То же самое повторяется и сейчас. Каждый присутствующий на этом суде и каждый, наблюдающий это шоу по телевидению, отлично знает, что обвинения против меня – просто ловкая фальсификация. Я стоял у штурвала этой страны тридцать три года, я был коммунистом, я посвятил всю жизнь народу, и потому я преступник в представлении людей, которые совсем недавно давали те обещания и присягали тем идеалам, которым они сейчас изменили. Но на самом деле, и это знают все, меня обвиняют в том, что я остался социалистом и коммунистом, что я горжусь тем, что я социалист и коммунист. Так давайте не будем ходить вокруг да около, бывшие мои товарищи. Я признаю себя виновным в том, за что меня действительно судят. А теперь выносите свой приговор, он у вас давно готов.
Яростно сверкнув глазами на своих обвинителей, Стойо Петканов решительно опустился на место. Председатель взглянул на часы. Один час и семь минут.
Судебное следствие кончилось к концу февраля. Солнечные лучи все чаще прорывались сквозь смог. Бабка-веснянка вот-вот пожалует. Всем известно, как капризна эта старушка, но когда она улыбнется, жди хорошей погоды.
Петр Солинский купил две мартеницы: кисточки шерсти наполовину красные, наполовину белые; красный и белый – лучшее средство против сглаза, красный и белый цвета приносят удачу и здоровье. Но Мария в этом году не захотела, как обычно, приколоть их.
– Мы же в прошлом году прикалывали. Мы их каждый год прикалывали.
– В прошлом году я любила тебя. И уважала.
Петр позвонил, вызвал такси. Ну что ж, пусть будет так.
В конце концов среди новых свобод и у него теперь есть свобода не выражать фальшивую признательность за то, что дочь выдающегося антифашиста соблаговолила стать его женой. Это она должна быть ему благодарной, а не фыркать с презрением: «Телевизионный юрист». Даже если суд не сочтет нужным добавить к обвинительному акту убийство, он отлично поработал, очень хорошо. Это каждый скажет. Его coup de théâtre[4] решительно изменил настроение общества. Карикатуристы изображали его в виде святого Георгия, поражающего дракона. Юридический факультет дал обед в его честь. Ему улыбались теперь женщины, даже незнакомые. И единственными его критиками оставались жена Мария, издатели «Правды» да еще анонимный автор открытки, доставленной ему позавчера. На открытке было изображено здание бывшего комитета компартии в Сливене, короткий текст: ДАЕШЬ РАСПРАВУ ВМЕСТО ПРАВОСУДИЯ.
Он попросил таксиста отвезти его к Северным холмам.
– Ну что, прощаемся, начальник?
– Прощаемся. – Неужели по его лицу видно, что он снова только что ссорился с Марией?
– С Алешей. Говорят, его собираются убирать. Как вы думаете, это правильно?
– Товарищ начальник. – Таксист и не думал скрывать иронию, он лишь слегка повернулся к пассажиру, и Солинский увидел его жилистую шею, засаленную кепчонку да прилипший к губам окурок. – Товарищ начальник, раз теперь у нас свобода и можно говорить все, что думаешь, позвольте мне сообщить вам, что мне начхать и на тех, и на этих.
Машина остановилась. Таксист подождет его. Он прошел через городской сквер и стал подниматься по гранитным ступеням. Недолго уже осталось Алеше призывать своим сверкающим штыком светлое будущее; и бравым пулеметчикам вокруг пьедестала тоже уже недолго держать оборону и готовиться к атаке с любой стороны. А потом? Поставят что-нибудь другое на место Алеши, или эпоха монументов миновала?
Солинский глянул вниз на обнаженные ветви лип и каштанов, тополей и орешника. К западу высилась вершина Рыкоши, там была исполнена когда-то патетическая рапсодия юного Петканова (если он просто не придумал все это). К югу лежал город, покрытый смогом, охраняемый жилыми бастионами. «Дружба-1», «Дружба-2», «Дружба-3», «Дружба-4»… Пожалуй, в самом деле надо бы подыскать новое жилье, как предлагает Мария. Можно поговорить об этом с заместителем министра жилищного строительства, они оба старые члены Партии зеленых. Из того, что ему придется жить одному, вовсе не следует, что он переберется в какую-то дыру. Комнат шесть, может быть? Генеральный прокурор должен время от времени принимать высокопоставленных зарубежных гостей. И потом, не вечно же он будет разведенным холостяком…
Он вспомнил, как, вытянувшись по струнке, стоял здесь рядом с отцом; слушал, как играет оркестр; смотрел, как советский посол укладывает венок и кланяется. Вспомнил Стойо Петканова в сиянии его могущества. И Анну Петканову вспомнил: плоское лицо и волосы, перехваченные лентой. Лет десять, если не больше, он был издали влюблен в Путеводную Звезду Молодого Поколения. На журнальных фотографиях она выглядела стильно, все знали, что она интересуется джазом… Неужели ее и вправду убили? Неужели мы докатились до такого? Неужели это можно было сделать? Кто ответит. Сталин убил Кирова: добро пожаловать в новый, современный мир!
Спустившись по гранитным ступеням, Петр Солинский вытащил из кармана плаща две мартеницы. Среди пожухлой травы он нашел большой камень на тропке, и под одобрительными взглядами трех пожилых муниципальных садовников подсунул под него красно-белые шерстяные кисточки. Так всегда поступают в деревне в это время года. А через несколько дней вернетесь туда, где оставили свои мартеницы. Если под камнем будут сновать муравьи – ждите хорошего приплода ягнят в хозяйстве. Дождевые черви и жуки предвещают лошадей и коров, пауки обернутся ослами. Всякая копошащаяся живность сулит вам, что все в вашем хозяйстве будет плодиться и размножаться, сулит вам новую жизнь.
– Ну как ты провел выходные, Петр? Что нового? Эти дефективные все еще протестуют против новой Конституции?
Он был неутомим, этот человек. Его нельзя было понять – он выжимал из вас все силы. Наверно, это оттого, что он питается йогуртом. И держит под кроватью дикую герань. Доброе здоровье и долгая жизнь: цветок столетних. Может быть, приказать милиционеру выкинуть этот цветок за окно, когда Петканов выйдет из комнаты?
Генеральный прокурор мало-помалу утратил свой боевой пыл. Оставалось только огласить приговор, процесс окончился, и он победитель. Странно, впрочем, что обвиняемый не проявляет к нему неприязни – вернее, явной, острой неприязни – после сенсационного заявления об Анне Петкановой. Что бы это могло значить? Неужели не случайно?
– Я ездил к отцу, – ответил Солинский.
– Ну и как он?
– Умирает, я вам уже говорил.
– Да-да… Что ж, все там будем. Но мне искренне жаль. Каковы бы ни были наши разногласия…
Нет уж, опять выслушивать нелепицы и сентиментальные байки о его семейном прошлом Солинский не намерен. Он резко прервал собеседника.
– Отец говорил о вас, – сказал он.
Петканов замер явно в предвкушении – вождь давно уже привык к лести. Но тут же понял, что обманулся: таким жестким, сухим, постаревшим выглядел Солинский. Нет, мальчиком его больше не назовешь.
– Отец не мог говорить много, но он хотел, чтобы кое-что я услышал. Он сказал, что, когда вы были молоды, когда вы оба были молоды, вы искренне верили в идею. И хотя вы были бешено честолюбивы, просто одержимы мыслью о власти, это не мешало вам верить в идею. Он сказал, что хотел бы узнать, когда вы утратили веру. Его жгло желание узнать, когда и как это произошло. Возможно, после смерти дочери, хотя он думает, что задолго, задолго до этого.
– Передай своему отцу, что я по-прежнему искренне предан социализму и коммунизму. И никогда не сворачивал с этой дороги.
– Тогда вам будет интересно, что сказал отец перед самым моим уходом. Он сказал: «Отгадай-ка загадку, Петр. Кто хуже: тот, кто искренне верит и продолжает верить вопреки очевидной реальности, или тот, кто принял эту реальность, но продолжает утверждать, будто он верит в идею?»
В кои-то веки Стойо Петканов постарался подавить в себе раздражение. Вот такой он был всегда, старик Солинский, всегда разыгрывал из себя гнилого интеллигента. Они завершают утверждение очередных экономических программ. Министры с ума сходят, как увязать плановые показатели, не поставит ли погода под угрозу урожай, не повлияет ли новый ближневосточный кризис на поставки сырья из России-матушки, а старик Солинский, попыхивая трубочкой и откинувшись на спинку стула, приступает к изложению своих высоколобых теорий. «Я сейчас перечитал, товарищи…» – так он обычно начинал свою тягомотину. Пере-чи-тал! Ты читаешь, ты изучаешь, само собой, как же без этого, но ты же еще и работаешь, действуешь! Научные принципы социализма известны, но ты применяешь их на практике. Разумеется, сообразуясь с местными условиями. Но когда вы решаете вопрос о завершении строительства гидроэлектростанции, или выясняете, почему крестьяне Северо-Запада утаивают зерно, или обсуждаете доклад ОВБ о венгерском национальном меньшинстве, ни хрена вам, товарищ доктор Солинский, профессор блядских наук, ни хрена, уж извините, вам не надо пepe-чи-тывать. А виноват был он, Петканов, уж слишком мягко, слишком терпеливо он обходился со старым дураком, которого давно уже пора было отправить в деревню к пчелкам. Он не был таким высокоумным теоретиком, когда они сидели вместе в варковской тюрьме. И не просил тогда у надсмотрщиков позволения пepe-чи-тать что-нибудь прежде, чем врезать нечаянно тому отбившемуся от своих железногвардейцу. В те дни старик Солинский умел сделать так, чтобы фашист взвыл от боли.
Но ни о чем подобном бывший президент ни слова не сказал. Он лишь спокойно произнес:
– У каждого человека бывают сомнения. Это естественно. Возможно, случалось так, что и я не в состоянии был верить. Но другим я верить разрешал. Ты на такое способен?
– Э, – крякнул прокурор. – Вы, я вижу, здорово умели облагодетельствовать своих ближних. Лишенный благодати поп влачит невежу на небеса.
– Ты сказал.
– Его признали виновным, бабуся, виновным!
Бабушка Стефана слегка повернула голову и из-под вязаной шапочки подняла на студента глаза. Экий глупый чижик с дурашливой улыбкой, кажется, он так и норовит стукнуть своим клювиком по цветному портрету Ленина.
– Они и вашего любимчика заодно осудили, бабуся. Пока с тем разбирались.
– А ты и рад?
Чижик даже вздрогнул от нежданного вопроса. Задумался, потом пыхнул дымом в лицо основателя Страны Советов.
– Да, – сказал он. – Раз уж вы спрашиваете: да, я просто счастлив.
– Тогда мне тебя жаль.
– Почему? – В первый раз в нем, казалось, проснулся интерес к старухе, восседавшей под своей иконой. Но она уже снова отвела глаза, снова вернулась к своим воспоминаниям. – Почему? – повторил он вопрос.
– Избавь, Господи, от того, чтобы слепой научился видеть.
С многодневным телевизионным зрелищем было покончено, и Вера, Атанас, Стефан и Димитр отправились пить пиво. Они зашли в прокуренное кафе, где до Перемен был книжный магазин.
– Как вы думаете, что ему дадут?
– Та-та-та-та-та.
– Нет, этого они не сделают.
Принесли пиво. Молча, благоговейно они подняли кружки и чокнулись. Здесь прошлое, здесь будущее, здесь конец и начало всего. Они сделали первый глоток с серьезными, торжественными лицами.
– Ну? Кто-нибудь чувствует, что очистился?
– Какой ты циник, Атанас!
– Я циник? Наоборот, я настолько далек от цинизма, что просто хотел, чтобы его поставили к стенке и расстреляли.
– Нет, его нужно было судить. Не могли же ему просто сказать: «Убирайся куда глаза глядят, а мы объявим, что ты болен». Так обычно поступали коммунисты.
– Но ведь и это было неправильно, этот судебный процесс! То, что он сделал со страной, не определяется категориями уголовного права. Надо было говорить обо всем, о том, что он испоганил все, к чему прикасался. И все, к чему прикасались мы. Землю, траву, камни. Как он все время лгал, он лгал автоматически, сделал вранье своей политикой, он не мог не врать, да еще и всех приучил к этому. И люди теперь вообще разучились чему-либо верить. Он все испоганил, даже слова, которые мы говорим.
– Ну, мои-то он не испоганил, этот лживый, трусливый, брехливый ублюдок.
– Атанас, да стань же наконец серьезным; хоть раз в жизни.
– А я думал, Вера, что несерьезность – это неотъемлемая часть…
– Неотъемлемая часть чего?
– Свободы. Свободы не быть серьезным, если тебе этого не хочется… Никогда, никогда больше не быть серьезным. Разве я не получил это право – на всю оставшуюся жизнь быть легкомысленным?
– Атанас, да ты и до Перемен был ужас какой легкомысленный.
– Ну, тогда это просто называлось антисоциальным поведением. Хулиганством. А теперь это мое конституционное право.
– Значит, мы за это и боролись? За право Атанаса дурака валять?
– Возможно, этого не так уж мало на сегодня…
За день до того, как был опубликован приговор по Уголовному делу № 1, Петр Солинский навестил Стойо Петканова в последний раз. Старик переступил нарисованный полукруг и стоял теперь у самого окна, глядя на город. Дежурного милиционера уже проинструктировали, что запретную линию можно не соблюдать. Пусть глядит сколько хочет. Пусть любуется городом, в котором он когда-то властвовал.
Они сели по обе стороны стола. Петканов вчитывался в текст судебного решения, словно выискивал в нем какую-нибудь несообразность. Тридцать лет ссылки. Пребывание в столице запрещено. Движимое имущество конфискуется. Он вдруг увидел в этом что-то почти успокаивающее, давно знакомое. Да, начинал он нищим, нищим и умрет. Он пожал плечами, отодвинул бумагу.
– Ордена и медали вы не содрали с меня?
– Мы решили, что их нужно вам оставить.
Петканов хмыкнул.
– Ну и все же как ты чувствуешь себя, Петр? – спросил он и взглянул на прокурора с блаженно счастливой улыбкой. С такой улыбкой, словно жизнь лишь только началась, жизнь, разукрашенная замыслами, развеселыми кутежами и рискованными авантюрами.
– Как я себя чувствую?
Вконец измотан, это прежде всего. Если сосет под ложечкой, мозги туго набиты ватой, если ты ощущаешь такую жуткую усталость именно в ту минуту, когда ты добился всего, чего хотел, когда страна твоя стала свободной, когда карьера ослепительно улыбается тебе, – то на что ж тогда похожа усталость неудачи? Недавнее чувство триумфа убегало, как вода в водосток.
– Как я себя чувствую? Ну раз уж вы спросили, я скажу: отец мой умер, жена требует развода, а дочь не желает со мной разговаривать. Как, по-вашему, я хорошо себя чувствую?
Петканов снова улыбнулся, и солнце блеснуло на металлической оправе его очков. Странно, у него было отличное настроение. Он утратил все, но он подавлен куда меньше, чем этот стареющий молодой человек. Кишка тонка у этих интеллигентов, так было всегда. Еще, чего доброго, заболеет этот молодой Солинский. До чего ж он презирает всех этих недужных слабаков.
– Что ж, Петр, тебя, вероятно, утешит мысль, что при твоих изменившихся обстоятельствах ты сможешь посвятить больше времени спасению своей страны.
Смеялся он над ним? Или, наоборот, старался, давая этот совет, установить между ними новую связь. Но ненавидел Петр его по-прежнему, и это хоть как-то утешало его. Он встал, но бывший президент еще не собирался расставаться с ним. С неожиданной в его возрасте резвостью он обежал вокруг стола, схватил прокурора за руку и стиснул ее своими пухлыми ладонями.
– А скажи мне, Петр, – в его голосе слышались некоторая ехидца и в то же время чуть ли не заискивание, – ты считаешь меня чудовищем?
– Меня это не интересует. – Его интересовало только одно – поскорее выбраться отсюда.
– Погоди, тогда давай-ка я по-другому спрошу. Ты считаешь меня обыкновенным человеком или чудовищем?
– Ни тем, ни другим. – Генеральный прокурор вдруг громко шмыгнул носом. – По-моему, вы просто бандит.
Он никак не ожидал такой реакции: Петканов весело расхохотался.
– Это не ответ на мой вопрос. Слушай, Петр, дай-ка я загадаю тебе загадку вроде той, которую тебе загадывал отец. Либо я чудовище, либо нет. Ведь так? Если я не чудовище, тогда я, наверное, кто-то вроде тебя или кто-то, кем ты можешь стать. Кем бы ты хотел, чтобы я был? Решай.
Солинский не ответил, и бывший президент торопливо, напряженно продолжал:
– А-а, тебе неинтересно! Тогда позволь мне договорить. Если я чудовище, я буду преследовать тебя во сне. Я сделаюсь твоим кошмаром. Ну а если я такой же, как ты, то мы еще много раз встретимся с тобой в жизни. Что ты предпочитаешь? А?
Теперь Петканов, вцепившись в его руку, подтянул его так близко к себе, что Солинский почувствовал запах крутого яйца, которым завтракал Президент.
– Вы от меня не отделаетесь. Этот мелодраматический процесс не значит ровно ничего. А если вы меня убьете, это тоже ничего не значит. И ничего не значит ваша ложь, что народ не любил меня, а лишь ненавидел и боялся. Вы от меня не отвяжетесь. Понятно вам?
Прокурор наконец вырвал руку, что было не так уж просто. Он почувствовал себя замаранным, грязным, подхватившим дурную болезнь и пронизанным ею до мозга костей.
– Да пошли вы к черту, – крикнул он, резко повернулся и зашагал к двери.
И тут же оказался лицом к лицу с молоденьким милиционером, наблюдавшим эту сцену с откровенным дозволенным теперь демократическим любопытством. Сам не зная почему, прокурор вежливо кивнул солдатику, и тот бодро щелкнул каблуками в ответ.
– К чертовой матери! – снова крикнул Солинский. – Будьте вы прокляты!
Но не успел он взяться за дверную ручку, как за спиной у него точно крышкой люка хлопнули, и он ощутил внезапный страх. Сильные пальцы вцепились ему в плечо и заставили повернуться. Полыхая яростным взглядом, бывший президент тянул его к себе, стараясь заглянуть в глаза. Прокурор вдруг совершенно обессилел, их взгляды встретились, и он увидел глаза противника совсем близко, почти вплотную.
– Нет, – сказал Стойо Петканов, – ошибаешься. Это я тебя проклял. Я тебя приговорил. – Горящие отчаянной отвагой глаза, жаркое, отдающее запахом яйца дыхание и пальцы, крепкие пальцы, вцепившиеся ему в плечо. – Это я тебя приговорил.
С началом Перемен все больше и больше людей стало появляться в храмах; они ходили не только на крестины и отпевания, ходили просто так: послушать службу, успокоиться, утешиться, почувствовать, что они нечто большее, чем пчелы в улье. Петр Солинский, который ожидал, что в церквах будут толпиться старушки божьи одуванчики в платочках, увидел самых обычных людей, молодых, и старых, и среднего возраста, – таких же, как он сам. Он смущенно стоял в притворе Святой Софии, чувствуя себя самозванцем, не знающим, что делать, перед кем и где преклонить колена. Но никто не требовал от него ни пропуска, ни удостоверения, и он осторожно прошел в ближний придел. За спиной его остался тусклый мартовский полуденный свет, а сейчас он привыкал к другому свету, ослепительно яркому из-за обступавшей его темноты. Жарко горели свечи, огнем дышала начищенная медь, и сквозь узкие окна вонзались отточенные лучи солнца.