Твоя смерть, отец, не останется неотмеченной, но что это изменит?
Мщение... какой примитив! Смерть за смерть, око за око: неужели отвечать преступлением на преступление - это достойно? Не вижу смысла, ведь отец Гамлета по-прежнему останется призраком.
Разве я не прав, Бернардье?
Я хочу знать, отчего все это так бередит мне душу.
Ведь это только слова, только игра? Макс живехонек, Гертруду играет добрейшая Доротея, колонны бутафорские, меч пластмассовый, так почему же душа у меня не на месте, Бернардье? Всё знаю, всё понимаю и тем не менее... Разве может быть, чтобы слова были во всем виноваты?
Разве они нечто большее, чем набор звуков? Как могло случиться, что слова этой истории, известной с незапамятных времен, так наэлектризовывали мою позитронноплатиновую душу?
Зачем человеку делать из смерти фетиш? Не могу понять. Тут, вероятно, дело в том, что самому мне умереть не дано. Но ведь я и не живу, верно? Я всего лишь вещь, а вещь изнашивается, выходит из строя, ржавеет, но только не умирает. Вещи не умирают. Итак, я вещь, которая играет Гамлета, ясно? Умереть я могу лишь на сцене, что и делаю сотни, тысячи раз, но в действительности у меня просто пластины покрываются красноватым налетом, синтетические мускулы теряют эластичность, уничтожаются позитроны в черепной коробке, плутониевые батареи стареют и садятся. Вот и всё.
Я вещь. Вещь, которая играет Гамлета. Играет Гамлета для зрителей-людей. Для людей, которые его, Гамлета, не понимают.
Где же обрыв в цепи, Бернардье?
Твой обычный ответ: "Такова театральная жизнь, мой мальчик".
Но тогда театр - штука очень жестокая!
Может, все было бы иначе, понимай я, что такое смерть.
Освобождение? Высшая форма страха?
Путешествие? Покой? Или доказательство, что жил? Ни то, ни другое или всё вместе? Смерть для меня - пустой звук, лишенное значения слово, вроде понятий сыновний долг, любовь к матери, месть. Я только играю, Бернардье.
Произношу слова, которым ты меня научил, но они повисают во мраке между нами и публикой: мы их не выстрадали, она - не понимает. Ты навсегда изменил нас,заставил забыть буквенно-цифровой код, называться чужими именами и взваливать на себя бог знает чьи судьбы; ты похитил у нас бесхитростную радость биоробота - чувствовать себя самой умной вещью, взвалив на наши плечи непосильную, ужасную человеческую ношу. Я никогда больше не буду счастливым +ВВ-561, мой крест - оставаться Гамлетом.
Ты говоришь: "Такова театральная жизнь, мой мальчик!"
В таком случае, театр создан только для людей, Бернардье. Ибо роботы никогда не повелевали, не обменивали на власть собственное достоинство, не страдали из-за неразделенной любви, не предавали, не превращались в циников, палачей, идолов. Роботы незлобивы и разумны.
Следовательно, театр - для вас, Бернардье, вас он возвышает и облагораживает, терзает и очищает.
Но почему тогда люди не испытывают нужды в театре?
Я мог бы задать свой вопрос и вслух, на сцене сейчас лишь Полоний и Офелия, но во время представления Бернардье как на иголках, он совершенно не способен вести нормальную беседу и объясняется только стихами; все роли он знает наизусть и, стоя за кулисами, играет вместе с каждым из нас, играет всех подряд: он то высокомерен и подл, как Клавдий, то неуверен в себе, как Гертруда, то лжив, как Полоний, то предан, как Горацио, то влюблен, как Офелия... Он обращается сам к себе, сам себя любит и ненавидит, перед самим собой падает на колени, сам себя обнимает и убивает тоже себя сам... О, добряк, добряк Бернардье!
Рассеянно, будто случайно, я сбиваю пепел с твоей сигары на шелковый лацкан старомодной визитки - просто так, потому что люблю тебя. Ты подарил мне сцену, Бернардье, лучом прожектора согрел мне лицо, и я сумел поверить в себя как в настоящего принца Датского, и не беда, что дворцовые арки и колоннады сделаны из холста.
- Эй, вы! Кончайте эту бузу! - доносится из темного провала зала, и Бернардье, словно получив шок, повторяет жесты и мимику актеров на сцене и чуть ли не полминуты таращится, не понимая, что произошло, - да, трудно перенестись из Эльсинора в Дарлингтон.
- Точно! - подхватывает другой голос. - За что денежки плочены?
Жест, которым Бернардье включает освещение в зале, выдает неизбывную муку. Ему мучительно больно совершать подобное предательство, ведь он собственными руками разрушает спектакль. При свете чары улетучиваются, колонны на сцене выглядят откровенно бутафорскими, царедворцы превращаются в обычных роботов.
- Ей-богу, сроду не смотрел детектива глупее! Ктото пришил собственного брата - ну и что с того? Женился на его вдове - экое дело! А теперь еще и сын его принялся за расследование, как будто не существует полиции. Мура!
- Прошу вас, прошу вас, господа! - пытается успокоить их Бернардье. Никакой это не детектив, а драма великого Уильяма Шекспира.
- Нет, детектив! - стоит на своем любитель сахарных палочек. - Есть тут убийство? Есть! Пытаются разоблачить убийцу? Пытаются. А в конце наверняка будет и возмездие. Значит, это детектив.
- Это классическая драма. Драма о смысле жизни. О бездне отчаяния обманутого сына...
- Хватит лапшу на уши вешать! С самого начала ясно, кто убийца, никакого интереса! За что платили-то?
- Вы, господа, видите здесь только убийство, но разве в нем суть? Обратите внимание на людей, на их терзания, на глубину мотивов, приводящих к конфликтам, на душевные переживания...
- Слушай, пустомеля! - вступает в перепалку невысокий зритель с бородкой. - Я адвокат, в таких делах собаку съел. Мотивы мотивами, но не выставляй на показ свою ученость. Вспомни-ка историю с Гарри Апперкотом? Я защищал его на суде. Он зарезал свою мамашу, потому что она была шлюха. Дело велось следственным отделом, а потом рассматривалось в коллегии уголовной полиции. И никто не пытался представить Гарри жертвой житейской драмы и не болтал о каких-то там мотивах.
- Я ничего не знаю об истории с Гарри... как его там, но судьба Гамлета более полуторы тысяч лет волнует...
- Да кого она волнует? Глупцов? Известно ведь - кто убийца, каковы мотивы убийства, известно, что он будет уличен. Какого черта в таком случае два часа торчать в темноте? - снова вмешался человек с сахарными палочками, которому, очевидно, именно темнота больше всего пришлась не по душе.
- Говорю вам, я был адвокатом Гарри, - гнул свое бородатый зритель. И могу со всей ответственностью заявить: он был абсолютно ненормальным типом! Подобные элементы - язва нашего организованного общества, а какой-то Бернардье пытается представить их здесь как героев. Да вы только вдумайтесь: мыслимо ли, чтобы спустя пятьсот с лишним лет разумные люди с высшим образованием собрались в темноте, чтобы наблюдать "великую драму" датского Гарри Апперкота, зарезавшего свою мамашу-шлюху?
Публика покатилась со смеху.
- И вообразите, что на сцену выйдет какой-то маньяк, - продолжает бородатый, - чтобы убедить нас, будто Гарри терзался, будто его эмоции и душевные катаклизмы имеют какое-то значение! А Гарри был просто-напросто идиотом! И у твоего Гамлета тоже не все дома. Слыхали, что он нес девчонке? Вот уж чепухато. Сам признается, что разум его помрачился.
- Да он только притворяется сумасшедшим, господа, - воспользовавшись паузой, вставил Бернардье. - Притворяется, чтобы испытать Клавдия и Гертруду, посмотреть, как они отреагируют на представление, устроенное бродячими комедиантами.
- Кстати, об этом представлении. Номер с комедиантами - недопустимый психологический нажим. Вырывать подобным образом показания запрещено.
- Причем тут показания! - не сдается Бернардье. - Гамлет хочет поставить их перед судом их собственной совести!
В последнем ряду поднимаемся мужчина лет пятидесяти, в кимоно и черной камилавке. Стеснительно покашляв, он обращается к присутствующим:
- Я не собирался вмешиваться, но повинуюсь долгу. Позвольте представиться: доктор Моорли, психиатр. Господа, принц Датский действительно абнормальный тип. Вы обратили внимание, как часто он говорит сам с собой? Это первый симптом разлада психики. Но куда важнее то, что он говорит! Судите сами: "Быть или не быть"! Другими словами, он кладет на чашу весов собственную жизнь. Следовательно, бытие и небытие для него равноценны. Ему чужд порыв к жизни, но отсутствует и желание броситься в объятия Танатоса. Подобно Буриданову ослу, он колеблется между "быть" и "не быть", потеряв аппетит и к тому, и к другому. А это уже признак психической деградации. Наверное, вы спросите - почему? Да потому, хотя бы, что в его волевом акте нет второго уровня. Перед ним стоит цель, но, чтобы ее добиться, нужно выйти на соответствующий уровень решения, сделать трудный, окончательный выбор между "за" и "против". Находит ли Гамлет решение?
Отнюдь. А это говорит о психастенической структуре личности, попросту - о психической слабости. И что еще важнее, свою психастению Гамлет пытается маскировать якобы волевыми, решительными на первый взгляд действиями. Теперь понимаете?
Отнюдь. А это говорит о психастенической структуре личности, попросту - о психической слабости. И что еще важнее, свою психастению Гамлет пытается маскировать якобы волевыми, решительными на первый взгляд действиями. Теперь понимаете?
Он же шизоидный тип. И кое-что совсем уж любопытное. Насколько позволяла темнота, я записал слова Гамлета..
"Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов". - говорит принц. С чем мы имеем дело, господа? Вам понятно, кто может вообразить себя флейтой? Ваш Гамлет и впрямь интересный случай, Бернардье, исключительно интересный.
Почему бы вам не прислать его ко мне в клинику? Обещаю вам непременно вылечить его. Благодарю за внимание.
Надеяться не на что - представление провалилось.
Бернардье пытался было удерживать зрителей, но они разошлись по домам, даже не посчитав нужным попрощаться. Только любитель сахарных палочек с минуту поколебался, размышляя о том, не потребовать ли возврата денег, но потом великодушно махнул рукой и вышел.
Бернардье спрятался за кулисами. Знаю, он плачет - Бернардье всегда плачет тайком. Не хочет, чтобы мы видели его слезы, ведь он любит нас. И страшится, как бы маленькие соленые капли не обратили нас в бегство.
Мы молчим. Никто не ищет его, чтобы утешить, да и какой смысл, ведь воображение Бернардье рисовало ему овации, корзины цветов, шелковые перчатки, покачивающиеся у декольте веера, теплые улыбки признательности, благосклонный кивок из официальной ложи. Знаю, ты мечтал об этом, Бернардье, а на тебя обрушились ирония и презрение.
И тут раздалось робкое покашливание. Отдергиваю занавес - в зале сидит болезненного вида субтильный человечек с усталыми глазами.
- Прошу прощения, господин Гамлет, - застенчиво говорит он, - меня зовут Уэбстер, Фрэнк Уэбстер. Я музейный сторож, с вашего позволения. А что, продолжение будет?
- Эй, Бернардье! - кричу я. - сидит человек, такой, знаешь, ростом не вышел...
Бернардье бросает на меня взгляд, красноречиво объясняющий мне, что ничего глупее он в жизни не слыхивал.
- Разумеется, мой мальчик, представление продолжится! И запомни: люди делятся не на высоких и низких, а на театралов и нетеатралов.
И вот Бернардье снова появляется на авансцене.
- Вам хотелось бы досмотреть драму о Гамлете, сэр? - вопрошает он.
-Да, если можно. Меня зовут Фрэнк Уэбстер, я награжден за доблесть, вот меня и назначили музейным сторожем.
- А почему вам этого хочется? - гнет свое Бернардье.
- Я не смогу вам объяснить, сэр.
- Может быть, вам нравится театр?
- Не знаю, сэр. Я не получил образования, сэр. Думаю, меня взволновали услышанные здесь слова.
- Взволновали? Вы хотите сказать, что вас взволновал театр?
- Я сказал - "думаю". Может, я и ошибаюсь, кто знает. Я человек необразованный, простой музейный сторож, - неуверенно отвечает зритель.
- Вы словно стесняетесь своего волнения, господин Уэбстер. Да ведь это так по-человечески!
- Правда? Я не знал. Врач советует не перевозбуждаться, говорит сердце может не выдержать. Я ежедневно принимаю кардиолекс.
- Вызванное искусством волнение благотворно, господин сторож. Оно не возбуждает, а возвышает! С какой сцены вам бы хотелось продолжить спектакль!
- Мне понравились слова короля: "Удушлив смрад злодейства моего". А почему злодейство испускает смрад, господин Бернардье?
- Чтобы можно было отличить его от поступков благородных, нравственных. Впрочем, давайте играть, а не вдаваться в объяснения. Итак, спектакль продолжается!
Мы выходим на сцену. Играем, как не играли еще никогда. В зале зритель, и ему понравилась наша игра.
Он хочет понять нас. Он не боится разволноваться, теперь он знает, что волнение присуще человеку. Я вижу во мраке его глаза, они прямо-таки сияют, как два светила. Он верит нам! Что еще нужно артисту?
Я заметил, как из уголков его глаз выкатились слезинки, когда Гертруда сообщила Лаэрту, что река унесла тело безумной Офелии. Ужель природа оказаться может сильнее срама?
- Остановитесь! - кричит Уэбстер. - Ради бога, остановитесь! Неужто вы хотите сказать, что она мертва?
- К несчастью, она утонула, - объясняет Бернардье.
- Как вы жестоки, сударь! Жизнью этих беззащитных созданий вы распоряжаетесь так, словно речь идет о ставших ненужными вещах!
- Я здесь ни при чем, господин Уэбстер, жизнью героев распорядился Шекспир. Офелия лишилась рассудка от любви, разве это не прекрасно?
- Это не дает вам права... на самодурство! - разгневанно кричит сторож. - Ради бессмысленного мщения, задуманного принцем, вы погубили милую девушку.
- У каждого из них своя драма, сэр. Каждый из них стремится к свету, но увы - они на земле Дании.
- Вы или маньяк, или садист! Вы прямо-таки толкаете их к гибели, отрезаете им все пути к спасению, вот они и приходят в отчаянье, как животные в клетке. Вы нарочно стравливаете их, смертельная развязка, агония доставляют вам наслаждение. Вы упиваетесь насилием, запахом крови. Вы сумасшедший, господин Бернардье!
- О, нет, Уэбстер, зачем же вы так, на этой сцене играют мои друзья, пытается обороняться Бернардье.
- Под этим шатром происходят гнусные вещи! Вы потворствуете своим животным порокам! А как прекрасно пела вчера эта девушка во время шествия. Прощайте, Бернардье.
Резко повернувшись, Уэбстер уходит.
- Догони его, мой мальчик! - просит меня Бернардье. - И объясни, что это всего лишь театр.
Уэбстер шагает по тропинке, ведущей в город.
Спускаются сумерки, и над Дарлингтоном повисает неоновое зарево, а на небо выкатывается бледная как призрак луна.
- Это всего лишь театр, мистер Уэбстер, - говорю я, поравнявшись со сторожем. - В театре все не настоящее, это просто игра. Роли у нас такие, а вообще-то мы живы-здоровы.
- Не знаю, не знаю.
- В театре всё иллюзия, понимаете?
Он поворачивается ко мне, и я по глазам вижу: слова мои брошены на ветер.
- Я человек без образования, принц. Награда за доблесть, правда, имеется, но в таких вещах, как театр, я не разбираюсь. Какого понимания вы от меня ждете? - Уэбстер отворачивается от меня и спешит к спасительному островку разума с призрачными бледножелтыми лунами.
Вот тут-то я и зарыдал безутешно, оплакивая Бернардье, себя самого и унесенный водой красивый венок из ромашек с головы 4-МН-ЮЗ...
Понятны тебе мои сомнения, Принцесса? Готов поклясться на своем мече: в утробе утра затаился эмбрион уродливого страха. Взойдет солнце, высушит росу, но не растают всю ночь терзавшие меня сомненья и не прогнать беспокойства, комком засевшего в горле. Во мраке мне видны их неровные тени, горбатые и уродливые, слышны осторожные шаги, прерывистое дыхание, улавливается даже стук сердец. В воздухе пахнет опасностью, немытыми мужскими телами и позором. Когда первые лучи солнца потеснят тьму, ты тоже различишь их в неверном утреннем свете - бездарные плотные мазки на сером полотне последнего дня.
Клянусь, Принцесса, нынешний день станет последним. Бернардье спит, спишь и ты, и все вы спите, один я бодрствую: упросил Бернардье не выключать меня на ночь, потому что этой ночью мне нельзя спать, ибо это последняя ночь мира. Клянусь, сегодня нашему миру придет конец.
Разумеется, сохранятся Уэльс, Альфретон, Менсфилд, Дархэм, Сандерленд, сохранится всё, что принадлежит им и крепко заморожено или находится в анабиозе: сохранятся ампулы, полиция сверхнравственности, шлепанцы, поливизоры, пробирки с искусственно зачатыми детьми, топографические иконы с изображением Христа и квадрофонические мессы - все это уцелеет, поскольку запрограммировано так, чтобы уцелеть, - об этом заботится не один искусственный интеллект, и все следят за тем, чтобы весь инвентарь этого музея восковых фигур остался в целости и сохранности. Хорошо отлаженная машина эта будет действовать и ныне, и присно, и во веки веков, попрежнему точно и неутомимо, подобно перпетуум-мобиле.
А знаешь, почему, Принцесса? Потому что машина не знает сомнений.
Она контролирует всё на свете, всё на свете перема лывает и превращает в прибыль. Принимает и обрабатывает сырье, создавая блага.
Любовь, воздух и свет она обращает в c$.!ab" . Их мир потому и уцелеет, что сконструирован на вечные времена; параметры его заданы на тысячелетия вперед, он совершен в своей надежности, а наш крошечный мирок доживает свою последнюю ночь, ибо он исполнен страстей и побута.форски хрупок. Они убеждены в своем совершенстве и величии, а мы - истерзавшиеся сомнениями, робкие тени; победа всегда остается за ними, ведь мы - всего лишь картинки, вырезанные из листа с горьким привкусом.
Неужели ты их не слышишь? Не видишь их крадущихся теней?
Не стану скрывать от тебя: я боюсь за Бернардье.
Он человек, его капризные механизмы не выдержат, ты ведь знаешь, как любит от театр и всех нас. Да и нам-то что делать без Бернардье?
Тш-ш, тихо! Похоже, кто-то подбирается к нам...