В следующем переходе вынырнул отец Ромбарт с прижатыми к груди руками.
– Я только что видел Его Преосвященство, – торопливо сообщил он. – И он хорошо отозвался о тебе, хотя, как он сказал, раньше слышал о тебе одно лишь дурное. Но, если помыслы устремлены к высшему, Господь не оставит тебя. Ибо сказано: «И если будут грехи ваши, как багряница, как снег убелю.»
– Вот этого я никогда в Писании не понимала. Как может алое стать белым? Кровь – снегом?
– Это может сделать один лишь Бог.
– И один лишь Бог может это понять. И он очистит нас от грехов, только если мы сами захотим быть чисты. Разве не так?
– Как можно не хотеть очиститься от грехов?
– Ты живешь здесь – и спрашиваешь меня об этом?
Она вернулась к себе в пристройку, и на нее глянули две пары глаз – черные и голубые, – и снова склонились работе. Бона усердно толкла пестиком в ступке. Магда шила. Они предпочитали работать здесь, а не у себя, независимо от присутствия Карен, если она им разрешала, конечно. Она кивнула девушкам, расстегнула плащ, бросила его на постель. Вон там, где Бона стучит пестиком, сидел Торгерн, уронив голову на руки.
Она прошла в меньшую комнату, которая служила главным образом кладовой. Там же стояла бочка, в которой можно было мыться, но сейчас она мыться не собиралась. Стояла, оглядываясь на свисающие пучки трав, на узкое окно под потолком. Она не случайно сказала как-то Торгерну о доме. Уже полгода она жила, тщательно вглядываясь в окружающую жизнь, и одновременно не замечая ничего внешнего. Это был не ее дом, не ее город, не ее страна. Несмотря ни на что – не ее.
А ведь это, наверное, плохо – не замечать, среди каких вещей люди живут, кто во что одет – только общее, только суть.
В комнату тихо вошла Бона.
– Я закончила.
– Хорошо. Отдыхай. И Магда может отдыхать.
– Может, лучше дашь нам урок?
– Урок будет. Но попозже.
Карен знала, что однообразие угнетает, и перемежала занятия лекарским искусством рассказами, большей частью почерпнутыми из книг отца – длинные сложные истории, сочиненные учеными римлянами и греками – о человеке, колдовством превращенном в осла, о разлученных влюбленных, о мудреце Аполлонии Тианском, или о походах Александра и Цезаря, покоривших многие страны, но не сумевших сохранить собственной жизни; или это были темные путаные предания истории их родного полуострова – об огромных крепостях, построенных римлянами в Вильмане и долинах Энола, о погибшем бесследно королевстве Агелат, о войнах Сантуды, о стране Желтой Гадюки и ее злой королеве… В сущности, это тоже были уроки, не менее важные, чем медицина. Знания, которые получали Бона и Магда, не были тайными, но в мире сохранилось так мало знаний, что даже эти помогут им возвыситься – по крайней мере, в собственных глазах.
К вечеру снова появился Измаил. Он принес довольно объемистый сверток.
– Вот. Завтра охота.
– Какая еще охота? Ни на какие охоты я не езжу.
– Ничего не знаю, а он велел тебе быть. Здесь одежда. Я на глаз прикинул – должна подойти. На конюшню приди пораньше, та кляча, на которой ты раньше ездила, никуда не годится, подберу получше.
Она подумала, кивнула.
– Ладно. Передай, что я поеду.
В свертке оказались рубаха, куртка, штаны, сапоги (где взял? с кого снял?), и все это было перетянуто ремнем с бронзовой пряжкой. Она переоделась, и впервые в жизни ей захотелось посмотреть на себя. Ну и вид, должно быть! Лошади разбегутся! Усмехнувшись, она провела лезвием ножа по волосам, еще замаранным ненавистным прикосновением. В самом деле, что ли обрезать? Волос, честно говоря, было жалко. Вот была бы на свободе – волос бы не пожалела. Кажется, у римлян был обычай приносить волосы в жертву по обету… Ладно, там посмотрим. Она начала заплетать косу потуже. Однако, к чему вся эта затея? Или он решил, что теперь я должна присутствовать везде – раз в совете, то и на охоте? (Надо будет проткнуть еще дырки в этом ремне, а то свалится, чего доброго). Скорее всего, так оно и было. И все-таки мысль о завтрашней охоте претила ей. Во-первых, бесполезная трата времени. Во-вторых, развлечение из убийства. К тому же выставляться напоказ в мужской одежде, да часами трястись в седле до одури…
Но, вопреки ожиданиям, она не устала. Впервые на воле после сидения взаперти. Кажущаяся свобода – и такая тоска по свободе настоящей, режущая, разрывающая грудь… или это свежий вохдух рвет легкие… ветер погони…
Они были в лесу, а она так устала видеть только камни крепости, да еще небо над ними. Скачка, остановка, топтание на месте, кружение по лесу, снова скачка, но ей не было никакого дела, она мчалась бесцельно, свободная даже от азарта, с пустыми руками.
Измаил – а он все время был рядом – заметил это. Он подъехал к ней.
– Ты без оружия?
Она молча показала ему обе руки.
Он протянул ей короткое копье, – такими были вооружены многие охотники. «Ничего не понял.» Но объяснять ничего не стала.
– Без оружия? На кабаньей травле? Не испугаешься?
– Погляди кругом. Я и так среди кабаньей стаи. Разве я боюсь?
Измаил был обескуражен.
– Послушай, это все отличные люди, за что ты их не любишь?
– Моя любовь отдана тем, кто в ней действительно нуждается.
Тут он сам сказал:
– Не понял.
– А что ты вообще понимаешь? – огрызнулась она. – Что тебе, собственно, от меня надо, ты же давно меня не стережешь!
– Я хочу знать…
Она неожиданно смягчилась.
– Тогда не обижайся. Знать и понимать – не одно и то же. И я ведь хочу знать.
– Ты и так знаешь.
Опять эти слова!
– Ошибаешься. Я мало знаю и мало видела. Я никогда не видела моря, я никогда не видела гор. Всю жизнь я прожила в городе, стоявшем посреди плоской равнины, окруженной редкими лесами. Но я никуда не тороплюсь. Придет время, и я увижу все это и более того…
Она не закончила. Она и не знала, чем закончила бы, но тут охоту снова сорвало с места, и разговор их прервался.
Может быть, в охоте и действовал какой-то порядок, но ей он оставался непонятен, как Измаилу – ее рассуждения, наоборот, охота представала ей воплощением бессмыслицы, которая была ненавистна Карен при ее страсти к разумному ходу событий. Ветки хлестали по лицу, собачий лай повисал в воздухе. И Брондла, наверное, здесь, во всяком случае, собаки похожи на тех. Брондла, приятель Элмера. Измаила отнесло куда-то в сторону, а рядом неожиданно оказался Торгерн. Он повернулся к ней. Несмотря на шум, она расслышала, как он сказал: «Ты здесь. Ты здесь.»
– А если б я бежала? – крикнула она. – Сейчас?
Послышалось ли ей сквозь переливы лая, или он действительно ответил:
– Никогда я с тобой не расстанусь!
Она придержала коня, и тут же из-за деревьев показался Измаил, и они поскакали бок о бок вслед за Торгерном, плащи раздувал ветер, поглядеть со стороны – так светлый ангел и два черных демона за плечами, а на самом деле… на самом деле…
Теперь она знала, что ей не уйти, что за ней смотрят и здесь, но все равно она старалась умышленно держаться в задних рядах охотников, и, пока шла травля, ей удалось понемногу отстать. Поэтому она не видела, что происходит впереди.
А впереди – произошло. Оффа в запале погони вырвался вперед, обогнав даже собак, и разъяренный кабан бросился на лошадь. Удар был так силен, что не только вышиб охотника из седла, но и лошадь сбил с ног. Подоспевший Катерн оказался удачливей. Ударом копья он свалил кабана. Однако Оффа продолжал лежать на земле, придавленный собственным конем, у которого была сломана нога. Катерн приказал оттащить коня и склонился над раненым. Лицо того совсем посерело, одежда успела пропитаться кровью.
– Плохо дело, – сказал Катерн.
– Не везет преемнику Элмера, – бросил кто-то в толпе охотников, которые почти все уже успели съехаться к поляне.
Катерн подошел к Торгерну.
– Плохо дело, – повторил он. – Не похоже, чтобы он мог оправиться. – И после паузы. – Прикажешь кончить?
Так поступали обычно с тяжело ранеными. Однако Торгерн впервые в подобном случае медлил с ответом. Потом обернулся, словно ища кого-то.
– Ведьма? – неуверенно спросил Флоллон.
Торгерн кивнул. Флоллон махнул рукой. Карен спешилась, бросила поводья конюху и пошла по поляне, волоча за собой сумку. Следом двигался Измаил.
Засучив рукава и вынув нож, она распорола одежду и сапог, заполненный кровью (опять кровь… но ей некогда было рассуждать). Дела действительно были невеселые. Сломанные нога и два ребра – это что, гораздо больше беспокоила рана в боку. Как это его угораздило?
Верно, копытом задело… или, скорее, седло так воткнулось. К счастью, на сей раз сумка с лекарствами при ней, можно воздержаться о крайних методов. Измаилу она велела нарубить веток, а сама стала развязывать тесемки на сумке.
Остальные охотники молча стояли вокруг и смотрели, как она промывает раны, прикладывает к ним снадобья, накладывает повязки и лубки. Измаил помогал ей. Может, кому из охраны и приходила в голову ехидная мысль, что Измаил стал в последнее время чем-то вроде подручного при ведьме, однако посмеиваться не смели, во всяком случае, вслух. Все знали, что Измаил может избить до полусмерти, и не со зла, а просто так, для науки.
Остальные охотники молча стояли вокруг и смотрели, как она промывает раны, прикладывает к ним снадобья, накладывает повязки и лубки. Измаил помогал ей. Может, кому из охраны и приходила в голову ехидная мысль, что Измаил стал в последнее время чем-то вроде подручного при ведьме, однако посмеиваться не смели, во всяком случае, вслух. Все знали, что Измаил может избить до полусмерти, и не со зла, а просто так, для науки.
Распорядившись насчет носилок, Карен поднялась на ноги, по-прежнему с ножом в руках, и только заметила, что все смотрят на нее. Что они уставились? И ведь не Оффа их беспокоит, нет. Можно подумать, будто они в первый раз видят, что нож нужен не только для драки или еды. А и вправду, наверное. В первый раз.
А он пошел против собственного приказа. Против запрещения врачевать. Так и будет.
Обратно она ехала медленно, сгорбившись от утомления. Рядом – Измаил, чрезвычайно довольный тем, как все сложилось. Думала ли Карен о том, что он может стать ее преемником? Смышлен, памятлив, не гнушается работы… Но нет, нет. И не только из-за собачьей преданности Торгерну, хотя, из-за нее тоже. И не потому, что он плохой. Он не плохой. И не хороший. И неизвестно, каким он станет – добрым человеком или злобной сволочью, более опасной, чем его хозяин. И то, и другое возможно.
– А ты еще говорила – зачем тебе на охоту, – услышала она его голос. – А он велел – и был прав. Значит, у него было предчувствие. Он знает, что ты везде нужна.
– Почему это? – подозрительно спросила Карен.
– Потому что ты всеможешь, – убежденно сказал он.
– Неужели и ты веришь этим дурацким слухам?
– Дурацким слухам я не верю. Я верю, что ты все можешь. Или хочу, чтоб ты все могла. Я еще не разобрался.
Она взглянула на него исподлобья.
– Чего ты хочешь? Ты же ничему от меня не учишься.
Он пожал плечами.
– Мне нравится с тобой говорить. Потому что, когда ты говоришь, то все понятно. А когда замолкаешь, то я сразу перестаю понимать – вот как это может быть?
Карен не ответила. О, Господи! Одному важно, что я и так все понимаю, другому – что, когда я говорю, все понятно ему.
Между тем Измаил со своей странной логикой уже перешел на другое.
– Вот и нож мой пригодился. Я тебе еще меч добуду.
– Зачем? Нож мне нужен, как любому лекарю, а меч ни к чему.
– Меч всякому человеку нужен, – поучительно сказал он. – А мы идем на войну.
– На какую еще войну? – Она резко распрямилась.
– Как на какую? – он снова пожал плечами. – Война и есть война.
Она хлестнула коня, оставила Измаила позади.
Значит, война все-таки затевается? И в тайне от нее? Однако, возможно, еще не поздно, еще можно вмешаться, пока все неопределенно? Или – уже определенно, только Измаилу все равно, с кем воевать? Узнать. Повернуть.
Узнать ничего не удалось. Вернулись в крепость уже затемно, и почти до утра Карен пришлось пробыть около Оффы, прежде чем она смогла удостовериться, что опасность миновала. А назавтра – новое известие. Торгерн незамедлительно отбывает в Малхейм, чтобы осмотреть городские укрепления, а потом, вероятно, в крепость Эгдир на западе княжества – по той же причине. И это после слов «никогда я с тобой не расстанусь». То есть, она как бы и осталась при нем – в крепости, носящей его имя, а он – вне сферы ее влияния, в городе.
Ничего, думала она, пусть погуляет на длинной сворке, пусть погрызет ее. Он испугался своей зависимости от меня, и сделал новый рывок на свободу. Ничего, пусть почувствует себя независимым, тогда, может быть, пройдет эта дурь, тогда, может быть, удастся…
А ведь его следовало бы пожалеть – подумала она как бы отвлеченно и тут же ее всю перекорежило от этой мысли. Пожалеть? Палача? За любовь ко мне? Любовь палача к жертве – можно ли представить себе что-нибудь более отвратительное? И без промедления ответила себе – можно. Любовь жертвы к палачу.
На другой день после отъезда Торгерна она свалилась – заболела. Не было ничего неожиданного в этой болезни, которая редко надолго оставляла ее, и которая – как она знала – рано или поздно убьет ее. Ну, убьет – не убьет, а из жизни выгонит. Она знала, что причиной болезни были раны, полученные в отрочестве, тогда залеченные, но навсегда искалечившие ее тело. Проходила болезнь всегда одинаково – сперва нестерпимые боли во всем теле, потом тошнотворная слабость, потом – ничего. В этот раз отличие было в том, что приступ был тяжелее и короче обычных – необходимость жить в постоянной опасности как бы изменила привычные свойства натуры. Не случайно же в присутствии Торгерна она держалась. А теперь она корчилась от боли и обливалась потом – похожее бывало, когда она чрезмерно расходовала свою силу или не могла стряхнуть с себя чужую болезнь. И хуже всего, что, пока боль, как опытный заплечный мастер, ломала каждый сустав, вытягивала клещами каждую мышцу – сознания она не теряла, она могла думать – о чем? Не возвращалась ли она к предположениям, что мучениями расплачиваются за свой дар? «Нет» – говорила она себе, – «нет». Но все это было для нее странным образом связано – дар, увечье, чистота телесная и духовная.
Боль отпустила так же резко, как и вцепилась. Пришла слабость. Она больше не чувствовала тела. Меня нет. Только дух бестелесный, только разум и зрение, это и есть я. Вот о чем призваны напоминать эти боли. «Носи иго свободы своей…»
Она уснула. Разбудил ее голос Магды где-то в стороне. С начала болезни она запретила Боне и Магде входить в ее комнату, хотя и знала, что они будут подглядывать. Сейчас солнце заливало комнату, и Магда у дверей орала на часового. Тот, в последние дни не слишком соблюдавший свои обязанности, на этот раз, видимо, решил проявить бдительность и куда-то Магду не пускал.
– Да ты знаешь, кто я? – гневалась та. – Я служанка великой княжеской ведьмы. Я ей скажу – она знаешь что с тобой сделает?!
«По ушам бы тебя за такие речи», – подумала Карен и снова задремала. Потом все опять пошло, как обычно, и о болезни сторонний наблюдатель мог догадаться только по походке, в лице и голосе ее ничто не отразилось, но ходить, как всегда, быстро, она пока не могла. Потом и это прошло. Слежка за ней, как обычно в отсутствие Торгерна, уменьшилась, а часового Флоллон и вовсе убрал.
И все шло тихо-мирно, пока не прибыла Линетта.
* * *Это случилось около Духова дня, который в тот год приходился на середину июня. Говорили, что госпожа прибыла поклониться малхеймским святителям. Сопровождала ее значительная свита, возглавляемая ее дядей со стороны матери.
Карен узнала про приезд Линетты заранее. От Флоллона. Он заметно растерялся. С одной стороны, плохо, что Торгерна нет – дом без хозяина, оскорбление! С другой стороны, оно так вроде бы и лучше… Но Карен была исключительно довольна. В любом случае события приобретают ход. А прятаться ни к чему. И высовываться тоже. Как обычно, в толпе, среди всех… Хотя «среди всех» теперь не получается. Вокруг всегда расступаются. Поэтому на приезд госпожи она поначалу смотрела с галереи, выйдя из Западной башни, опершись о парапет. И хотя госпожу окружало много мужчин, с виду вполне значительных, геройски играющих желваками, или, напротив, сияющих улыбками, и именитые сановники, церковные и светские, самыми высокородными среди них были Сигферт, дядя Линетты и присоединившийся к ним в Малхейме Аврелиан, по мнению Карен, всех их надлежало сбросить со счетов. Она остановила свое внимание на Линетте. Насколько можно было разглядеть сверху, красота Линетты соответствовала тому, что о ней рассказывали. Настоящая «пряха мира», как в песнях поется – высокая, стройная и светловолосая. Свободная одежда не скроет природной статности. Тяжелые серебряные застежки на плаще. На голове повязка из тонкого льна. Светлые волосы заплетены в две длинные косы.
Когда первоначальная суматоха несколько поутихла, и народу во дворе крепости стало поменьше, но госпожа все еще находилась на высоком крыльце, принимая приветствия, Карен спустилась вниз, чтобы взглянуть на Линетту поближе. А при ближайшем рассмотрении госпожа оказалась еще лучше. Нежная белая кожа, без загара, но не мраморная, не мертвенно-бледная, живая белизна. Губы, словно выведенные земляничным соком, и темные узкие брови. Глаза, затененные длинными ресницами, а на самом деле светлые – светло-голубые. Бледное золото и блеклая голубизна – цвета северного лета. Красота спокойная, надежная, которой можно любоваться, как любуются лесом, морем или красивым зданием.
Однако, наблюдая за Линеттой, Карен заметила, что и та, в свою очередь, смотрит на нее, сначала как бы краем глаза, а потом и вовсе не скрываясь. Какая-то женщина из приближенных шептала ей на ухо, натягивая на лицо конец головного покрывала. А как же! Этого следовало ожидать. Скажи о человеке что-нибудь хорошее, дай бог, услышит собеседник, скажи «ведьма» – сразу донесут и до Вильмана.
Настойчивый взгляд Линетты заметила не одна Карен. Окружавшие ее женщины отодвинулись в стороны, и Карен оказалась в одиночестве. Ей бы смутиться от высочайшего внимания, но она смущаться и вовсе не умела. Свобода, которую дает женщине некрасивость, гораздо больше власти, которую дает красота.