Только Попов не знал этих подробностей, но у него самого и чувства и выражение лица совпадали с прокурорскими, да еще добавлялось напряжение в ожидании вспышки ярости обманутого Удава.
Но смертник вел себя спокойно, тихим голосом отвечал на поставленные вопросы, и предплечье у него было не железным, как час назад, а вялым и мягким, будто рукав набили ватой.
— Свой приговор знаете? — спросил Григорьев, убедившись, что перед ним действительно Кадиев.
— Знаю, — еле слышно выдавил Удав. — Расстрел…
— Кассацию подавали? — монотонно выполнял прокурор необходимые формальности.
— Подавал…
— Ответ знаете?
— Знаю… Отказали…
— Прошение о помиловании подавали?
Смертник попытался что‑то сказать, но не смог и только кивнул.
— Ответ знаете?
Григорьев двинул к себе растопыренной ладонью с мозолью от ручки на среднем пальце бланк Президиума Верховного Совета с коротким машинописным текстом, заверенным лиловым оттиском герба республики. Если бы Кадиев был примерным семьянином, активным общественником, студентом‑вечерником, политинформатором, до грыжи надрывал пуп у себя на стройке — никогда его имя не оказалось бы в таком документе с хорошо известной всем подписью и огромной, в полтора раза больше обычной, печатью. Попов подумал, что именно эта бумага придает необратимость решению суда.
Смертник прохрипел и покачал головой.
— В помиловании вам отказано, приговор будет приведен в исполнение немедленно! — грубо сказал Григорьев, не сумев выдержать отстраненно‑безразличного тона, и, подняв голову, с вызовом посмотрел на смертника.
Попов напрягся.
— Не надо, — просипел Удав. — Это не я… Оговорил себя, заставили… Сейчас всю правду скажу… Ловите тех, настоящих…
Голова у него тряслась, по щекам лились слезы. Раздался звук — будто, придерживая пробки, кто‑то открыл несколько бутылок шампанского. В подвале завоняло испражнениями.
— Обосрался, сволочь, — холодно сказал Викентьев, и Валера Попов понял, что именно он будет исполнять приговор. — Значит, жить хочешь… А те, кого убивал, — не хотели?
— Не я‑я‑я, ва‑а‑а, — бессвязно мычал Удав. У него вдруг началась сильная икота, так что дергалось все тело.
У Попова закружилась голова. Больше всего на свете ему захотелось оказаться за много километров от страшного подвала и начисто забыть о событиях сегодняшней ночи. Но это было невозможно. Поэтому он хотел, чтобы все кончилось как можно скорее.
Сергеев развернул икающего Удава, и вцепившийся в ватную руку Попов повернулся вместе с ним, оказавшись перед проемом, ведущим в еще одну, совершенно пустую комнату. Он понял, что Удава надо завести туда. Зажатый между третьим и четвертым номерами смертник не сопротивлялся, но, когда переступил порог и под ногами запружинили опилки, он уперся.
— Подождите, хоть минутку дайте! Минутку пожить! Что вам стоит?!! — Удав почти визжал.
Сергеев рывком сдвинул его на метр вперед, и Попов качнулся следом, с трудом удержавшись на ногах. Перед глазами все поплыло.
— Двадцать шесть! — сказал Сергеев, но Валера его не понял, и тот раздраженно крикнул:
— Отстранись подальше!
Не выпуская ватную руку, Валера шарахнулся в сторону, в тот же миг раздался негромкий треск, словно кто‑то чихнул или откашлялся два раза подряд. Удав повалился вперед и дернул ногами. Резиновая калоша отлетела к стене, по гладкой розовой подкладке было видно, что она почти новая. Попов перевел дух. Все! Трупов он навидался, а самое страшное — позади. Хотя… Он понял, что боится обернуться и увидеть Викентьева. Да и всех остальных… Удав дернулся еще раз.
— Готово, — деловито сказал знакомый голос. — Иди, дохтур, удостоверяй…
Периферическим зрением Попов увидел обтянутую защитной тканью руку, которая сноровисто, одним движением задрала куртку Удава и замотала ею простреленную голову. Медленно‑медленно, чтоб не выплеснулись подступающие к горлу внутренности, четвертый номер обернулся.
Сейчас Иван Алексеевич Ромов не был похож на добродушного старичка, да и вообще не выглядел стариком. Морщинистая обвислая кожа разгладилась и обтянула скулы, нижняя челюсть мощно выступала вперед, будто в ней заново выросли крепкие зубы, способные играючи дробить мозговые кости из борща, наголо очищать от изоляции провод полевой связи и намертво зажимать клинок десантной финки. И взгляд восстановился давешний — прямой, жесткий, с многозначительным прищуром. В правой руке он держал какой‑то странный предмет, и Попов вглядывался в него с болезненным любопытством, как хирургический больной, пытающийся рассмотреть инструменты, которыми будут кромсать его тело и копаться во внутренностях.
— Чего там смотреть, — брезгливо отозвался клетчатый толстяк. — Не видел я их, что ли? Если тампон нужен, скажи…
— Лучше, конечно, поставить, — рассудительно сказал Иван Алексеевич.
— Я ведь два раза дал, чтоб наверняка…
Приготовив ватно‑марлевый тампон и резиновый жгут, Буренко обошел исполнителя, по‑хозяйски отстранил Попова и склонился над тем, что еще пару минут назад являлось осужденным Кадиевым по прозвищу Удав.
Попов вдруг очень отчетливо ощутил, что необратимость процедуры обеспечила не официальная бумага с огромной печатью, которую могла отменить другая, не менее важная, а неожиданно помолодевший Наполеон с его непонятным инструментом, потому что последствий их совместных действий не могла изменить никакая сила в мире.
— Что это у вас за машинка? — не удержавшись, спросил Попов.
— Спортивный «марголин», малокалиберный, — охотно пояснил Ромов. — Помнишь банду Филина? Они к нему глушитель сделали. А Фаридов придумал из него работать, первых мы «филинов» и исполнили. Очень удобно, и шума меньше, и почти не брызгает… А это я уже сам додумался: защитный экранчик на зажимах, а тут окошечко из плексигласа, чтобы целиться… Видишь, немного все‑таки попало. — Наполеон пальцем стряхнул капли с прозрачного пластика. — А раньше — прямо в рожу…
Натянутый на проволочный каркас кусок плотной ткани весь был в плохо замытых пятнах. Внутренности Попова рванулись наружу. Он бросился вверх по лестнице, легко распахнул стальную дверь, отбросил Федю Сивцева, задавшего идиотский вопрос: «Нам можно спускаться?», выбежал из бокса и с кашлем, гортанными выкриками и хрипами блевал под стену «уголка» добрых семь минут.
Из‑за забора за ним пристально наблюдал человек, вооруженный «наганом». Он ненадолго отлучался к будкам сторожевых собак и так же внимательно следил, как они вдруг начали беспокоиться: прыгать на стену, рычать, а потом вдруг тоскливо завыли, задрав вверх хищные волчьи морды. Собственно, такое поведение специально дрессированных псов послужило первым толчком к размышлениям. Потом он заметил, что беспокойство собак совпадает с приездами на смежную территорию заброшенной ремзоны хлебного фургона, наблюдение стало целенаправленным, и если бы подполковник Викентьев заглянул в дешевый отрывной блокнот, который человек постоянно носил в заднем кармане, он пришел бы в ужас: там был зафиксирован совершенно секретный график работы спецопергруппы «Финал» за последние полгода. Среди множества догадок, бродивших в голове владельца блокнота, была одна, которая находила подтверждение сейчас, когда он наблюдал за выворачивающимся наизнанку Валерой Поповым.
Вышедший следом во двор Сергеев деликатно выждал, пока у четвертого номера пройдет приступ рвоты, потом завел коллегу в гараж к раковине с водой, дал таблетку транквилизатора и сам проглотил такую же.
Когда они вернулись в подвал, там уже все подходило к концу. Сивцев и Шитов упаковали аккуратный сверток из специального плотного брезента, будто приготовили ковер для химчистки, переворошили и сбрызнули водой опилки… Ромов спрятал свой инструмент во вмурованный в стену сейф и сидел на табуретке, сложив на коленях натруженные, с выделяющимися венами руки. Викентьев заканчивал составлять акт: «… сего числа в соответствии с приговором Красногорского облсуда осужденный Кадиев подвергнут смертной казни путем расстрела. Исполнитель приговора — Ромов И. А. Факт смерти Кадиева удостоверен судебномедицинским экспертом Буренко. Надзор за исполнением приговора осуществлялся старшим помощником прокурора Тиходонского края Григорьевым. Подписи…»
Буренко на удивление аккуратным почерком выписывал справку о смерти. Диагноз: «кровоизлияние в мозг». И это была правда, хотя и не вся, ибо указывался конечный диагноз, а причина — две пули, пробившие основание черепа, — опускалась как не подлежащая разглашению.
— Расписывайтесь! — первым учинив замысловатую подпись, предложил Викентьев.
Члены внутреннего круга спецопергруппы «Финал» один за другим поставили свои автографы. Затем расписались Григорьев и Буренко.
— Расписывайтесь! — первым учинив замысловатую подпись, предложил Викентьев.
Члены внутреннего круга спецопергруппы «Финал» один за другим поставили свои автографы. Затем расписались Григорьев и Буренко.
— Все, что ли? Бумажные ваши души, — сказал Ромов. Кожа у него на лице опять сморщилась и обвисла, глазки обесцветились и нижняя челюсть со вставным протезом перестала по‑бульдожьи выступать вперед. — Надо же и стресс снять! Я у бабки огурцов соленых забрал — объедение!
Расположились в бывшей диспетчерской. На зеленую, забрызганную чернилами скатерть Буренко выставил бутылку спирта, яблоко и три пирожка, Иван Алексеевич достал из шифоньера потертые тарелки, по‑хозяйски переложил из целлофанового пакета десяток остропахнущих огурцов, вытащил из клеенчатой сумки пакет с бутербродами и, как художник, оживляющий натюрморт последним мазком, со стуком поставил рядом со спиртом бутылку «Пшеничной».
— Два часа в очереди стоял, — гордо сообщил он, потирая ладони. — Надо же, дураки, что устроили: люди душатся, давятся, ругаются, дерутся… И за чем? Не еда, не одежда, ее рекой гнать можно, да прибыль — тысяча процентов… Эх!
Наполеон махнул рукой и, ловко сорвав пробку, разлил водку по стаканам. Шитову он не наливал — за рулем, Сергеев отказался, пояснив, что принял таблетку.
— Напрасно, Сашенька, — укорил Иван Алексеевич. — Химия, она здорово вредит, а от натурального продукта — одна польза, надо только меру знать… Ну, будем…
Закусили огурчиками и бутербродами.
— Старуха делала? — спросил Викентьев.
— Угу, — пробурчал Наполеон и, прожевав, пожаловался:
— Я ведь ей сказал, что сторожем уйду на стройку. А она: «Тебе лишь бы из дома уйти да выпить! Для того и придумываешь то рыбалку, то дежурства»… Во дает! — Ромов обвел всех обиженным взглядом. — Я за всю жизнь никогда налево не гулял: с работы — домой, из дома — на работу… Получку до копейки — домой, ну разве заначку оставлю на эти дела, — он щелкнул себя по горлу.
— Но ведь пьяницей‑то никогда не был…
Расслабленный транквилизатором и водкой, Попов впился взглядом в указательный палец Наполеона, которым тот так ловко и привычно изобразил международный, понятный без перевода жест. И хотя ничего особенного в этом пальце с ровно подстриженным ногтем и старческой пигментацией на коже не было, он гипнотизировал Попова, не отпускал его сознания, а когда сгибался — вызывал в душе смутную, неосознанную тревогу. Хотелось спать.
— На хозяйственные нужды деньги еще остались? — спросил Викентьев, убирая пустую бутылку.
— Пять рублей, — сразу же ответил Ромов и добавил:
— С копейками. За это исполнение получим — надо опять скидываться.
Григорьев скрипнул стулом и, пошарив в карманах, бросил на стол смятую пятерку.
— Пора заканчивать!
— А спирт? — обиделся Буренко и зубами вытащил тугую пробку. — Говорите: кто бавит, кто запивает…
— Это тот, который резиной воняет? — спросил Иван Алексеевич. — Ты его что, в грелке хранишь?
— Может, резиной, может, еще чем, — с отвращением сказал прокурор и встал из‑за стола. — Владимир Михайлович — на пару слов!
Викентьев вышел за ним во двор.
— Попрошу впредь не оскорблять приговоренного и не унижать его. По крайней мере, в моем присутствии! — холодно произнес Григорьев, в упор глядя на подполковника.
— Вы это всерьез? — не менее холодно отозвался руководитель группы. — Может, подскажете, как гуманнее отправлять этих сволочей на тот свет?
— Перечитайте информационное письмо по Северной группе. Мне бы не хотелось писать на вас представление.
Викентьев замолчал. «Финал», обслуживающий Северную зону, попытался рационализировать свою работу: набили на три четверти песком старую бочку, с одного края сделали полукруглый вырез, смертника ставили на колени, голову заправляли вовнутрь, накрывали мокрым мешком и сквозь него стреляли. Ни брызг, ни рикошета. А прокурор, увидел в этом глумление над личностью приговоренного, накатал представление. Группу расформировали…
Да‑а‑а… Викентьев хорошо понимал, что, перестав быть руководителем группы, он сразу отправится на пенсию. Вынужденное безделье и, главное, отстраненность от серьезных и важных дел, которыми он привык заниматься всю жизнь, пугали его всерьез. С Григорьевым лучше не ссориться. Он и так может уцепиться за что угодно, например: вместо табельного оружия используется бандитский пистолет, или: врач не измеряет пульс и не проверяет зрачковую реакцию у расстрелянного, или… Да мало ли что можно отыскать, чтобы раздуть кадило!
— Я вас понял, Степан Васильевич, — примирительно сказал подполковник. — Не сдержался.
— Да и я вас понимаю, — более мягко произнес Григорьев. — Но ведь это такое дело, что если перегнуть палку, то получится не исполнение правосудия, а какая‑то подвальная расправа… На это все время и намекает наш доктор.
— Меньше слушайте, — отмахнулся Викентьев.
— Но в одном он прав, — продолжил Григорьев. — Суд выносит высшую меру тем, кто перешел последнюю грань допустимого среди людей. Но когда ее исполняешь, можно незаметно и самому заступить за черту. И чем тогда будешь отличаться от приговоренных?
В темноте лица прокурора видно не было, но Викентьев очень отчетливо его представлял.
— Иногда мне кажется, что доктор оттого ерничает и задирается, что больше нас понял…
Викентьев молчал. На территории «Прибора» залаяла собака.
— Не задумывались об этом?
— Нет, — грубо ответил второй номер. — Если каждый станет умствовать, некому будет общество от зверья очищать. Чистеньким, конечно, хорошо остаться, только так не бывает, чтобы дерьмо убрать и не вымазаться. А в говне жить негоже. Значит, кому‑то приходится…
Они разговаривали вполголоса, и человек за забором не мог разобрать ни одного слова.
Когда Викентьев с Григорьевым вернулись в комнату, спирт был уже выпит. Викентьеву оставили полстакана и огурец, но он раздраженно понюхал и выплеснул стакан за порог.
— С чего ты его сцеживаешь у себя в морге?
Буренко обиженно отвернулся.
— Какая разница, он же все микробы убивает, — примирительно сказал Иван Алексеевич и озабоченно свел брови.
— Я вот говорю, давно надо печку сложить где‑нибудь в уголке, насколько проще станет работать… И ребятам не надо будет голову морочить всю ночь… Вы бы похлопотали, Степан Васильевич…
— Какую печку? — переспросил прокурор.
— Да крематорий! Сколько лет говорим, сколько лет собираемся… Небольшой, нам‑то много не надо…
— Пусть УВД делает, — брезгливо ответил Григорьев. — Прокуратура надзирает за исполнением приговора. А что происходит потом — не в нашей компетенции!
Он резко встал, нервно дернул перекошенным плечом, огляделся зачем‑то по сторонам.
— Все, поехали! Больше мне здесь делать нечего.
Слово «мне» прокурор выделил, словно так можно было отгородиться от происшедших событий.
Глава одиннадцатая
Григорьев кособочился рядом с водителем в прежней позе, а Буренко вольготно лежал сзади, беспрепятственно задрав на сиденье согнутую ногу, потому что Ромов, белея пластмассовыми зубами, придерживал тяжелую створку ворот и прощально помахивал поднятой до уровня плеча ладошкой. За рулем теперь сидел Викентьев, так как шестой номер спецгруппы «Финал» Петя Шитов прогревал двигатель белого медицинского «рафика» с матовыми стеклами и грибообразной трубой вытяжной шахты на крыше.
— А Иван Алексеевич как же? — спросил Попов, которого Сергеев посадил вперед, подальше от зловещего брезентового свертка.
— Тут заночует, — отозвался майор. — Боится к старухе среди ночи приходить… У него здесь и раскладушка, и матрац, и бельишко…
«Рафик» выкатился из первого бокса и скользнул за ворота, мимо улыбки и прощального жеста первого номера.
— Я б здесь ни в жизнь не остался, — убежденно сказал Сивцев, сидящий напротив Сергеева по другую сторону носилок. — Ни за какие деньги!
— И за тысячу? — хмыкнул Шитов.
— Ни за сколько. Уж лучше на кладбище переночевать.
Попов погрузился в полудрему, и голоса сержантов, вяло обсуждавших сравнительную опасность живых и мертвецов, доносились до него, как сквозь слой ваты.
Труповозка ходко промчалась по пустынному Магистральному проспекту, пронизала спящие кварталы Северного микрорайона и неслась дальше, в темень, где раскинулось городское кладбище, принимавшее ежедневно сорок‑пятьдесят, а в промозглые осенние дни, когда обостряются хронические заболевания и вспыхивают неизбежные эпидемии гриппа, до восьмидесяти‑ста постояльцев.