К концу третьего дня просмотров он изрядно подустал. Качество пленки было ужасающим, звук, в его понимании, отсутствовал, достойных работ было мало, шедевров не было вовсе. Кое-что он все-таки для себя отметил, хотя… В четвертый, последний, просмотровый день он смотрел анимационные работы. Первые две вгиковские трехминуты не вызвали у него особого энтузиазма, хотя он сразу отметил их значительное превосходство над студенческим муви… В зале погас свет. Запустили третий ролик. На экране возникла огромная странная птица…
…Петух не стал взлетать на забор, помогая себе, как это принято в православных селениях, несколькими натужными взмахами пестрых крыльев, а просто, вытянув вперед когтистую ногу, зацепил забор фиолетовой шпорой и подтянул к себе поближе. Весь… Целиком… Подтянув, просто тяжело шагнул на него, не обременяя себя избыточным движением, и развернулся к нам ярко-зеленым клювом. Петух не стал упражняться в прыжках, потому что столетний забор этот врос в землю настолько, что торчал оттуда лишь надломленной верхней перекладиной да редкими зубчиками расцвеченного лихолетьем штакетника. Зацепив забор, зеленоклювый подтянул к себе и часть деревни, вместе с покосившимися избами, проселочной дорогой и журавлем единственного в местечке колодца. Пучки соломы, что покрывали бедняцкие крыши, соскользнули вниз, на землю, и остались лежать там, очевидно, до следующего пришествия. Под тяжестью толстенного петуха оставшаяся часть забора рухнула, петух мягко шмякнулся оземь и широко распахнул острозубый зеленый клюв. Вместо ожидаемого утреннего «ку-ка-ре-ку!» оттуда раздался неистовый рев, напоминающий рев могучего раненого зверя. На звук этот отозвались другие петухи, похожие, но уже не такие, пожиже, без обозначенной зеленоклювым яростной страсти. Стало сразу ясно, кто тут главный, кто тут вожак одомашненного птичьего племени. И тут же на звук горластого пахана стали собираться из всех щелей его многочисленные подопечные, нет, не куры… Это были маленькие желтые ослики, с длинными синими ушами и смешными округленными мордочками с медным колечком в ноздре у каждого. Ослики веселой стайкой подбежали к петуху, забавно, словно щенята, облизали его мощные когтистые лапы и, вероятно получив милостивое разрешение, разбежались, пригнув мордочки низко-низко к земле в поисках утренней поклевки…
Местечко просыпалось… Из образовавшегося в крыше в результате утреннего сдвига отверстия вылетела скрипка. Вслед за ней, разворошив солому руками, выбрался бородатый мужичонка с курчавой головой. Он нагнулся над дырой, просунул руку внутрь и выудил оттуда широкополую черную шляпу. Нахлобучив ее на голову, мужичонка приладил к плечу скрипку левой, красной, рукой, а в правую, светло-розовую, взял смычок. Смычок оказался слегка зазубренный и раза в два больше, чем сама скрипка. К самому кончику его были накрепко, хитрым, видать, узлом, привязаны две небольшие черные часовые гирьки. Мужичонка забрался на кирпичную трубу, поближе к восходу, привычным движением перетянул гирьки, снизу вверх, по-часовому, словно заводя неведомый механизм, и приложил смычок к струнам. Раздалась нежная и грустная мелодия. Заслышав ее, петух сполз с придавленного им забора, сделал шаг в сторону и жалобно заплакал. Горячая голубая слеза, заиграв всеми цветами радуги, выкатилась из его человечьего глаза, медленно прокатилась по зеленому клюву и зависла на мгновенье, добирая в себя остатки влаги. Наконец она оторвалась, упала вниз и зашипела, смешавшись с утренней росой. Вслед за петушиным плачем, как водится, заголосили и ослики, не прерывая, впрочем, своего поклевочного дела. В доме зажегся светильник. Полосатая кошка с лихо, по-кавалерийски закрученными усами вскочила на подоконник и кончиками усов растащила в стороны цветастые занавески. Бросив взгляд на просыпающееся местечко, она зевнула широко и сладостно, предъявив окружающему миру широко, на высоту всего окна, открытую пасть с человечьими зубами, включая золотую коронку с одной стороны и зияющее чернотой, давно не леченное дупло – с другой. Завершив сочный зевок, кошка приступила к утреннему туалету. Глядя на свое отражение в оконном стекле, она поплевала на подушечки лапок и начала когтями расчесывать кавалерийские усищи. Расчесав, скатала выпавшие волоски и сунула комок в ухо, сначала в левое, а затем, передумав, в правое. Расчесанные же усы намотала каждый на лапу и благоговейно уселась ждать высыхания слюней для достижения надлежащего закрута.
Музыка не стихала… Наоборот, устремленная навстречу восходу грустная мелодия набирала обороты и становилась еще грустней и пронзительней. Внезапно в воздухе захлопали крылья. Не переставая водить огромным смычком, скрипач задрал голову вверх. Прямо на него пикировал человек-птица, с синими босыми ногами, скрученными в канат, на поверхности которого выступали набухшие вены, и раскинутыми в стороны руками темно-вишневого цвета. Поверх рук были еще белые крылья, которые и издавали хлопающий звук. Страдальческий, ничего не видящий взгляд его упирался в кончик длинного птичьего клюва. Голову его плотно обтягивала ермолка, тоже темно-вишневого цвета. Человек-птица пронесся в сантиметре от скрипача, сорвав с него шляпу мощным воздушным потоком, и унесся вдаль, превратившись в точку. Шляпа медленно покатилась по соломенной крыше, упала на кучу дров, скатилась с нее и покатилась по двору, на удивление желтым осликам. Один из них догнал ее, сбил быстрым точным клевком, недоверчиво понюхал и медленно, со вкусом, начал жевать, словно какое-нибудь обычное жвачное животное, не маленькое и не желтое… Зеленоклювый недовольно покосился на ослика и издал предупредительный рев. В этот момент одна из часовых гирек достигла смычка и музыка прекратилась. Скрипач перетянул гирьки, и горький плач вновь поплыл по местечку… Утро постепенно растворялось в воздухе, в полной гармонии с теми, для кого оно рассвело…Свет в зале зажегся… Продюсер сидел молча.
– Идем дальше? – спросил его переводчик.
Дэвид вышел из оцепенения:
– Я хочу посмотреть это еще раз. Прямо сейчас…
Фильм прогнали повторно, и снова зажегся свет. Дэвид продолжал смотреть на погасший экран…
– Итс бриллыэнт… – тихо промолвил он. – Итс джаст риллы, риллы бриллыэнт уорк. Анбеливбл…
Переводчик ждал дальнейших указаний.
– Как зовут автора? – спросил Дэвид.
Переводчик сверился с бумажкой:
– Айтанян, Армен Айтанян, двадцать восемь лет, из Грузии, Высшие курсы режиссеров и сценаристов, одна часть, дипломная работа…
– Джорджиа? – удивился Дэвид. – Так он американец?
– Нет, – засмеялся переводчик, – у нас тоже есть Джорджия рипаблик, тоже на юге.
– О’кей, – подвел итог чернокожий продюсер. – Этот южанин мне нужен в списке под номером один… Надеюсь, он не расист?..…После обеда заработал телевизионный экран. Начался какой-то вестерн. Мыриков вперился в экран и подвинул к себе рюмку. Ким вырубился на своем месте – дало о себе знать количество выпитого спиртного. «Подкаблучник, – почему-то подумал про него Армен. – Слабый мужчина… А кино хорошее снял…»
…Кроме Армена в состав группы молодых кинематографистов попал оператор Сергей Баранов, красиво снявший короткометражку «Там, где земля переходит в небо», и совсем молодой режиссер Сашка Ким, очень удачно стартовавший с игровой двухчастевкой по рассказу Брэдбери.
– Все правильно, – издевались сокурсники над счастливчиком Кимом. – Американец своих берет, кто по Брэдбери снимает…
– Ну, так и вы снимали бы… – обижался Сашка.
– Нам нельзя, – отвечали они. – Мы, в отличие от некоторых, патриоты Шосткинского комбината…
– Ну а Айтаняна тогда почему взяли? – не унимался ущемленный Ким. – У него-то вообще фильм местечковый, с петухами да калачами.
– Вот именно, что местечковый, – не сдавались сокурсники. – У продюсера, знаешь, фамилия как? На «ман». И зовут – Давид…
– Да он же черный, – искренне удивлялся Ким. – При чем тут это?
– Неважно, – ржали они, – у них там все схвачено…
А самый остроумный добавил:
– И вообще – что чернокожие, что черножопые – все они… Друзья и братья навек…
Он тут же осекся, вспомнив о Кимовой узкоглазости, но было поздно… Ким сам продолжил его вывод:
– А я, стало быть, косоглазый… Двоюродный брат черножопокожих. Навек…
– Да брось ты, Сань… – примирительно сказал один из них. – Он сам скрытый полужидок! – И указал на остроумного студента…
Кроме везучей троицы летел и «опекун», проректор Высших курсов Мыриков. Это было категорическое условие Госкино, вплоть до отказа от программы стажировки вообще. Мотивы при этом не излагались. «Согласно действующему положению» – фигурировало во всех документах. Дэвид плюнул и согласился.
«Черт с ним, – подумал он, – пусть летит. Я его туристическим классом отправлю, персонально…»
С Арменом Дэвид задружился насмерть, с первого дня, как только познакомился. А произнесенный кавказцем тост: «Я пью за твой гроб, который будет сделан из столетнего дуба, который мы посадим через сто лет…» – добил его окончательно.
– Я не знаю, где ты нашел этого художника, – объяснял он ему потом, имея в виду Гения, – но вы с ним молодцы. Даже меня, циника из Голливуда, на корпус прошибло… В первом классе полетишь…
Перед отлетом, уже в Шереметьево-2, Дэвид, прощаясь, один на один, уже без переводчика, вручил Армену визитную карточку и подмигнул:
– Все есть можно платит. Без денги. Будет ферст класс, дринк, еда лубой и… – он снова подмигнул, – хост, ай мин, стуардесс, сем сот бакс, я тоже платит… – он весело засмеялся, – программ баджет фаундэйшн – олл инклудед, все вклучено. Сии ю, ин октиабре, бай-бай, ну-у?..
Они обнялись, и Дэвид скрылся в таможенной зоне.
«Вай ме-е-е! – только сейчас он врубился в последние слова Дэвида. – Прямо в самолете… Кто бы мог подумать… А как же сказать-то?» Он почесал затылок и сказал сам себе с грустной обреченностью:
– Надо было язык учить тогда, а не джинсой фарцевать……Верхний свет в салоне первого класса автоматически приглушился. Пришла Ким и принесла пледы. Мыриков взял два… Один отложил, другим накрылся, натянув не выше подбородка, чтобы продолжать бдеть, и затих… Закончив с пассажирами, она зашла за перегородку и устало опустилась в кресло, у себя в закутке, не задергивая шторку. Армену опять были видны только ее красивые ноги. Было совсем темно, лишь слабо мерцал свет от видеоэкрана. У него отчего-то два раза подряд дернулась щека… Он прижал ее рукой и немного подержал. Потом медленно отпустил руку и замер в ожидании… Все было в порядке… И вдруг он отчетливо понял, что просто тянет время, что просто подсознательно выискивает повод, чтобы как-то оттянуть, отогнать неясный, ноющий где-то там, в глубине живота его, чудовищной и тайной силы мужской зов… Он встал и пошел в закуток… К Ким… Ему показалось, она совсем не удивилась, когда его фигура возникла в проеме незадернутой шторки. Придав лицу небрежную веселость, с расслабленным видом скучающего путешественника, утомленного долгим перелетом, Армен сел рядом, на соседнее кресло, совершенно не понимая, с чего начать очередной корявый разговор. Выручила она сама…
– Уот из е филм эбаут, Армн? Е анимэйшн…
Тема, безусловно, была спасительной… Вопрос он сумел понять безошибочно, однако первая же попытка изложить сюжет, даже в самых примитивных формах, потерпела полнейший провал. Тогда он попытался перечислить хотя бы основные персонажи. Для начала он помахал крыльями и пару раз по-вороньи каркнул, – Ким засмеялась – способ изложения был ею принят, – потом гавкнул и повилял хвостом и, наконец, вытянув вперед голову и придав лицу грустное лошадиное выражение, поцокал губами, имитируя стук копыт……Послышался скрип колес… Ломовой тяжеловоз с черной лохматой гривой и с аристократически утонченной голубой мордой, откуда грустно взирали на мир человечьи глаза, тянул крытую повозку. Из нее сыпались яблоки, синие, с серебряными плодоножками. Их было много, и они засыпали всю дорогу. Сзади, прыгая часто-часто, их преследовала белая ворона с кроваво-красным кружевным платочком на шее, в такого же цвета ермолке и с рыжим собачьим хвостом-крендельком. Она клевала каждое упавшее яблоко ровно один раз. Дорога была усеяна яблоками насколько хватало глаз, и они все не кончались. Ворона клевала и клевала, без устали, кто кого… На спине у ломовика стояла девочка в белом бальном платье и подпрыгивала, вращая вокруг себя цирковой обруч в такт равномерной ходьбе. Ложбинка, которая образовывалась на стыке шеи и туловища всякий раз, когда лошадь выкидывала вперед правую переднюю конечность, резко распрямлялась и выталкивала маленькую прыгунью наверх, пропуская под ней обруч. Оторвавшись от лошадиного крупа сильнее, чем обычно, девочка ненадолго зависла в воздухе и прощально помахала скрипачу рукой. Тот ответил ей грустной улыбкой… В этот момент путешественники достигли колодца. Колодезный журавль, наблюдавший за воздушными упражнениями девочки, упруго прогнулся, скрипнув несмазанной уключиной, резко распрямился, освободив свое деревянное тело, выдернул цепь с ведерком из холодных оков колодезной воды, подняв целый сноп искристых брызг, и, оторвавшись от земли, взмыл в небо. По пути он прихватил и девочку, зацепив своей цепью ее обруч, и унес их с собой, высоко в небеса, прощально курлыкнув родному местечку. Брызги, вырвавшиеся на свободу, не желавшие залетать назад, в темную глубину колодца, собрались вместе, тесно прижавшись друг к другу, не сливаясь, но продолжая переливаться на солнце, каждая отдельно. Внезапно этот волшебный сгусток выстрелил в солнце жгутом из семи разноцветных дуг, который, не долетев до него самую малость, загнулся и приземлился где-то там, в конце булыжного пути, воткнувшись во влажную землю другим своим концом. Девочка совсем не испугалась, она лишь поудобней устроилась на обруче, свесив в воздух босые ножки, и залилась счастливым смехом под тоскливую мелодию рвущих жилы скрипичных струн. Вдалеке, с высоты своего журавлиного полета, они обнаружили городок, с садами, улочками и невысокими крышами домов, сквозь которые прорезались маковки церквей. Туда журавль и взял курс, поднырнув длинной шеей под радужную арку. Ломовик, задрав голову в небо, внимательно исследовал поднебесье, а затем понятливо и не спеша последовал в том же направлении. Скоро укатанный грунт перешел в булыжник. Ворона неотступно следовала за повозкой, с остервенением нанося синим яблокам разящие уколы и в ярости выплевывая серебряные плодоножки…
В городишко ломовик вошел, когда утро уже окончательно убралось восвояси, перебудив всех его обитателей. Булочники покатили свои маленькие разноцветные тележки, полные сдобных калачей с сине-фиолетовым румянцем на бочках. Ароматные облачка выплывали из тележек и, смешавшись в большое сине-фиолетовое облако, поплыли по городку, разнося по округе крепкий хлебный дух. Чернявый молодой солдат в потертых башмаках с высоко поднятыми обмотками возник ниоткуда… Он остановился у покосившегося телеграфного столба и перехватил поудобней небольшую оконную раму, что нес в руках. Мимоходом взглянул на городские часы с направленными к центру диска стрелками. Часы полоскались по ветру, поскольку их мягкий диск был перекинут через телеграфные провода и для пущей надежности пристегнут парой здоровенных изумрудных прищепок. Чуть передохнув, солдат пересек булыжную мостовую и исчез со своей ношей неизвестно куда… Дворник, в сапогах и треухе, с красно-зеленой метлой в руках, задумчиво отложил свой инструмент и внюхался в пролетающие мимо ароматы. Он медленно поднялся в воздух и, не выпуская из рук свою красно-зеленую драгоценность, полетел вслед за облаком, слегка подправляя маршрут при помощи метлы. Облако летело навстречу ломовику. Ломовик равномерным шагом приближался к облаку. Они остановились одновременно, друг перед другом. Ломовик заинтересованно повел носом. Облако согласно кивнуло и превратилось в огромный калач, который плавно окольцевал черную лохматую шею, миновав голубую лошадиную морду с благодарными человечьими глазами. Вслед за облаком мягко приземлился и дворник с красавицей-метлой. Он подошел к ломовику, потрепал его по черной лохмоте и, потянув за калач, повел в сторону дома, в городок. Ворона неотступно следовала за ними, настырно продолжая свой яблочный поклев…
А еврейская свадьба в городке набирала обороты… Невеста была хороша собой… Подвенечное платье ее, словно вырубленное из деревянной белой колоды, и такой же красоты свадебная фата славно смотрелись на фоне зеленых рук пейсатого жениха, нарядно одетого по такому случаю в блестящие сапоги и малиновую жилетку.
– Ай-яй-яй-яй-яй! Яй-яй, яй-яяй! – почти по-человечьи плакала скрипка.
– Ой-ей-ей-ей-ей! Ей-ей, ей-еей! – дружно вторила ей многочисленная родня.
В мелодию скрипки постепенно вплелись звуки рожка, его сменил кларнет, послышались гитарный перебор и удары бубна. Мужчины – пекари и зеленщики, часовщики и портные – первыми пошли в пляс, заложив разноцветные пальцы за края жилеток. Женщины выносили на улицу еду и питье – гуляйте, люди добрые, на еврейской свадьбе!
Раздался цокот копыт по булыжной мостовой. Это дворник привел на свадьбу ломовика. Он снял с могучей лошадиной шеи огромный темно-фиолетовый калач и протянул его молодым. Жених с невестой поклонились в ответ и поднесли дворнику стопку с оранжевым питьем. Дворник посмотрел в небо, снял треух, хитро подмигнул оранжевому солнышку и медленно, с достоинством и расстановкой, влил в себя драгоценную влагу, отведя, как водится, в сторону малиновый мизинец. Такого издевательства ворона снести не могла никак. Привлекая всеобщее внимание к собственной персоне, не желая находиться в тылу такого интересного события, она громко гавкнула три раза по-собачьи, подпрыгнула и, махнув пару раз белыми крыльями, очутилась на самом верху повозки. Набрав полную грудь воздуха, ворона нанесла последний, самый разящий удар клювом в весьма шаткое сооружение на колесах. Брезент лопнул по всей длине шва, и гора синих яблок с серебряными плодоножками вывалилась прямо под ноги веселой свадьбе. И тогда гости, еврейские и все прочие, отложив свадебное угощенье, взяли каждый по яблоку и вкусно захрустели. А ворона, наблюдая такой мир и согласие в маленьком городке, довольно заулыбалась и несколько раз вильнула рыжим собачьим хвостом…