Но я не ограничиваю свое поле деятельности только историей. В мои планы входило и строительство. Я собираюсь восстановить храм Христа Спасителя, и даже не в одном, а в двух экземплярах! Вдруг коммунисты проклятые снова взорвут храм? Тогда, пожалуй, у России сразу уже есть и второй. Про запас.
Умом многие вещи понять можно, а вот хуем - никак. Хую про историю, про храм, про Высоцкого объяснить невозможно. И не потому, что хуй глуп. Не так-то он и глуп. Просто хуй - герой! Ум - он осторожен, а хуй, особенно молодой хуй, отважен и сразу бросается в бой! Поэтому хую ничего объяснить невозможно. Он ничего слушать не желает.
Поэтому я не только историк. И не только строитель. Я собираюсь стать актером! Умер Высоцкий. Опустела русская жизнь. Опустел театр. А зачем им пустеть? Не надо им пустеть. Пусть и дальше цветут. Поэтому кто-то должен продолжить дело Высоцкого. Кто-то должен играть Лопахина в "Вишневом саде". А кто, если не я? Вот я и собираюсь стать актером. Чтобы нести людям правду. Чтобы жизнь и театр не остались без маяка.
А для этого надо учиться. Стать актером непросто. Надо владеть дикцией. Надо владеть телом. Много чего надо. Это ведь не хуй собачий продолжать дело Высоцкого в "Вишневом саде"! Необходимо много и плодотворно трудиться. Роли Лопахина в "Вишневом саде" еще нужно стать достойным.
Тогда в Москве было до хуя театральных студий. Их было столько же, сколько нерезаных собак. Нерезаных собак было в Москве меньше, чем театральных студий. Именно в театральных студиях сосредотачивались лучший ум и лучший секс времени. Вне театральных студий были только плохой ум и плохой секс.
Почему я решил стать актером, а не, скажем, политиком или писателем? Не знаю. Ведь писатель или политик - это совсем неплохо! Ничуть не хуже, чем актер. Почему надо было обязательно продолжать Высоцкого в "Вишневом саде", а не Солженицына в "Гулаге" или Сахарова в жизни? Не знаю. Молодой горячий хуй непредсказуем. Почему он нацелился на ту пизду, а не на эту? Он не знает. И я не знаю. Никто не знает. Ведь пизда литературы или пизда политики лежала также рядом, как пизда театра, и была не менее вкусной! Или даже более. Так нет - потянуло на пизду театра. Вот она, молодость! Делаешь вечно какие-то глупости, тратишь понапрасну великие силы, отпущенные судьбой, Россией и судьбой в России, постоянно ошибаешься пиздой. Почему Высоцкий? Зачем "Вишневый сад"? Куда мне девать этот ебаный театр? А кто будет продолжать Сахарова и Солженицына? Судя по всему, никто. Судя по всему, пиздец. Так до сих пор продолжения и не было.
Студия! Не случайно я оказался в студии. Ведь это студия - это коллектив единомышленников, а не какой-нибудь Интернет! В студии все духовны по определению. В Интернете не духовен никто. Все уроды. А в студии все духовные и идут на смерть ради общего дела. А я был тогда очень духовен; духовен с большим запасом. Поэтому я и оказался в студии.
Итак, утром - я историк. А вечером я уже не историк. Вечером я хуй историк! Вечером я - актер. Вечером я, как и полагается настоящему актеру-маяку, учу басню.
Басня! Басня - не просто банальнейший бытовой сюжет, кое-как зарифмованный и окруженный драконами морали; басня - сердце русского ума. "Вишневый сад" - голова русского ума, а басня - сердце. Кто не любит басню, тот не любит духовность - тот враг духовности. А если кто и друг духовности, но не может хорошо прочитать басню, тот не может показать духовность во всем ее блеске. Духовность он вроде бы чувствует, но вот как преподнести ее людям - не знает. Он в актеры-маяки пока не годен.
Я весь в басне. Я фундаментально работаю над басней. Басню еще надо донести до людей! А донести до людей басню не так-то просто! А донести басню до людей в полном объеме и мимикой, и звуком, и всем остальным просто необходимо. Настоящий актер, актер-маяк, актер с большой буквы должен уметь читать басню людям. И хорошо читать. Молодой необученный хуй ведь не понимает - нельзя хорошо прочитать то, что в принципе нельзя прочитать хорошо. Басню можно прочитать только плохо. Ведь басня не про ум. Ума в басне нет. А молодой необученный хуй будет стараться читать именно про ум! Басня только про секс. А про секс хорошо прочитать нельзя.
Нашелся бы сейчас, в девяностых, какой-нибудь смельчак, рискнувший предложить мне выучить и прочитать наизусть людям басню! Но такого смельчака нет в природе. Потому что этому смельчаку будет очень плохо - все пытки Востока и Африки покажутся ему милой детской шалостью после подобного предложения! Я ему хуй намотаю на яйца, а из правой жопы сделаю Бородинскую битву, из левой же - битву под Москвой. Или наоборот; пусть выбирает. Я ему устрою наизусть людям басню! Он у меня станет живой иллюстрацией кризисных точек русской истории! Но, может быть, ради немедленного результата я бы согласился выучить и прочитать басню. Например, ради того, чтобы в России на один хотя бы день все стало хорошо. Ради России я бы согласился на басню. Но только ради России. Ради Москвы я бы уже не согласился. Только ради Москвы я бы не выдержал басню, вот ради России - выдержал бы и басню! А ради Москвы нет. Я же не Лужков. Я на такие подвиги, как басня людям наизусть, ради Москвы не готов.
К басне нельзя подпускать учащихся начальных классов. Басню нельзя давать в руки учащимся средних и старших классов. Студентам высших учебных заведений тоже нельзя. Басню можно читать только испытанным бойцам фронта русской жизни - с ясной головой, стальным хуем, такими же стальными, как хуй, нервами и генетическим иммунитетом на "Вишневый сад". Таким можно и басню. Такие сразу поймут, о чем басня "Волк и ягненок". Такие сразу за тонкой перегородкой словесного поноса о сильном волке и слабом ягненке увидят жесткую гомосексуальную психологическую драму об активном и пассивном партнерах. Пассивный партнер виноват перед активным только тем, что он пассивный. Все. Больше он не виноват ничем. Но этого уже вполне достаточно, чтобы активный поразил пассивного хуем в самое его сердце, в самый его вишневый сад.
А "Лебедь, рак и щука" тоже басня, и тоже с моралью, еще страшней, чем "Волк и ягненок". Эта басня ведь не про то, как три разных индивидуальности так и не смогли понять друг друга и организовать общее дело; каждый думал только о себе. Эта басня про развал шведской семьи; три гениталии так и не смогли слиться в едином ритме в едином организме, а в итоге разбежались в разные стороны.
Я был тогда очень духовный. Я был не самый духовный, но я был одним из самых духовных. Но даже я не знал, как можно хорошо прочесть людям эти басни. Басня не под силу даже такому молодому горячему духовному хую, каким я был тогда.
Автор этих и многих других подобных басен с имитацией ума и четко выраженным сексуальным извращением - Крылов. Крылова в России любят. Крылова в России ласково зовут "дедушкой". Крылову в России стоит памятник на Патриарших прудах. Глупые русские мамы гуляют возле памятника с детьми. Дедушка Крылов опытным глазом старого педофила смотрит на играющих у памятника внучат. Старый педофил не наебался при жизни; старый педофил готов прямо вот сейчас снова. Я не о том, что памятника писателю, превратившему русскую литературу в дешевый солдатский бордель, быть не может. Может. Раз поставили, значит - может. Пусть стоит. Просто памятник надо обнести забором и ОМОНом; и чтобы сверху патрулировали вертолеты и, если не дай Бог что, сразу открывали огонь на поражение. За русское детство хочется быть спокойным.
Я не могу долго кричать на басню. Ведь басня познакомила меня с Леной. Лена занималась в той же театральной студии. Лена готовилась в актрисы-маяки.
Мы читали басню на два голоса. Лена была волк, а я - ягненок.
Это было очень важно - хорошо подготовить басню! Иного выхода уже не было. В начале восьмидесятых время окончательно остановилось. Шла война в Афганистане. Умер Высоцкий. Советские самолеты случайно или нарочно сбили корейский самолет. Официальные театры и театральные школы были полностью ангажированы коммунистами. И только театральные студии оставались островами свободы в море лжи. В этих условиях молодой духовный хуй мог проявить себя только в театральной студии и только басней. Больше было негде и нечем. Басня стала одним из самых мощных средств борьбы с советской властью. Можно было покончить басней с советской властью? Конечно нельзя! Но в то же время можно.
Мы решили подать басню оригинально. Вроде бы по канонам за волка должен был быть мужчина - я, а за ягненка - женщина, Лена. А мы все сделали наоборот. За волка была Лена, а за ягненка - я. Лена читала партию волка примерно так: опытная старая блядь соблазняет молодого горячего духовного хуя, идеалиста, якобинца и неврастеника, то есть - ягненка, то есть меня. Это было очень интересное решение басни. Нестандартное. Нетрадиционное для русской театральной сцены. Жаль, что я не пошел дальше по актерской стезе. Актер-маяк из меня вряд ли бы получился, но актер-фонарь мог бы получиться вполне.
Это было очень умное решение басни. Я подавал партию волка с легким грузинским акцентом - чтобы было больше невинности в интонации. Почему-то невинность у меня ассоциировалась с грузинским акцентом. Конечно, это пошлость. Но это пошлость времени. На время все валить нельзя. Но в данном случае можно. Я думаю, Крылов был бы очень доволен. И Мейерхольд. И Высоцкий. И Солженицын; так умно басню "Волк и ягненок" еще никто не подавал.
Я вообще думаю, что на русской драматической сцене все женские роли должны играть мужчины, а все мужские - женщины. Только такой трансвестизм может реанимировать русскую драматическую сцену. Только это и может вывести ее из полного говна. Да верно, не судьба. Так ей всегда в говне и сидеть.
Только вот никак не получалась мораль. Старый педофил на конец басни всегда ставил мораль. А мораль невозможно прочесть ни интонацией старой опытной бляди, ни молодого горячего духовного хуя. Никак ее, мораль, не прочесть.
Поэтому мы с Леной решили читать басню без морали. Но ведь басня - она как песня! Только без припева. Выкинешь разве слова из песни? Не выкинешь. А из басни слов тем более не выкинешь! Лучше бы в басне вместо морали был припев. Припев можно прочесть и в интонации молодого горячего духовного хуя, и в интонации старой опытной бляди. А мораль, тем более в басне, страшная штука. Ее не прочтешь никак.
Тогда мы придумали еще один ход: пусть мораль, если ее не прочтешь никак, звучит за сценой. Третьим голосом. Но мораль не хотела звучать за сценой третьим голосом. Мораль может звучать только на сцене. Первым или вторым голосом.
Мораль в конце - это хуйня! Это не главное. На "Волке и ягненке" было еще одно испытание. Обычно старый педофил ставил мораль в басне только в конце. Но в этой басне старый педофил поставил мораль еще и в начале. Хотел старый педофил обнять землю с двух сторон! Поэтому поставил мораль не только в конце, но и в начале. Педофилы - люди жестокие, но не до такой же степени! Ну какой будущий актер-маяк сможет прочесть сразу две морали?! Ох, Крылов! Ох, дедушка, еб твою мать! Тут с одной моралью не знаешь что делать, а он сразу две!
Мы решили первую мораль спеть. И вторую тоже спеть. То есть делать с этими моралями все, что угодно, но только не читать. Но это был плохой ход. Басня - она, конечно, как песня, но все же не песня. Басню не поют. Это песню поют! А басню читают.
Но мы все равно решили спеть мораль. Но не как песню. Иначе: по-церковнославянски. А капелла. Чтобы звучала, сука, как хорал! Мораль ведь и есть самый настоящий хорал. Только я не умел петь по-церковнославянски. Я вообще петь не умел, а по-церковнославянски - тем более. Лена петь умела, но не умела по-церковнославянски. А в светской манере петь мораль было нельзя. Несолидно.
Оставалось последнее средство: пантомима. Показать проклятые морали телом, а все, что между ними, - словом. Показать мораль басни - телом, а тело басни - словом. Но и пантомима оказалась бессильной. Мораль, блядь такая, никак не хотела ложиться на пантомиму.
Если не помогла пантомима - это плохо. Пантомима - она как капельница. Пантомима всегда вливала свежую кровь в усталую правду русского театра. Но даже пантомима опустилась на колени перед моралью. Пантомима выбросила белый флаг. Вот мораль! Вот блядь! Вот Крылов! Вот дедушка!
Тогда, если пантомима не помогла, остается самое последнее средство клятва. Мораль все же прочесть, но не в интонации всей остальной басни, а как клятву! Как будто нас с Леной принимают в пионеры. Чтобы голос звенел. И мораль чтобы звенела. И чтобы их эхом в ответ зазвенела Россия! А иначе зачем тогда клятва? Только затем - чтобы все, в том числе и Россия, вокруг звенело.
От этой клятвы задрожала бы советская власть. Советская власть бы поняла, что на смену Сахарову, Высоцкому, Галичу, Солженицыну и уже не помню кому идут новые отряды борцов и бойцов, которые ничуть не хуже предыдущих рядов бойцов и борцов. А в чем-то даже лучше. Но точно не хуже. Пусть не лучше - но, главное, не хуже!
Но клятвы не вышло. Была одна только голая мораль. Мораль съела клятву, как голодный хуй - булку с маком.
А ведь если бы мы хорошо и точно прочли басню, то советская власть рухнула бы уже тогда. И постсоветский период не был бы таким мучительным, таким бесконечным и непонятным. И украинское девичье тело не торговало бы собой на Тверской. Оно бы торговало сухофруктами и мороженым. Теми сухофруктами и тем мороженым, которые производят промышленность и природа. А в данный момент украинское девичье тело торгует теми сухофруктами и тем мороженым, которое украинское девичье тело производит непосредственно само. И в этом, Лена, виноват только один я.
Мы, Лена, все в этом виноваты. Но я виноват больше всех. Мы все виноваты больше всех. Но я виноват больше, чем больше всех. Я не спас Россию ни от конца социализма, ни от конца века. Очень хотел, но не спас! Не смог. Нет мне прощения. А тебе, Лена, есть. Ты хорошо читала басню.
В общем, мы провалили басню - хотя ты, Лена, очень хорошо прочла басню. Всю басню. И мораль ты хорошо прочла. В тот же вечер я специально пошел на Патриаршие пруды и плюнул в лицо памятнику старому педофилу. С тех пор каждый раз, когда я оказываюсь в районе Патриарших, я прихожу к этому памятнику и плюю. Я не так часто там оказываюсь. Но каждый раз, когда оказываюсь, обязательно прихожу и плюю.
И дети мои тоже будут подходить и плевать. Я своих детей ничему не учу. Во-первых, я сам ничего не знаю, а во-вторых, детей ничему учить не надо. Дети всему сами научатся! Главное, чему их надо учить, - как правильно подойти и плюнуть в окаменевшего старого педофила. И тогда у детей все будет хорошо. Или почти хорошо. Но плохо детям уже не будет никогда!
В тот вечер я не только плевал. Я почти плакал. А Лена просто плакала. Нас утешали товарищи. Нас утешал режиссер. Нас утешали самые лучшие, самые одухотворенные, самые-самые люди на свете. "В жизни еще будет много басен", - говорили они. Но у меня с баснями все было кончено; басни теперь будут только у них. Где все они теперь? Кто-то действительно стал актером. Кого-то можно увидеть по телевизору. Кого-то можно встретить в театрах. Большинство же ушло на помойку жизни. А в принципе все они ушли на помойку жизни. Телевизор и театр давно стали такой же помойкой жизни, как и все остальное. Но в тот вечер они меня утешали. Они считали, что моя карьера актера-маяка начинается. Но я знал - это конец. Конец не только карьере актера-маяка. Конец и карьере актера-фонаря. Конец даже карьере актера-спички. Но товарищи так не считали. Товарищи в меня верили. А я еще верил в Гротовского.
Тогда все было в Гротовском. Театральная Москва была в Гротовском, как больной в соплях. Гротовский был уверен: актер не должен врать. Актер должен быть искренний и подлинный, и только искренний и подлинный! Актер должен быть естественный - как трава; как дерево; как камень. Тогда он сможет вернуть в театр жизнь и спасет театр и жизнь! Тогда я, молодой восторженный хуй, был полностью согласен с Гротовским. Теперь я, умудренный временем хуй, полностью с ним не согласен. Актер должен врать, врать и врать. Актер должен только врать. Если актер не будет врать, если он будет искренний, подлинный и естественный - как трава, или как дерево, или как камень, то это уже будет не актер. Это будет большой русский политик или большой русский писатель. А зачем это надо? Это совсем не надо. Пусть лучше врет. Пусть лучше будет актер.
Но зато, Лена, ебаная басня подарила мне тебя! Когда я не смог перепрыгнуть через мораль, когда я, Лена, расшибся об нее, как что-то нежное и неопытное расшибается обо что-то твердое, то я посмотрел на тебя и понял, что ты не только духовная субстанция, но и физиологическая. Что у тебя есть не только душа. Что у тебя есть еще глаза, руки, ноги и, судя по всему, пизда.
Наверняка есть. Точно есть! Не может не быть. Но тогда мне казалось, что нет. Не только у тебя; вообще нет. Есть только одна мораль. И вообще ничего, кроме морали, нет. Куликовской битвы нет. Бородинской битвы нет. Нет одинокого мужского вздоха в безлунную ночь. Нет одинокого женского вздоха в полнолуние. Нет одинокого детского вздоха в праздничную ночь, когда все взрослые ушли встречать праздник, а маленький хуй остался один. И праздников нет. И России нет. И театра нет. И литературы. И Тарковского нет. И солнца нет. И Земли. И не было. И не будет. И Бога нет; Бог есть мораль. Вот мораль есть, а Бога нет. Зато есть Крылов. И басня есть. И, конечно, мораль. И теперь эту мораль можно хоть жопой есть - той жопой, которой тоже нет.
Депрессия! Мораль, басня, Крылов, Россия, начало восьмидесятых - все это довело меня до депрессии. Идеологического столбняка. Удара по внутренним яйцам. Жизнь оказалась по ту сторону морали. А по эту сторону был я, упорный горячий хуй, молодой, духовный, но пока прошедший в жизни только первое испытание басней.
Против депрессии есть верное надежное средство, выручавшее годами. Великое средство! Поговори, Лена, с любым врачом, хоть психиатром, хоть дерматологом, хоть каким, - он тут же порекомендует это средство. Но это амбивалентное средство. Оно действительно может вывести из депрессии любого пациента. Но может и загнать пациента в депрессию навсегда. Так что любой врач - хоть психиатр, хоть дерматолог, хоть экстрасенс, хоть первокурсник медучилища - должен много раз хорошо подумать, прежде чем предложить пациенту в депрессии литературу. А то некоторые бесшабашные врачи рекомендуют пациенту литературу как средство от депрессии - а через некоторое время пациента уже нет, осталась одна только депрессия.