись. А Серый рухнул лбом в парту. С размаха. С громким стуком.
Убей.
— Серый, — прошептал я беззвучно, не зная, что делать.
Серый сел прямо — резко, одним деревянным движением, как отброшенная сквозняком форточка. На лбу у него разгоралось неровное алое пятно. Спасибо хоть до крови не расшиб, дебил. И нос не сломал. Снова в доску пялился, клоун.
— Ты чего… — начал я и заткнулся.
Из ноздри Серого скользнула быстрая темная полоска. Набухла и закапала на парту. Серый рассеянно облизнул верхнюю губу и громко, на весь класс, хлюпнул. Словно чай с блюдца невоспитанно допил.
Он издевается, застыло понял я. Узнал как-то, чем человека напугать, и старается. А остальные подыгрывают. Первое апреля, ха-ха, все веселятся и хохочут. Доиграются, гады. Я больной и нервный. Вторую ноздрю вскрою ща солисту для симметрии. А остальных в полицию сдам.
При чем тут полиция, елки. А, понял. По школьному двору офицер в форме прошел, вот у меня мысли так по-детски и скакнули. Будто я не видел, как полиция выступает в похожих обстоятельствах.
А сейчас что, похожие обстоятельства?
Ой мамочки. Вот я дебил.
Никто меня не старается напугать. Совсем не старается. Живут они так. Если это можно назвать жизнью.
Я стремительно огляделся, прищурившись.
Классная комната распахнулась, вывернулась и показалась с истинной стороны — как хорошо освещенная пещера, по которой смирно расселись хищники. То ли сонные, то ли ждущие команды вожака.
Где вожак-то?
Эдуардовна? Наверно.
Стаю нельзя победить. От нее можно убежать. Ее нужно сбить с толку и лишить если не сил, то уверенности и воли. Лучший способ — выбить вожака.
Это что, я должен Венеру Эдуардовну сейчас выбить? Руками и зубами, раз ничего другого у меня нет?
Ох.
Рассмотрим-ка лучше первый вариант — насчет убежать. Сдернуть по-быстрому и в нормальной обстановке на спокойную голову, решить, это я за оружием убежал, за подкреплением или просто — убежал, чтобы не возвращаться. Зачем возвращаться-то? Я папу с мамой вытянул и радуюсь, что живой — а вот начет здорового не слишком уверен. Сил моих больше нет. Целый класс тащить — пуп развяжется и лопнет так, что весь в брызги уйду.
Ладно, на спокойную голову, договорились же.
Я встал, сделал шаг от парты и замер. Потому что Эдуардовна замерла. Перестала подшагивать туда-сюда вдоль доски, яростно двигая рукой, как Дилькина заводная игрушка из макдональдсовского «Хэппи мил», — хоп, и остыла на полувзмахе. Мел у нее кончился, что ли, неуверенно подумал я, украдкой оглядываясь.
Хищники так и сидели по тумбам, не отрывая взгляда от бордовой спины — любила матичка этот шерстяной костюм. Только Димон да Миха смотрели на меня непонимающе. Куда-то еще они, похоже, смотреть боялись. Тоже чувствуют парни. Блин, надо им объяснить. Потом.
Я приложил палец к губам, краем глаза заметив, что вроде еще кто-то подглядывает — но в том углу была Катька, на которую зыркать не стоило. Я зашагал, быстро и тихо, к доске, чтобы юркнуть к выходу мимо нее. И мимо матички. Стоишь, так и стой.
Не вышло.
Эдуардовна развернулась ко мне, едва я достиг ее стола. Развернулась всем корпусом, даже не покачнувшись, на удивление. В руках у нее была здоровенная металлическая линейка. Где взяла, интересно. Я не то что не заметил этого — я вообще не помнил, чтобы матичка такой пользовалась. А теперь вцепилась, как в ограждение на мосту. А может, в шлагбаум играла со мной. Или не со мной.
На меня Эдуардовна не смотрела — смотрела в пол перед собой. Лицо у матички было очень ярким, как в театральном гриме, брови почернели и выровнялись. Глаз я не видел, зато видел ресницы, которых раньше и не заметно было.
Через парты прыгнуть, подумал я, но присмотреться не успел. Эдуардовна разжала пальцы левой руки. Линейка шарахнула по доске. Я вздрогнул, а матичка размеренно сказала, щелкая линейкой удивительно не в такт: