– Заткнись, мать! – Данила сморщился, вновь потянувшись к хлебу и к солонке. – И уйди лучше!
– Нет, сынок, не уйду. Нельзя так. Ты как пришел, так запил. Потом вроде все нормально, а сейчас опять.
– А как мне жить, мать?! Ради чего мне жить?! – повысил он голос, с жадностью набивая рот хлебом. – Ради чего мне жить?!
– А мне?! – Лицо Веры Васильевны горестно сморщилось. – А чего ради жить мне, сынок?! Ты обо мне-то подумал?! Ты же у меня один!!!
Скорбные глаза матери сверлили его, рождая чувство вины, которое было сейчас лишним. Ему не было сейчас места в его душе, которая утонула в другом – безудержном желании обладать Эльмирой.
Это было куда страшнее, чем чувство голода. Вернее, это тоже был голод, но уже другой.
Голод плоти и разума... Это вам не желание набить утробу хлебом. Это куда более мощное орудие разрушения его собственного эго. Жажда обладания женщиной... Недоступной для него женщиной и от этого еще более желанной.
Данила отдавал себе отчет, что он сломлен, раздавлен, слаб перед этим чувством, но приказать себе вырвать его из сердца было выше его сил.
Но, возможно, и с этим он бы по истечении какого-то периода времени справился, если бы не обстоятельства...
– Эх, мать!!! Знала бы ты... – Лицо его исказилось судорогой. – Как мне тяжело!!! Что мне делать, мать?! Как с этим жить?! Я не могу этого сделать... И не сделать не могу... Что мне делать, мать?!
Вера Васильевна, заметив, что сын вот-вот уронит голову на столешницу, сидела замерев. Сейчас побормочет-побормочет, да и уснет. Она его перетащит как-нибудь на диван. Проспится парень, а там, глядишь, и полегчает ему. Что-то, говорит, сделать ему нужно, а сделать не может? Пойди разберись, что он спьяну налопотал. А из трезвого из него разве слово вытащишь. Скрытный стал, как вернулся с войны этой. Да и работа опять же непонятная какая-то. То дома неделями сидит, то исчезает на несколько дней. Приезжает уже с деньгами. Люди к нему какие-то приезжают, ни разу лиц их не видела. Все больше в машинах отсиживаются. Ни гостей сын не водит, ни сам в гости не ходит. Непонятно все... Хоть и рассказывал ей, что в частной охранной фирме он работает, которая «Триадой» называется. Так узнавала она, нет такой фирмы и в помине.
– Чудные дела твои, господи! – перемахнула себя крестным знамением Вера Васильевна, встала, подхватила сына под мышки и потащила волоком в комнату.
Ей-то что, она мать! Она его любого любит и все стерпит. Лишь бы жив был и здоров. А что пьет... Так сейчас и бабы пьют, чего же ему, мужику, не выпить. Деньги опять же в дом несет, не куда-нибудь...
– Мать! – Данила открыл один глаз, когда мать попыталась снять с него джинсы. – Оставь меня.
– Так я это, штаны только хотела с тебя снять. Неудобно в штанах-то, сынок!
– Мать! – Он осторожно отвел ее руки от ремня джинсов. – Не нужно.
Вера Васильевна горестно покачала головой и совсем уже было направилась в кухню, чтобы убрать со стола следы «пиршества» родного дитятки, когда Данила совершенно трезвым голосом спросил:
– Мать, а что ты знаешь про Потехиных?
Вера Васильевна приостановилась. Подбоченилась. Задумчиво пожевала нижнюю губу. И после некоторого замешательства произнесла:
– Да, наверное, ничего и не знаю. Всю жизнь почти дверь в дверь прожили, а спроси что о них – и сказать нечего. Одно знаю точно: не по средствам жили.
– Откуда сведения? – оживился Данила, подбивая повыше себе под спину подушку.
– Соседка Нинка, та, что над нами, всю жизнь в их театре уборщицей проработала. Зарплату с Потехиными в один день получала в одной кассе. В ведомости одной расписывались. Все раньше на виду были. Это не то что сейчас: всем в конвертах раздают...
– Мать, ближе к делу.
– А чего к делу? Двести рублей Ангелина получала, ну иногда чуть больше. А художник-то ее и того меньше. А жили соседи на широкую ногу. Одна дверь чего стоила. Тогда-то ни у кого таких не было: резная, дубовая. А потом сразу металлическую поставили. Вот и думай. Девка их в каких тряпках ходила всю жизнь, не мне тебе рассказывать. Сам небось все помнишь, хоть она и старше тебя была. Опять же машины меняли, как я перчатки не меняю.
– А чего про них бабы говорили? – с хитрецой во взгляде поинтересовался Данила, опуская ноги с дивана. – Ваше ОБС что талдычит?
– Это что же за ОБС такая?
– А это называется «Одна Баба Сказала», – заулыбался Данила недоумению матери. – Ну и?
– А всяко говорили, сынок. Бабы-то, им что? Им бы лишь языки почесать. Болтали, что и Эмка у них детдомовская. Потом стала вроде на мать походить, замолчали. Потом болтали, что у Алика семья где-то была раньше. Но алиментов никаких из зарплаты у него не высчитывали. Поговорили, посудачили, да и замолчали. Потом к спекулянтам их причисляли. А как же еще?! Уезжают, значит, на гастроли с двумя тощенькими сумочками, а возвращаются с десятью чемоданами. Бабы-то наши дотошные даже на рынке их караулили: может, говорят, начнут чем торговать. Арбузами или тряпками какими, раньше-то всего дефицит был. Потом опять замолчали.
– А почему арбузами?
– Так с юга всегда с тюками-то возвращались! Ежели в Питер едут, то оттуда пустые. А ежели куда на Кавказ, то уж жди с полными сумками.
– А вы и ждали! – фыркнул сын насмешливо.
– А нам-то что? Мы языки почесали, почесали да забыли. Эмку вон ихнюю на все лады песочили, как родители погибли. И опять же замолчали. А Зинка с первого этажа мне даже скандал устроила намедни. Говорит, девку оставь в покое. Да про тебя тоже...
– А что про меня?
– Говорит, пусть твой сморчок ее в покое оставит. Не по себе, мол, сук рубит.
– А ты что? – Глаза Данилы недобро блеснули.
– А я говорю... – Вера Васильевна замялась, опустив глаза, потом виновато пожала плечами. – А я что? Я говорю, что нам ихних проституток и даром не надо. А уж коли Даня мой захочет, то она сама ему на шею бросится.
– Так прямо и сказала? – Данила невольно рассмеялся. – И с чего же она мне должна на шею-то броситься, мать? Чем я вдруг для нее стану такой интересный?
– Мало что жизнь нам преподносит, – туманно пояснила Вера Васильевна, и тут, вдруг сделавшись донельзя загадочной и присев на краешек дивана, она зашептала: – Раньше-то бывало: обрюхатит малый девку, и все – дело сделано. Сейчас-то так не сделаешь. Сейчас они ученые, шалавы. Сразу бегут в милицию али в аптеку. Но ты, Даня, можешь своего добиться. Не смейся, не смейся! Эмка, она хоть и не нашего поля ягода, но она все равно всего лишь баба. А бабе, ей что в этой жизни нужно?
– Что? – заинтересовался сын, привставая на локтях.
– Ей мужик подле себя нужен сильный. Чтобы обеспечить и защитить сумел.
– А-а, – протянул Данила разочарованно и вновь рухнул головой на подушку. – Этого ей не нужно. Денег, сама говорила, что грязи.
– Пусть так. Но вот защита, думаю, ей скоро понадобится. Потому что следят за шалавой. Поверь мне – следят!
Словно и не было той бутылки водки, что стояла сейчас опорожненной на обеденном столе. Словно и хмель не буянил его голову, пригибая к столешнице. Будто и не тащила она его обессиленного на диван, и его безвольные ноги не чиркали при этом по драному линолеуму их пола.
Сын пружиной подскочил с дивана и, сузив глаза, вцепился ей в плечи.
– А ну-ка, мать, давай-ка быстро и по пунктам.
– Ой, господи! Аж напугал! Словно зверь какой вскочил.
– Может, ты и права: зверь я. Зверем был, есть и остаюсь. А звери, как известно, умеют защищать свое. Давай, мать, выкладывай, кто угрожает нашей девочке?
– Нашей?! – фыркнула Вера Васильевна и недоверчиво качнула головой. – Кабы так-то!..
– Итак, кто? – Он нетерпеливо тряхнул мать за плечи.
– Машина ехала за ней следом, черная такая с темными стеклами. Я с рынка сумки тащила, а Эмка из ресторана вышла. Вчера это было. Вышла, значит, в машину свою села и тихонечко так поехала. А потом из ресторана начали мужчины выходить. По машинам рассаживаться стали. А один с ними побалагурил, посмеялся и сел отдельно ото всех. Такая машинка страшненькая, урчащая. Наподобие как у немцев была. Так она поехала отдельно ото всех, в другую сторону, значит. А потом я ее увидела рядом с нашим домом. И сегодня утром видела. Правда, стояла машина у соседнего дома. У центрального подъезда. Но мужик, что около машины терся, смотрел на Эмкины окна, вот тебе крест!..
– А может, он влюблен в нее, – неуверенно предположил Данила, протягивая руку к свитеру, что лежал на стуле подле дивана. – Вот и преследует девочку.
– Ага, влюблен, как же! У него лысина больше моей задницы! И жена у него есть, точно знаю. И дочка у него замуж уже вышла. Нет, сынок. Тут что-то другое! Следил он за ней, поверь моему житейскому чутью и опыту.
– Ладно, мать, разберемся. – Данила натянул свитер, поправил высокую вязаную горловину и, скользнув губами по пухлой материнской щеке, одобрительно пробормотал: – А ты, мать, молодец. Просто Штирлиц, ей-богу!
– Скажешь тоже, – махнула она на него рукой, но все же с удовлетворенной улыбкой. – Была бы я Штирлицем, давно бы уж нашла способ просватать за тебя кралю эту неподступную. А то только все испортила, когда полотенцем ее охаживала в подъезде. А ты куда это собрался?
– Дела, мать. Дела... Нужно кое-что проверить, прежде чем... Ну да это неважно.
– Чего же, конечно! Зачем же матери-то рассказывать! Кто она мать-то, так...
– Ну, ма, будет обижаться! – Данила уже надел ботинки и сейчас нетерпеливо вдевал руки в рукава куртки. – Просто узнаю, что за мужик. Как зовут и все прочее.
– Чего же тут за секрет?! Генка его зовут, мужика этого. Генка Симаков. Ювелирный магазин у него на Охотничьей. А жена Лариска. Я одно время в их магазине подрабатывала, полы мыла. Секрет какой!
– А ты ничего не путаешь? – разом нахмурился Данила, уже нервно дергая замок. – Точно Симаков следил за Эльмирой?
– Точно! Симаков Геннадий Иванович, директор и хозяин ювелирного магазина «Корунд», следил за твоей зазнобой. А вот зачем и для чего он это делал, коли дружбу водил с ее папашей, этого мне не сподобили доложить. Не знаю!
– Вот и придется мне узнать, что за дела у него к ней. Не думал я, что это будет именно он. Вот не думал...
Данила хлопнул дверью, и вскоре послышался грохот поднимающегося с первого этажа лифта.
Вера Васильевна приоткрыла дверь своей квартиры. Несколько минут буравила глазами дверь соседей и тут вдруг, вспомнив что-то, начала спешно одеваться. Мысль, что посетила ее в это мгновение, показалась ей на удивление нелепой, но додумать ее в одиночестве, не представлялось возможным. Посему и поспешила она в тапках на босу ногу к соседке этажом выше, чтобы унять зуд любопытства, проснувшийся от неожиданного воспоминания.
Глава 13
Никогда и ни с одним мужчиной Зойка не бывала прежде так счастлива.
В Саше было все, чего только может желать женщина.
Грубая необузданная страсть, способная заставить раствориться в ней без остатка. Властность, с которой он мог подчинить себе ее единым взмахом ресниц. Сила, перед коей она млела, как никогда и ни с кем, сознавая свою слабость и беззащитность...
И в то же самое время, имея в своем арсенале подобный комплект достоинств настоящего мачо, Саша был очень раним и беспомощен.
Вспышки гнева его кончались, как правило, так же мгновенно, как и возникали. Он тут же становился на удивление робким и застенчивым. Виновато пряча глаза, он бормотал слова извинения, плавно переходя от них к неистовым ласкам.
Поговорка «бьет, значит, любит» как нельзя более кстати подходила к ее отношениям с новым возлюбленным. И, порой пугаясь его беспричинной ярости, Зойка затем смеялась над собственными страхами.
А Сашина беспомощность была способна умилять ее едва ли не до слез.
Нет, ну как может человек, одним нажатием пальцев справляющийся с позвонками на травмированных спинах, теряться перед раздолбанной розеткой или пугаться поднимающейся из кастрюли пены от закипающего мяса?!
Сила и слабость, воля и бесхарактерность, грубость и нежность...
Вся гамма этих противоречивых чувств, видимо, и дарила ей неповторимость ощущений, о которых она мечтала.
Куда подевалась ее феминистская сущность, заставляющая ее снова и снова пускаться в долгий путь поисков женского счастья?
Целую неделю Зойка ворковала над Александром, позабыв обо всем. Она вылизала до стерильной чистоты все комнаты этого странного дома. Убрала все следы недавнего ремонта, превратив в склад одно из подсобных помещений с выходом в сад. Вымыла окна и без устали стояла у плиты, стараясь сразить его наповал своими кулинарными способностями. Плевать ей было на неудобства, вроде отсутствия раковины и канализационного слива в кухне. Ей безразлично было то, что за водой все время приходилось бегать на второй этаж. Даже тот факт, что Александр не проявлял стремления оказывать ей помощь, не умалял ее желания хоть ненадолго стать хозяйкой этого дома.
«Сашенька, котлетку...»
«Сашенька, картошечку с курочкой».
Ее радостный щебет раздавался под сводами дома, стоило Александру переступить его порог. К его изумлению, эта толстушка нисколько его не раздражала. Даже более того, когда она напросилась пожить немного у него, написав на работе заявление на отпуск, он согласился без возражений, почти не раздумывая. А через пару дней даже поймал себя на мысли, что ее присутствие в доме делает его теплее и уютнее.
С ним никто и никогда так не нянчился. Мать была, но когда-то давно, и ее материнский инстинкт ограничивался тем, что она отбирала у него деньги, выпрошенные им у ворот церкви. Сестер, братьев и прочих родственников Александр не помнил и не знал. Отца не было никогда. Более того, о нем в их доме даже никто никогда не упоминал, и Саша небезосновательно долгое время предполагал, что он подкидыш.
Но мать развеяла его предположения, когда ему стукнуло восемнадцать и пришла пора пойти в армию.
– Не пущу! – стукнула она сухим кулачком о столешницу замызганного стола. – У меня вторая группа инвалидности, тебя не имеют права забирать.
– Все равно уйду, – упрямо стоял на своем Александр, уже давно собравший рюкзачок с нехитрыми вещичками. – Даже если мне придется перешагнуть через тебя...
Мать посмотрела на него тогда мутными от постоянного похмелья глазами и с плохо скрытой ненавистью процедила сквозь зубы:
– Такая же падла, как и папаша твой! Ненавижу его. И тебя ненавижу за то, что копией его вырос. Убирайся на все четыре стороны и возвращаться в мой дом не смей!..
Домом она называла старую халупу-пятистенок, оставшуюся еще бог знает от каких предков. Крыша у дома давно прохудилась. Полы почти полностью прогнили. Окна во многих местах были забиты фанерными листами. Так что, покидая отчий дом, Александр ничего, кроме облегчения, не испытывал. Как совершенно не испытывал и желания возвращаться сюда.
Но пока он служил, очень многое изменилось.
Во-первых, умерла мать, и единственным наследником дома-развалюхи и прилегающих к нему двадцати соток земли, заросшей сорняком, остался он.
Во-вторых, его дальнейшие жизненные планы были напрямую связаны с жизнью его родного города.
А в-третьих, он очень устал. Устал от ночлегов под открытым небом. От палаток, покрывающихся в октябре утренней изморозью, да так, что волосы пристывают к подушке. От надоедливой овсянки, комком стоявшей в горле...
Саша захотел домашнего очага, строительством которого сразу и занялся, как только у него появилась реальная финансовая возможность.
Потом, когда дом уже был выстроен и рабочие приступили к его отделке, он вдруг поймал себя на мысли, что этому монументальному строению все же чего-то не хватает.
– Баба тебе сюда нужна, братан, – сказано было ему кем-то из друзей под баночку пивка и таранку. – Без бабы и детей дом что улей пустой...
И Саша приступил к поискам нужной кандидатуры. Кто только не перебывал на его широченной кровати и перед объективом видеокамеры! И брюнетки, и блондинки. И высокие, и маленькие. И дамы в годах, и совсем юные нимфы. Все было не то...
Нет, дамочки, конечно же, были хороши. Некоторые из них оказывались очень даже фотогеничными, хоть порнофильм монтируй. Но на то, чтобы называться его спутницей по этой сложной жизни, чтобы делить с ним и радость, и горе, и нищету, и достаток... не могла претендовать ни одна из них.
Зойка...
Немного странная и внешне совсем несимпатичная. Фигура такая, будто по ней бульдозером кто-то основательно прокатился. Ноги короткие, икры толстые, покрытые черными волосками. К тому же зрение ни к черту. Кожа белая, рыхлая. На спине россыпь конопушек...
Ни на титул дамы его сердца, ни уж тем более на титул секс-символа Зойка не тянула ни под каким видом. Но что-то в ней определенно было. Что-то такое, что заставляло чувствовать себя рядом с ней нужным человеком.
Поняв это, Александр опешил и испугался. Вспышки его гнева, которыми он пытался откреститься от того чувства, что принялось навязчиво нашептывать ему всякие невероятные вещи, были своего рода протестом его запаниковавшей души. Он искренне надеялся на то, что Зойка не выдержит и уйдет, оставив его один на один с его сомнениями, страхами и подозрениями. Но Зойка оказалась дамой упертой и терпеливой. Она с поразительной покорностью сносила все его выверты, с каждым днем отвоевывая все больше и больше места в его сердце.
Вот и сейчас, возвращаясь домой в полном расстройстве чувств после одного из многих нелицеприятных разговоров с партнером, Саша вдруг почувствовал, что при мысли об этой женщине его словно обдает изнутри какой-то неведомой доселе теплой волной. А при воспоминании о ее борщах, киселях и котлетах, которыми она его без устали потчевала, он и вовсе забыл о неприятностях.
– Сашенька, – проворковала Зойка, стоило ему хлопнуть входной дверью. – Кушать будешь?