Айрис Мёрдок О приятных и праведных
Глава первая
Непривычно, когда в летний день главу министерства, мирно сидящего в своем уайтхоллском кабинете, внезапно отвлекает от работы близкий и отчетливый звук револьверного выстрела. Мгновенье назад медлительный толстяк, круглое совершенство, по прозванию, данному его любящей женой, а по имени Октавиан Грей, неспешно выводил бисерным почерком остроумную фразу на листке казенной кремовой бумаги, не без приятности улавливая после ланча дремотный аромат превосходного бургундского в своем дыхании. И тут раздался выстрел.
Октавиан выпрямился, встал. Стреляли где-то неподалеку, в том же здании. Спутать звук было невозможно. Октавиан знал его отлично, хотя с тех пор, как, солдатом, слышал в последний раз, прошло много лет. Нутром узнал, пригвожденный к месту памятью, острым и ныне столь чуждым ему ощущением встречи со страшным, с неизведанным.
Он подошел к двери. В жарком и душном коридоре, посреди текучего лондонского гула стояла полная тишина. Октавиан хотел крикнуть: «Что это? В чем дело?», но обнаружил, что не может. Он вернулся назад, невольно устремляясь к телефону, естественному средству связи, к нити, соединяющей его с миром. И в этот миг услышал частый топот ног.
— Ужас, сэр! Какой ужас!
На пороге стоял, дрожа, министерский курьер Макрейт, рыжий мужчина, белокожий, с водянисто-голубыми глазами и яркими губами.
— Прочь отсюда! — Мимо курьера протиснулся Ричард Биранн, один из заместителей Октавиана; вытолкал Макрейта за дверь и закрыл ее.
— Да что случилось? — сказал Октавиан.
Биранн прислонился к косяку. Сделал глубокий вдох, потом другой и проговорил своим обычным высоким, суховатым голосом:
— Послушайте, Октавиан, я знаю, это звучит дико, но Радичи только что застрелился.
— Радичи? Господи помилуй! Что, насмерть?
— Да.
Октавиан сел. Разгладил лист кремовой бумаги, лежащий поверх красной промокашки. Перечитал неоконченную фразу. Снова встал.
— Так я иду посмотрю. — Он шагнул к двери, которую Биранн распахнул перед ним. — Видимо, следует вызвать Скотленд-Ярд.
— Уже. Я позволил себе сделать это без вашего ведома, — сказал Биранн.
Кабинет Радичи был этажом ниже. Под закрытой дверью, свесив руки и разинув рты, толклась кучка людей. Перед ними ораторствовал Макрейт.
— Уходите, — сказал Октавиан. Все лица повернулись к нему. — Ступайте по своим местам. — Народ стал нехотя расходиться. — Вы — тоже, — сказал он Макрейту.
Биранн тем временем отпирал дверь кабинета.
Сквозь щель в двери Октавиан увидел, что Радичи сидит, привалясь к письменному столу и уронив на него боком голову. Они вошли; Биранн запер дверь изнутри, передумал и отпер снова.
Шея Радичи красновато-смуглой складкой выпирала из-под жесткого белого воротника. Октавиан сразу подумал о том, открыты ли у него глаза, но затененного лица было издали не разглядеть. Левая рука Радичи повисла, едва не доставая до полу. Правая лежала на столе; оружие, старый револьвер армейского образца, — немного поодаль от ладони. Октавиан усилием воли заставил себя собраться, постепенно унять дыхание и привести в порядок мысли, напомнив себе, кто он такой. Ему не впервой было видеть мертвецов. Но никогда еще — вот так, внезапно, летним деньком в Уайтхолле, со складкой плоти, выпирающей из-под жесткого воротничка.
Октавиан быстро сказал себе, что он — министр, обязан держаться спокойно и управлять ходом событий.
— Кто его обнаружил? — спросил он у Биранна.
— Я. Я был как раз почти у самой его двери, когда услышал выстрел.
— В том, что он мертв, сомнений, видимо, быть не может? — Вопрос прозвучал как-то нелепо, едва ли не потерянно.
Биранн сказал:
— Мертвехонек. Вы поглядите на эту рану.
Он показал на нее рукой.
Октавиан подошел ближе. Обогнул письменный стол с дальней от лица Радичи стороны и, наклонясь поверх стула, увидел круглую дыру на затылке, чуть правее легкой впадины у основания черепа. Дырка была приличных размеров, темное отверстие с почерневшими краями. Крови — немного, она тонкой струйкой залилась за воротник.
— Целился, видно, прямо в рот, — сказал Биранн. — Пуля прошла навылет.
Октавиану бросилась в глаза опрятность недавно подстриженного седого ежика на теплой беззащитной шее. Его потянуло прикоснуться к ней, потрогать ткань пиджака, тихонько потереть ее в любопытных пальцах. Перед ним, собранные в комплект, были части человеческого существа, его одежда, телесные составляющие. Его потрясло таинство истечения жизни, внезапный распад живого человека на части, на куски, на материал. Радичи, который мало с чем умел справляться, на этот раз не сплоховал.
Октавиан никогда не чувствовал особой симпатии к Радичи. Никогда особо близко не знал его. Радичи принадлежал к числу тех непременных в составе каждого министерства чудаков, которым, при наличии большого и даже блестящего ума, недостает некоего существенного качества в оценках и потому не суждено подниматься выше должности помощника замминистра. Считалось, что мозги у него, как говорится, слегка набекрень. Радичи, впрочем, как будто не роптал на судьбу. У него были посторонние интересы. Он то и дело отпрашивался во внеочередной отпуск. В последний раз, припомнил Октавиан, — исследовать какое-то аномальное явление.
— Он не оставил записки?
— Что-то не видно, — сказал Биранн.
— Непохоже на него!
Радичи был мастер без устали строчить обстоятельные служебные записки.
— Полиция, надо думать, нагрянет теперь на весь остаток дня, — сказал Октавиан. — Как раз когда я собрался уехать на выходные.
Собственный окрепший голос сказал ему, что критический момент миновал. Сейчас он мог уже быть хладнокровен, деловит, сдержанно ироничен.
— Хотите, могу взять полицию на себя, — сказал Биранн. — Наверняка им понадобится делать снимки и так далее. Не забыть бы сказать, — прибавил он, — что я трогал оружие. Отодвинул немного, чтобы разглядеть его лицо. А то найдут там мои отпечатки!
— Спасибо, но я уж лучше останусь сам. И с чего бы это он, бедолага?
— Я не знаю.
— Странный был человек. Взять хотя бы это общение с потусторонним.
— Не знаю, — сказал Биранн.
— Или, возможно… Была, разумеется, та жуткая история с его женой. Мне говорили, он сам не свой с тех пор, как ее не стало. Я тоже обратил внимание, что ходит как в воду опущенный. Вы помните, этот кошмарный случай в прошлом году…
— Да, — сказал Биранн. У него вырвался тонкий отрывистый смешок, как будто тявкнула собачонка. — Вполне в духе Радичи с его паршивым вкусом — взять и застрелиться на службе!
— Кейт, солнышко!
Октавиан звонил по телефону своей жене в Дорсет.
— Здравствуй, милый. Как ты там?
— Я-то ничего, — сказал Октавиан, — но только на работе кое-что произошло, и мне до завтра из города не выбраться.
— Ну вот! У Барби первый вечер дома, а тебя, значит, не будет!
Барбара была их дочь, единственный ребенок четырнадцати лет от роду.
— Я понимаю, так не вовремя, мне самому безумно обидно, но я должен остаться, выхода нет. У нас здесь полиция, такой стоит тарарам…
— Полиция? А в чем дело? Ничего страшного, надеюсь?
— В общем, и да, и нет, — сказал Октавиан. — Кое-кто покончил с собой.
— Боже! Что, из знакомых кто-нибудь?
— Нет, успокойся. Не из наших знакомых.
— Ну хоть на том спасибо. Сочувствую тебе, бедненький. Какая досада, что тебя не будет, Барби так огорчится!
— Да знаю! Но завтра утром я приеду. А у вас там все нормально? Как поживает мой гарем?
— Гарем ждет тебя не дождется!
— И правильно делает! Будь здорова, моя радость, вечером позвоню еще.
— Октавиан, ты ведь Дьюкейна тоже привезешь?
— Да. Он все равно раньше завтрашнего дня приехать не смог бы, так что теперь удобно будет захватить его с собой.
— Замечательно. Он нужен Вилли.
Октавиан усмехнулся:
— По-моему, это тебе он нужен, ангел мой, разве нет?
— И мне, конечно! Он очень нужный человек.
— Получишь его, дружок, получишь. Получишь все, что твоей душеньке угодно.
— Красота!
Глава вторая
— Давайте-ка выносите все эти камни в сад, — сказала Мэри Клоудир.
— Почему? — сказал Эдвард.
— Потому что им место в саду.
— А почему? — сказала Генриетта.
Близнецам, Эдварду и Генриетте Бираннам было по девять лет. Оба длинноногие и белобрысые, неразличимо похожие, с одинаковой копной пружинистых кудряшек на голове.
— Добро бы хоть были окаменелости. В них нет ничего особенного.
— В каждом камне есть что-то особенное, — сказал Эдвард.
— В метафизическом смысле — очень верно, — заметил, входя на кухню, Теодор Грей, облаченный в клетчатый старый, коричневый с красным халат.
— Мне за порядком в доме следить приходится не в метафизическом смысле, — сказала Мэри.
— А где Пирс? — спросил, обращаясь к близняшкам, Теодор.
Пирсом звали пятнадцатилетнего сына Мэри Клоудир.
— Наверху, у Барби. Украшает комнату ракушками. Целую тонну, похоже, наволок.
— Еще не легче! — сказала Мэри.
В дом неотступно вторгался берег моря. В комнатах у ребят под ногами хрустел песок вперемешку с галькой, раздавленные ракушки, засохшие организмы животного и растительного происхождения.
— Раз Пирсу можно приносить раковины, значит, нам можно — камушки, — рассудила Генриетта.
— А кто сказал, что Пирсу можно приносить раковины? — отозвалась Мэри.
— Но ведь ему-то ты мешать не станешь? — сказал Эдвард.
— Ох и всыпали бы мне, если б я в твоем возрасте перечила каждому слову! — сказала экономка Кейси.
Кейси она была по фамилии, а по имени — тезка Мэри Клоудир, отчего за ней, наподобие клички домашнего животного, и закрепилось смутно неоднозначное «Кейси».
— Тоже справедливо, хотя и не по существу, как мог бы возразить Эдвард, — сказал Теодор. — Может, если это с моей стороны не слишком, мне дадут чаю? Нездоровится мне что-то очень.
— Это надо же, не повезло тебе, Кейси! — сказал Эдвард.
— Ему — не стану мешать, — сказала Мэри, — во-первых — поздно, а во-вторых — тут особый случай, в честь приезда Барбары.
В споре с близнецами имело смысл прибегать к разумным доводам.
Барбара Грей с Рождества находилась в пансионе благородных девиц в Швейцарии. Пасхальные каникулы она провела, катаясь на лыжах с родителями, завзятыми любителями путешествовать.
— Хорошо кой-кому на этом свете, — не обращаясь ни к кому в частности, выдала Кейси не очень внятное, но глубокомысленное высказывание, как было ей свойственно.
— Кейси, а можно, мы возьмем эти куриные лапки? — спросила Генриетта.
— Как, интересно, мне содержать кухню в чистоте, когда эти дети, что голодные кошки, вечно роются в мусорных ведрах?..
— Все-то хотя бы не вытаскивай, Генриетта, — сказала Мэри.
Вперемешку с куриными лапками наружу вывалились комки мятой бумаги, кофейные зерна, листья вялого салата, клочья волос.
— Никто со мной не считается, — сказала Кейси. — Тратишь здесь понапрасну свою жизнь…
— Каждый из нас тратит жизнь понапрасну, — сказал Теодор.
— Глядите на меня, как на неровню…
— Вы и есть нам неровня, — сказал Теодор. — Ну так дадут мне чаю?
— Да помолчите вы, Тео, — сказала Мэри. — Будет вам Кейси заводить! Вон он, ваш чай, на подносе.
— М-мм, лимонная сдоба. Славно.
— Вам вроде бы нездоровилось, — сказала Кейси.
— Всего лишь невольный порыв желудка… Где у нас Минго?
Завтрак и чай, поглощаемые Теодором в постели, непременно проходили в присутствии Минго, рослого серого патлатого пса, отдаленно похожего на пуделя. Кейт с Октавианом изощрялись в непристойных догадках насчет отношений между Теодором и Минго.
— Сию минуту доставим, дядя Тео! — крикнул Эдвард.
Короткая возня завершилась появлением Минго из-за чугунной, с вычурным узором, плиты, которая, невзирая на дороговизну содержания и непригодность для готовки, по сей день заполняла собою нишу кухонного очага. Теодор, с подносом в руках, начал подниматься по лестнице в сопровождении двойняшек, которые, следуя одному из многочисленных, добровольно возложенных ими на себя ритуалов, вдвоем тащили пса, так что его глуповато-улыбчивая морда торчала из-под Эдвардовой мышки, а мохнатые лапы скребли по полу, меж тем как колбаска-хвост, помахивая, ритмично задирал подол льняного платьица Генриетты.
Теодор, старший и обремененный несчетными хворобами брат Октавиана, некогда — инженер с должностью в Дели, а ныне давно уже безработный, покинул Индию, как все о том знали, при сомнительных обстоятельствах, хотя какого именно рода обстоятельства вынудили его покинуть Индию, дознаться никому не удалось. Неведомо было также, жалует Теодор или нет своего брата; пренебрежительные его реплики в адрес последнего с общего согласия в расчет не принимались. Был он сухопар, долговяз, с лысеющей седой головой, крутым лбом, изрезанным причудливой сетью морщинок и с умным прищуром задумчивых глаз.
— Пола, тебе обязательно читать за столом? — сказала Мэри.
Пола Биранн, мать двойняшек, не сразу оторвалась от книги. Воспитание детей, за сверстницу которых она легко сошла бы в подобные минуты, она целиком препоручила Мэри. С Ричардом Биранном Пола два года как состояла в разводе. Что касается Мэри, та много лет уже была вдовой.
— Извини, — сказала Пола, закрывая томик Лукреция.
Пола преподавала в местной школе греческий и латынь.
Для Мэри время совместных трапез имело особое значение. То были минуты общения, дружеского обрядового единения, почти духовного по своей сути. За разговором, в будничном кругу застолья, затягивались раны и царапины, очевидные, быть может, лишь для обостренного и беспокойного восприятия самой Мэри, заново воссоздавая всякий раз относительную гармонию, в существовании которой, быть может, опять-таки отдавала себе отчет одна она. При этих точках общего соприкосновения Мэри обладала верховенством, которое никто не оспаривал. Если в доме существовало коллективное бессознательное, то Мэри олицетворяла собою коллективную сознательность. Размеренное чередование завтрака, ланча, чая и обеда было к тому же одной из немногих составляющих установленного распорядка в ситуации неустойчивого равновесия, поминутно грозящего, по ощущению Мэри, разрядиться не лишенной привлекательности, но абсолютно необратимой анархией.
Жаркое солнце вливалось в большие окна с их характерным для викторианской готики остроконечным завершением, обнесенные чугунной беленой ажурной решеткой и затененные зеленью, с одной стороны — жимолости, а с другой — глициний, освещая присыпанные крошками сдобы пятна на белой, в красную клетку, скатерти, кофейные зерна и клочки волос на мощенном плитами полу. Мизансцена сложилась на настоящий момент следующая: близнецы уже кончили пить чай, Тео для этой церемонии удалился к себе, Пирс не вышел к столу вовсе, Кейт по обыкновению опаздывала к чаю; Мэри с Полой и Кейси допивали свой.
— Опять она завела себе новую машину, — сказала Кейси.
— Хоть обозначили бы, о ком это вы, — сказала Мэри, — не называли бы всех подряд — «она».
— Сестрица моя.
Кейси большую часть жизни провела, ухаживая за больной, теперь уже покойной матерью, о которой отзывалась не иначе как «старая сука», и не могла простить младшей сестре, что та избежала подобной участи, выйдя замуж, и притом — за богатого человека. Толстощекая и румяная, с пучком седеющих волос, Кейси легко давала волю слезам, причиной которым вполне могла послужить душещипательная передача по телевизору, рассчитывая при этом на сочувствие занятой и озабоченной Мэри.
— И какую? — рассеянно спросила Пола, все еще поглощенная Лукрецием и мыслями о том, не слишком ли труден облюбованный ею отрывок, чтобы вынести его на экзамен.
— «Триумф» какой-то, что ли. Хорошо некоторым на этом свете. То тебе Коста-Брава, то еще чего.
— А мы сегодня снова видели ту летающую тарелку, — объявила Генриетта, возвращаясь назад и неся в руках кота Барбары по кличке Монтроз.
С подобным утверждением двойняшки выступали не впервые.
— Серьезно? — сказала Мэри. — Будь добра, Генриетта, не сажай Монтроза на стол.
Монтроз, крупный, орехового оттенка, полосатый кот с золотистыми глазами, квадратным туловищем и прямоугольной формы лапами, обладал упрямым своевольным нравом и служил для детей предметом ожесточенных разногласий касательно его умственных способностей. Сообразительность Монтроза без конца подвергалась хитроумным проверкам, но толкование данных, полученных в результате, оставалось неоднозначным, учитывая склонность двойняшек во всем обращаться к первопричинам и сомневаться, является ли вообще готовность ладить с родом людским свидетельством большого ума. Одним неоспоримым талантом Монтроз все же обладал, а именно — умел по желанию поднимать свою лоснистую шерстку дыбом, преображаясь таким образом из гладкого полосатого куба в пушистый шар. Что получило название «косить под птичку».
— Где они деньги берут, лучше не спрашивайте, — сказала Кейси. — Впору прямо-таки социалистской заделаться от такого.
— Но вы и без того социалистка, Кейси, — сказала Мэри.
Что было, разумеется, справедливо по отношению ко всем ним, однако особенно бросалось в глаза лишь применительно к Кейси.
— А я что, отрицаю? Я просто говорю, от такого поневоле ею станешь.
— Хотите знать, какая самая большая птица? — проговорил, вырастая между Мэри и своей сестрой, Эдвард.