– Говорил обо мне... Говорил обо мне... – шептала она, возвратясь в гостиную и обессиленно опускаясь в кресло. – Теперь он мертв... Почему?!
Похоже, ответа на этот вопрос ни у кого не было. Зойка тоже ничего не знала, иначе не пришла бы сюда. А зачем она, собственно, приходила? Что-то такое она говорила о желании защитить, а потом передумала...
– Не слишком ли много защитников? – задала она громким голосом вопрос, обращенный к стенам гостиной.
Но те вернули ей его, сипло пробормотав на ухо: «Возможно!»
Вздрагивать от неожиданности или, упаси господи, от страха не было необходимости. Потому как человек, которому принадлежал этот сиплый с присвистом голос, не вызывал у нее подобных чувств. Все, что угодно, но только не страх.
– Чего надо? – звенящим от раздражения голосом поинтересовалась Эльмира, не удосужившись открыть глаз. – Кто тебя звал?
– Так дверь открыта, я и зашел.
Данила обошел кресло, в котором расположилась девушка, и уселся прямо на пол подле ее ног. Скрестив по-турецки ноги и уложив на сцепленные пальцы рук подбородок, он угрюмо смотрел ей в лицо и молчал. Кадык на его шее нервно перекатывался, желваки на скулах поигрывали. Видимо, молчание давалось ему с трудом. Что-то гневное так и норовило вырваться наружу, но, очевидно, Данила ждал подходящего момента. Подглядывая за ним из-под опущенных ресниц, Эльмира решила не помогать ему в этом.
Данила продержался недолго. Окинув внимательным взглядом гостиную и остановив свой взгляд на сумке, втиснутой ею за боковинку кресла, он хищно осклабился и прошипел едва слышно:
– Решила послушаться моего совета?
– Ты о чем? – с явной скукой в голосе откликнулась Эмма, не меняя позы.
– Я о намечающемся бегстве из города.
– Ах, это! Да, что-то в этом роде я намерена сделать. Тебя что-то беспокоит?
Боже правый! Он видел, каких великих сил ей стоит разговаривать с ним. Видел, что, снизойдя до него, она тем не менее старательно дает ему понять, сколь велика ее жертва. А ему плевать! Он согласен всю жизнь быть у ее ног, именно у ее. Пусть выше ему не удастся подняться, а ему это и не нужно. Лишь бы сидеть вот так напротив и смотреть на нее без устали, если дотронуться невозможно.
А дотронуться до нее ему хотелось до судорог в пальцах. Длинные ноги, обтянутые черным материалом брюк, были совсем рядом... Нежная белая кожа щиколоток с едва заметным синяком на одной из косточек и по-детски аляповатые мохнатые домашние тапочки. Обнаженные плечи с чуть выпирающими ключицами. Гладкая, почти мраморная матовость кожи. Кофточка на животе слегка задралась, обнажив узкую полоску живота. Видимо, брючки были несколько тесноваты, а может быть, Эмма слишком долгое время провела в этом кресле, но на коже рядом с пупком, в том месте, где слева от него виднелась крохотная родинка, обозначился след от пуговки. Почему-то именно эта вмятинка не давала ему покоя, будоража его воображение и лишая возможности рассуждать здраво...
Данила слегка подался вперед и дотронулся до этого оттиска.
– В чем дело? – Эмма распахнула-таки глаза и недоуменно уставилась на его руку. – Ты не в себе?
Данила молчал, продолжая слегка поглаживать пальцами ее живот. Он не ошибся в своих предположениях. Кожа у нее действительно была гладкой, девственно нежной и слегка прохладной.
– Тебе не больно? – прошептал он, поглаживая так отчетливо проступивший след от пуговицы.
– Нет, вообще-то. – Эмма попыталась отодвинуться в глубь кресла, чтобы избавиться от навязчивости соседа, и потребовала: – Убери руку!
Он лишь отрицательно качнул головой, а прикосновение его пальцев сделалось почти болезненным.
– Данила!
Впервые назвала она его по имени, не на шутку взволновавшись из-за его безмолвного упрямства. Оно не было обычным – угрюмым и сумрачным. Сейчас оно было совершенно иным, и сквозь него вдруг отчетливо проступила какая-то мрачная решимость. Это ее испугало. Впервые его присутствие вызвало в ней какие-то эмоции, помимо раздражения. Это было ново и неприятно.
– Перестань, прошу! Мне нужно собираться... К тому же дверь открыта настежь, ты сам говорил...
– Я ее запер. – Данила облизнул губы, судорожно дернул кадыком и, обхватив вдруг ее тонкую талию руками, потянул девушку на себя. – Иди ко мне, маленькая... Иди ко мне, девочка моя...
Эмма запаниковала. Ситуация, как любила говаривать прежде Зойка, переставала быть из разряда заурядных. Она переставала быть контролируемой. Девушка видела, что остановить его сейчас будет непросто, а остановить было нужно. Она чувствовала его пальцы уже на своей груди, спине, ягодицах. Прикосновения стали настойчивее, дыхание его все более прерывистым, а глаза... Боже, они жили отдельной жизнью. Они смотрели на нее с такой мольбой, с такой тоской, что на какое-то мгновение ей стало даже жаль его.
– Данила, – уже несколько мягче произнесла Эмма и дотронулась пальцами до ежика его волос. – Я прошу тебя, остановись. Ничего же не может быть! И ты это знаешь.
– Почему?
Надо было слышать, как он это сказал!
– Потому...
Она попыталась выпрямиться, высвободиться из его рук. Чтобы не ощущать его судорожного горячего дыхания на своей шее и не слышать бешеных скачков его сердца, колотившегося совсем рядом с ее.
– Да потому! – воскликнула она с испугом, когда он принялся теребить пуговицу на ее брюках. – Остановись!!! Я тебе приказываю!!!
Далась же ему эта баба! Господи, ну за что ему это все?! Эта любовь, будь она проклята, в тридцать три гроба душу его мать!!! В груди все жжет, дыхания нет. Только горечь одна. Жуткая болезненная горечь...
Эльмира... Он видел, что она напугана. Напугана всерьез. Это не было игрой соблазнительницы, умело разжигающей желание. Нет, она действительно боялась. Но он уже ничего не мог с собой поделать. Ничего...
Данила знал, пожалуй, даже лучше, чем она, что потом ничего не будет. Что его желание было вандализмом, надругательством над ее чистотой. А она была чиста, ему ли было этого не знать!.. Он все видел. Как неумело она себя ведет. Вернее, не знает, как себя вести. Как стыдливым румянцем загорелись сначала ее щеки, а потом и шея, стоило ему начать стаскивать с нее брючки.
Да, он животное! Так, кажется, она кричит сейчас ему на ухо. Пытается кусаться, вырываться, выскользнуть из его рук. Нет, девочка, нет! Пусть потом ему будет плохо, пусть. Но сейчас... Этого момента он ждал много лет и упускать его не собирается. Пусть его звездный час будет призрачен и краток, но ему быть...
Эльмира рыдала, без устали сипло сквернословя. Кто бы мог подумать, что эта аристократка столь преуспела в нетрадиционной лексике. Данила усмехнулся и провел пальцем по ее увлажнившейся коже между грудей, затем нежно прикоснулся к ней губами.
– Ничтожество! – всхлипнула она прерывисто и попыталась отвернуться. – Я ненавижу тебя!!! Ты не можешь себе представить, как я тебя ненавижу!!!
– Представляю... – произнес он с глубокой нежностью, плохо сочетающейся с его поведением. – Знаю, что не простишь, и все же...
– Убирайся!!! – В отчаянии она заколотила крепко сжатыми кулачками по полу. – Прошу тебя, убирайся!!! Оставь меня в покое хотя бы сейчас!!!
– Я уйду, не нужно кричать.
Данила сел на ковре, выпуская ее обмякшее тело из рук, и почти тут же почувствовал острый укол в груди от мгновенно накатившего чувства одиночества и собственной ненужности. Он провел рукой по волосам и, сев к ней вполоборота, оглядел ее распростертую на полу фигурку.
Девушка была много прекраснее, чем он мог себе представить, но сейчас она походила на сломанный и растоптанный цветок.
– Прости меня, маленькая моя, прости.
В его голосе так явственно зазвучали слезы, что Эмма на мгновение прервала поток своих ругательств и, приподнявшись на локте, вперила в него немигающий взгляд.
– Ты понимаешь, что ты натворил?! – Губы ее задрожали. – Ты сломал мне жизнь, и это совсем не громкие слова! Ты – подонок, надеюсь, ты догадываешься об этом?
– Угу, – согласно кивнул Данила и, не удержавшись, положил руку на ее бедро. – Но, если хочешь, я могу стать порядочным человеком и, соответственно, сделать тебя порядочной женщиной, раз уж ты теперь ею стала...
Брезгливо передернувшись, что, конечно же, не укрылось от его глаз, она встала на колени и со всего маху отвесила ему пощечину. Проделала она это с таким вожделенным наслаждением, что продолжить он не решился.
Ничего, время – лучший лекарь и советчик. Возможно, все перемелется в труху: и неприязнь ее, и ненависть, и гадливость, с которой она продолжает смотреть сейчас на то, как он одевается. Хорошо хоть, что потухшими глаза ее сейчас не назовешь, это уже что-то. Прямо вселенский огонь полыхает, опаляя кожу его спины. Какое-никакое, но ненависть уже тоже чувство. Все лучше, чем показное равнодушие, с которым она проходила мимо него все эти годы.
Разве могла подумать эта неприступная принцесса, что он будет ее первым мужчиной? Разве таким ей виделся ее первый сексуальный опыт? Неизвестно, что она там себе напридумывала про розы со свечами и прочую дребедень, но уж о том, что расстанется с девственностью на ковре собственной квартиры, причем в объятиях ненавистного ей соседа, этого в ее мыслях точно не было...
Разве могла подумать эта неприступная принцесса, что он будет ее первым мужчиной? Разве таким ей виделся ее первый сексуальный опыт? Неизвестно, что она там себе напридумывала про розы со свечами и прочую дребедень, но уж о том, что расстанется с девственностью на ковре собственной квартиры, причем в объятиях ненавистного ей соседа, этого в ее мыслях точно не было...
– Одевайся! – коротко потребовал он, не оборачиваясь, чтобы не дать ей заметить на его лице следы тайного удовлетворения, что вызвало в нем чувство гадливости.
– Не смей мне приказывать, подонок! – Эмма подскочила с пола, как змея из шляпы факира. – И убирайся немедленно, или я вызываю милицию!
– Да? – казалось, он удивился. – Зачем же милицию? Ты друзей своих крутых позови. Они с ситуацией справятся быстро. Сделают все так, что дня через три меня будут выносить под звуки оркестра из нашего подъезда вперед ногами. А? Девочка? Что скажешь? А то могут сделать так, что и выносить ничего не придется.
– Что ты хочешь этим сказать?! – скороговоркой пробормотала она, судорожно наматывая на себя плед, который стащила с дивана. – Какие, к черту, друзья?!
– Те самые, что помогли родителей твоих отправить к праотцам.
Он сказал это как-то уж слишком вкрадчиво, при этом цепким взглядом терзая ее лицо. Но ожидаемых бурных всплесков возмущения не последовало. Более того, она на какие-то доли минуты перестала пеленать себя в шерстяную ткань. Внимательно посмотрела на него и, загадочно ухмыльнувшись, молча указала ему на дверь.
Данила был сломлен. Представить ее в подобной роли ему было сложно, почти невозможно, но коли она сама этого не отрицает, то сомнений на сей счет у него практически не осталось.
– Итак, значит, это правда, – с горечью пробормотал он. – Это ты! Кто же из нас большее чудовище, Эмма?! Ты или я?!
И опять Эмма промолчала, сопроводив свое молчание повелительным жестом в сторону двери.
– Да, а ты, оказывается, крепкий орешек, девочка! – Данила поиграл желваками и с силой рубанул рукой воздух. – Коли так, буду с тобой откровенен...
– И?! – все же нашла она в себе силы изобразить заинтересованность.
– Папка твой, упокой господи его грешную душу, был великих дел мастер. Думаю, что подобные слова тебе Америки не откроют. Хватался за все, что могло обернуться потом звонкой монетой.
– Короче! – властно перебила она его.
– В день его гибели кое-что исчезло. То, что принадлежало не только ему, как то тюки соломки, что ты смогла отыскать, а затем удачно перепрятать. Думаю, ты догадываешься, о чем речь...
Эмма в немом изумлении изогнула дугой брови, но холод взгляда под ними явно свидетельствовал о ее пусть и не полной, но все же достаточной осведомленности.
– Многие заинтересованные люди почти год думали, что все погибло в момент взрыва. Были огорчены, разумеется (деньги-то не то что немалые, огромные, можно сказать, деньги...). Но погоревали, погоревали, да на той заднице и съехали. И тут вдруг – звонок!
Девушка нервно дернула подбородком и, подхватив полу импровизированного сари, аккуратно опустилась на краешек кресла.
– Звонивший сообщил, что ничего во время взрыва не погибло, потому как не могло погибнуть. И знаешь почему? – Данила сделал круг по гостиной, остановился напротив кресла, в котором сидела Эльмира, и, присев перед ней на корточки, подозрительно прищурился. – Потому что того, что пропало, у Алика с собой не было! Вот уж это новость так новость! Можно было бы обнародовать – претендовала бы на право быть на первых полосах всей периодики.
– Смотри, какие ты слова знаешь! – попыталась уязвить она его, презрительно скривив рот.
Но Данила не купился. Понимающе хмыкнув, он положил ладони ей на колени и слегка сжал их.
– Детка, ты можешь оказаться в большой беде, потому что общественность считает, что исчезнувшее состояние – у тебя...
Глава 17
«Общественность считает... Общественность считает... Плевать мне на эту самую общественность с высокой колокольни!!! – злобно шипела Эльмира, стоя под душем и яростно растирая тело жесткой мочалкой. – Пусть попробуют доказать! Пусть попробуют!..»
Умом-то она, конечно же, понимала, что тем ребятам никакие доказательства не нужны. Жесткие, пожалуй, слишком жесткие правила игры диктуют свои условия, не делая скидок ни на время (которого и так прошло немало), ни на обстоятельства, ни на личные симпатии.
Можно было бы попросить политического убежища у Симакова Геннадия Ивановича, но где гарантия, что угрожавшие ей по телефону парни не являются его людьми? Ловко сплетенная паутина из сердечного предательства, ненавязчивого силового вмешательства (и это только пока!) и дружеского участия, имеющего в подоплеке своей бог весть какие мотивы, окончательно сбивала ее с толку. Путала ее планы, к осуществлению которых она так долго готовилась.
Зойка... Единственный, пожалуй, человек из ее окружения, к кому она до последнего времени относилась с искренней симпатией и относительным доверием. И та облажалась в ее глазах, заявившись с идиотскими обвинениями. Посидеть бы ей, глупой курице, да пораскинуть мозгами на предмет «ху из ху», а не кричать о своем неудовлетворенном либидо.
– Самка чертова! – в сердцах обругала ее Эльмира, облачаясь в дорожный костюм, состоящий из элегантных кожаных штанов, привезенных отцом из Англии, и мягкой кожаной куртки на подкладке из исландской шерсти. – Ни на кого положиться нельзя, кроме самой себя! Ни на кого!..
Оставался, правда, эмоционально не растраченный резерв в образе молодого мужчины, чьи окна смотрели прямо на ее, но здесь все могло осложниться. И не столько тем, что час назад ухитрился сотворить Данила. В конце концов, Вениамин современный молодой человек, ведущий далеко не аскетический образ жизни, и своим целомудрием она, возможно, могла бы его только отпугнуть. Нет... Ее больше волновало другое: почему вдруг?!
Раз он был отчасти посвящен в некоторые детали, касающиеся гибели ее отца, и ни с того ни с сего вызвался вдруг ей помочь, то этому должно быть какое-то логическое объяснение. Не из серии эмоциональных переживаний, как у Данилы, например, а что-то еще. Что-то такое, что вызывало его порыв пойти на определенный риск, хотя он до конца мог и не осознавать, насколько велика опасность находиться в настоящий момент рядом с ней...
Эльмира проверила все форточки, краны горячей и холодной воды. Затем потеребила краны газовых конфорок, но, вспомнив о сюрпризе с пейзажем, злобно рассмеялась. Глупо пытаться сохранить ступни ног целыми и невредимыми, шагая по раскаленным углям...
На улице стемнело через десять минут после того, как она завершила свои приготовления. Эльмира вышла на лестничную клетку и захлопнула дверь. Опасливо покосилась на дверь соседской квартиры, инстинктивно сжимаясь в ожидании всплеска какой-нибудь очередной подлости. Там вроде бы было тихо. То ли Веры Васильевны не было дома, то ли, затаив дыхание, та замерла у дверного глазка, но никто оттуда не выскочил со злобными воплями, выплевывая дикие обвинения в совращении ее драгоценного сыночка.
Не знает еще ни о чем, думалось девушке, когда она ехала в лифте на первый этаж. Но узнает непременно. Сцена была довольно бурной. Эльмира не скупилась на оскорбления, не особенно заботясь о том, что в доме были проблемы со звукоизоляцией. Так что к утру, а в лучшем случае – к вечеру, Вера Васильевна явно будет в числе посвященных.
Эльмира злорадно ухмыльнулась. Как ни противен ей был сам Данила, как ни омерзительно болезненно воспринималось ею его поведение, но сам факт того, что у Веры Васильевны вытянется физиономия, когда она узнает эту новость, в какой-то мере облегчало скорбь девушки.
– Ты долго.
Вениамин выступил откуда-то из темноты, заставив ее вздрогнуть от неожиданности и тут же помимо воли покраснеть. Хорошо, что было темно, хорошо, что он не попытался ее поцеловать. Хорошо, что он ей дал возможность в какой-то мере справиться с замешательством. Минуло слишком мало времени, чтобы она могла справиться со своей бедой. Слишком мало, чтобы ощущать себя прежней. Пока шло лихорадочное приготовление к отъезду, она об этом старалась не думать. Но мысли ее усердно потрудились, сгруппировавшись. И как только ее машина, ведомая Вениамином, выехала за пределы города и в салоне повисла тишина, они тут же принялись ее терзать, с садистским наслаждением круша все ее иллюзии и превращая ее самое в эдакое подобие разбухшей и расползающейся субстанции. Эльмира даже не заметила, что давно тихонько плачет, невидяще отслеживая свет фар на шоссе. И лишь когда Вениамин притормозил на обочине и, повернувшись к ней, участливо произнес: «Что-то случилось?», она наконец-то поняла, что от ее слез пострадало не только ее лицо, сделавшееся наверняка непривлекательным, но и кокетливый шарфик превратился в неряшливую тряпку, а его она прилаживала под подбородком добрых десять минут.