— В Лавру. — сказал Иосиф
В сумраке слабо расцвеченном мерцанием свечей, лампад, проблесками окладов, отступив метров десять от сгрудившихся подле алтаря старух–прихожанок, мы стоим почему–то ровной шеренгой: Миша, Иосиф, Петров и я. Время от времени то одна, то другая старуха оборачиваются на нас. Явление наше им странно. «Три жида в два ряда» — думаю я. Петров — единственное наше оправдание. Как орден на груди. В те времена не только, что евреи в православной церкви, но и молодые русские были явлением удивительным. А тут еще Иосиф постоит–постоит и вдруг прямым несгибаемым телом начинает клониться вперед — секунда и грохнулся бы о каменный пол. Но Миша с Петровым ловят его, устанавливают и опять несколько минут он стоит прямо, потом опять начинает клониться. Опять стоит. Белый, как чистый лист, на который еще не нанесены струящиеся к нему из–под купола храма звуки… Потом мы поехали к нам. Так Иосиф захотел. Должно быть потому, что мы жили в дико дальнем районе. Похоже было, что совсем из города уезжаем. Может быть, он надеялся, что ни один мерзавец не потащится за нами в такую даль. Купили водку по дороге, мама, проникнувшись, забрала Юлю к себе, я пошла на кухню, готовить закусь, но пришли Миша с Петрушей, сказали: «Мы сами всё сделаем. Иди–ка ты к Иосифу, поговори с ним…» И я пошла.
Я никогда не была его конфидентом. Входя в комнату, не представляла, о чем буду говорить с ним. А все оказалось просто.
— Ты спала с ним? — глядя на меня в упор, спросил Иосиф. И я сразу поняла, что сейчас будет, и бесповоротно согласилась на всё. И понеслось!..
Никогда ни с одной подругой не говорила я на этом языке, сама с собой не мыслила о любви на этом постельном уровне, радость плоти воспринимала лишь как бесплатное, дарованное природой приложение к тому, что более всего ценила в любви — её заведомую обреченность, её порыв в безнадёжность…
Но такой бабы от пивного ларька не найти, которая сумела бы перещеголять меня в постыдной мерзости откровений извергнутых мной в тот день. Я предалась им с такой циничной искренностью, что и тени сомнений не должно было возникнуть: да знаю ли я, о чем говорю? Конечно, знаю. Правда, наше сексуальное образование было поголовно убогим, само по себе слово «секс» практически не знакомо, всё, что я говорила, я выуживала из сумеречных бесед в пропахших несвежей кровью палатах абортария. Но я уничтожала Диму, я унижала его и размазывала его, и видела, как жизнь возвращается к Иосифу, как потихоньку к коже приливает тепло — или все–таки ему становилось неловко за меня? — какая разница, ожили его глаза, засветились надеждой, я вливала в него эликсир жизни, как бы отвратительно он не вонял. Нет, не думайте, что я повторю сейчас что–нибудь эдакое, поверьте на слово — я оплевала ни в чем не повинного передо мной Диму самым безобразным образом.
Однажды случилось в нашей семье такое происшествие: я была в командировке, а четырехлетняя Юля жила с моей мамой на даче. И там соседская девочка постарше чистым матом объяснила ей, откуда берутся дети. Окрыленная новыми знаниями Юля побежала к бабушке и стала просвещать её, пользуясь той же, только что услышанной, лексикой. К счастью бабушка стояла возле кресла — она стала медленно оседать в него, а напуганная её реакцией Юля склонилась над ней и попыталась утешить: «Бабушка, что с тобой? Не расстраивайся! Мне Света сказала, что это жизненно!»
Так вот, и я вам скажу: то, что я говорила и как — было «жизненно». Когда Миша с Петровым вошли в комнату они обалдели: Иосифа было не узнать. Он смеялся, и смех его был легким и беззаботным, он с ходу вспомнил какой–то анекдот, никогда больше я не видела его таким счастливым воодушевленным собеседником. И никто меня не спросил, как я этого добилась. И я никому никогда этого не рассказывала. Но помнила. И, как вспомню — аж скрючит меня.
Однако же много воды утекло с тех пор. Она текла, текла, перекатывала камешки, перемывала косточки, и вот уже пролетело моё первое беззаботное деревенское лето, с деревьев так и сыпет жухлый лист, скоро и осень отгорит своим многоцветьем, деревню занесет снегом — а придет ли оно, следующее лето? Кто его знает… Когда–нибудь точно, что не придет… И канет всё в лету… Нет, не всё. Вот эти строчки, наверное, останутся:
………………………………………………………………………………
*Д. Бобышев. «Портрет»