— А кто спорит?
— Сама же плакала, когда уезжала!
— Я выросла с тех пор. Теперь я плачу, только когда мне скучно. Мне скучно с тобой! Шел бы ты куда-нибудь — купаться, что ли!
— Не хочу. Если ты тоже не пойдешь.
— Чего ты ходишь за мной повсюду, как привязанный? Что, разучился хоть что-то делать в одиночку? И вообще — почему ты здесь, если уж на то пошло? Тебе же, вроде, полагается сейчас гостить у этих, как их, Пембер-Смитов, кататься с ними на яхте?
— Да ну их, этих Пембер-Смитов!
— Что ты все время раздражаешься?
— Ничего я не раздражаюсь!
— И не гаркай, понятно?
— Никто и не гаркает!
Пирс сел на плющ, прислонясь спиной к надгробному камню. Ему хотелось со стоном положить голову на загорелые ноги Барбары чуть выше колен. Хотелось сокрушить что-нибудь, все вокруг — и себя заодно. Он рванул ветки плюща под собой, запуская руки все глубже, пытаясь выдернуть прочные, жилистые, неподатливые прутья.
Пересиливая себя, он сказал:
— Что-то с нами не так, Барби. Секс сказывается, наверное.
— На тебе — возможно. На мне не сказывается.
— Во всяком случае, до флирта с Джоном Дьюкейном ты доросла точно.
— Я не сказала, что до чего-то не доросла. И не флиртую я с Джоном Дьюкейном. Он мой приятель, вот и все.
— И юбочку на себе вон как подвернула!
— Даже не думала подворачивать! Мне просто все равно, есть ты здесь или нет.
— Скажите, какой мы стали важной персоной!
— А я всегда была важной персоной.
— Не хочешь посмотреть на гнездо поползня, Барби?
— Нет. Ты мне уже три раза говорил про это гнездо.
— А ты пять раз мне говорила про то, как была в Шильонском замке.
— Я не тебе говорила. Я рассказывала другим людям, а ты стоял и слушал. Que tu est bete[15], Пирс!
— Можешь передо мной не хвалиться своим французским, на меня это не действует.
— Не хвалюсь я, это само получается, я столько месяцев говорила на этом языке!
— Не ори на меня. Ладно, я ухожу. Сейчас отлив, сплаваю к Ганнеровой пещере. И заплыву внутрь.
Ганнерова пещера занимала в ребячьей мифологии почетное место. Открывалась она у основания утеса, прямо в море, служа, по общему мнению, прибежищем контрабандистам, хотя единственный вход в нее находился над водой только короткое время при отливе. Мэри Клоудир, чье живое воображение с первой минуты принялось рисовать ей втайне душераздирающие картины подводных ловушек и утопленников, давным-давно и строго-настрого запретила детям заплывать в пещеру. Барбара и двойняшки, которые побаивались пещеры, слушались беспрекословно. Пирс, на которого пещера наводила страх и ужас, иногда позволял себе ослушаться. Он не однажды заплывал при отливе внутрь и, хоть ни разу не нащупал там суши, вынес впечатление, что в глубине утеса пещера уходит вверх. Если так, то, возможно, существовала еще и верхняя камера, остающаяся над водой даже во время прилива, когда устье пещеры погружается в море, — великолепное укрытие для контрабандистов. Пирс не видел иного способа проверить, так ли это, кроме как опытным путем: проникнуть в глубь пещеры и подождать, что будет. Конечно, если он ошибается и прилив заполняет водой всю пещеру без остатка, он утонет, но даже эта жуткая перспектива обладала для Пирса странной притягательностью, и он — особенно со времени приезда Барбары — думал о пещере непрестанно, представляя себе ее тьму неким завершением, где клады сокровищ и гибель под водой сливаются воедино в гулкой пучине вожделенного бесчувствия. Что относилось, впрочем, к области фантазии. В действительности же вылазки его на разведку были покамест и коротки, и робки — он торопился всякий раз выплыть обратно задолго до того, как прилив подберется к устью пещеры, которое оставалось открытым всего-то лишь минут на сорок.
— Что же, валяй, если хочешь, — сказала Барбара. — Хотя, по-моему, глупо делать то, чего боишься, это надо быть неврастеником.
— Я не боюсь, мне любопытно. Это пещера контрабандистов. Интересно, вдруг там оставили что-нибудь.
— Еще не факт, что пещера контрабандистов. И что Ганнер был контрабандист. Не факт, что Ганнер вообще существовал. Вот римляне — это факт! А Ганнер — так, сказочки.
— Римляне? Три ха-ха! Помнишь, ты нашла в луже римскую монету?
— Ну да.
— Так ничего ты не находила! Это я подложил, нарочно! Купил у одного парня в школе.
Барбара села и одернула платье, глядя на Пирса с негодованием.
— Какое свинство говорить мне сейчас об этом, жуткое свинство!
Пирс встал.
— Хотелось сделать тебе приятное, — пробормотал он.
— А теперь захотелось доставить неприятность!
Что это с нами, думал Пирс. Нам раньше было так здорово…
С глухим, мягким стуком на могильном камне с изображением парусника возник Монтроз и, подобрав под себя лапы, преобразился в пушистый шар, уставясь на Барбару нахальными узкими глазами.
Пирс сгреб кота в охапку, вдохнув аромат любимого одеколона Барбары, исходящий от теплого меха, и бросил Монтроза Барбаре на колени.
— Ох, Барбара, не сердись, — сказал он. — Извини меня.
Барбара изогнулась и поднялась на колени, прижимая Монтроза к лицу. Пирс опустился на плющ напротив нее и, протянув руку, дотронулся пальцем до ее голой коленки. Они смотрели друг на друга озадаченно, почти со страхом.
— И ты извини, — сказала она. — Может быть, мы просто испортились, ты не думаешь?
— Что значит — испортились?
— Ну, как сказать… Когда мне было меньше лет и я читала в книжках и так далее про насквозь испорченных людей, отъявленных негодяев, то чувствовала себя в душе до того хорошей, чистой — совсем другой, чем они, — и знала, что никогда такой, как они, не буду и поступать, как они, не стану. А у тебя бывало такое чувство?
— Не знаю, — сказал Пирс с сомнением. — В ребятах, по-моему, изначально сидит испорченность.
— Да, — заключила Барбара. — Похоже, все складывается намного сложнее, чем я ожидала.
— Октавиан, голубчик, ты что, решил вообще не ложиться?
— Иду, моя радость. Нет, ты послушай сову!
— Да, прелесть, правда? Между прочим, Мэри договорилась, что Барби дадут напрокат этого пони.
— Вот и прекрасно. Кейт, милая, у нас кончилась зубная паста.
— На туалетном столике непочатый тюбик. Не наткнись там на все эти карты и путеводители.
— Боюсь, душенька, поездку в Ангкор мы не потянем.
— Я знаю. На Ангкоре ставим крест. Я решила, что хочу ехать в Самарканд.
— Он в Советском Союзе, душа моя, тебе известно?
— Вот как? Ну и что, не съедят же нас там!
— Там будет страшно жарко.
— А Самарканд не на море?
— Нет, к сожалению. Не лучше ли действительно съездить куда-нибудь к морю?
— Мы, конечно, подумывали о Родосе…
— Насчет Родоса можно поспрашивать у Полы — помнишь, она туда ездила? Что, кстати, происходит с Полой? Я обратил внимание, что у нее такой подавленный, озабоченный вид!
— А, это просто конец триместра. Она так ревностно относится к этим экзаменам!
— Дьюкейн как будто ходил проведать Вилли?
— Да, и Дьюкейн ходил, а потом и Мэри.
— И как он?
— Вилли в порядке. Сказал Мэри, что Дьюкейн очень поднял ему настроение.
— Приятный он человек, Дьюкейн…
— Он такой правильный…
— На Вилли, во всяком случае, он действует благотворно.
— Он на всех нас действует благотворно. Знаешь, Октавиан…
— Что, милая?
— Я поцеловала Дьюкейн в буковой роще.
— Вот молодец! И как, он был доволен?
— Он был страшно мил.
— Смотри только, не влюби его в себя чересчур, моя птичка, — то есть не до страданий.
— Нет-нет, до страданий не дойдет. За этим я прослежу.
— Он, вообще-то говоря, человек весьма разумный, помимо того что приличный в высшей степени.
— Да. Интересно, что при всем том до сих пор не женат.
— Не стоит искать в этом жгучую тайну.
— Как знать! Ты не допускаешь, что он гомосексуален — подсознательно, может быть? Никогда не слыхала, чтобы он состоял в близких отношениях с какой-нибудь женщиной.
— Это оттого, что он невозможно порядочный и скрытный.
— Что скрытный — это определенно! Представляешь, ни слова мне не сказал о том, что ему поручено вести это расследование.
— Он не на шутку озабочен в связи с этим расследованием.
— Тогда тем более обидно, что не сказал. Он, между прочим, считает, что про этого горемыку — как его… Радичи — нельзя рассказывать Вилли.
— И совершенно прав. Мне бы и в голову не пришло!
— Обо всем умеет подумать! Что Радичи и вправду был шпион — это, надо полагать, исключается?
— Полностью. Нет, я думаю, Джона коробит перспектива соваться в чью-то личную жизнь.
— Боюсь, что мне она показалась бы заманчивой!
— А его, вероятно, отпугивает. Он считает, есть риск, что вскроются некие… м-м отклонения.
— Сексуальные, ты хочешь сказать?
— Ну да. Он ведь неисправимый пуританин, сама знаешь.
— Знаю — и обожаю это в нем. Интересно, что он думает о том, чем мы занимаемся вдвоем с тобой?
— Он об этом вообще не думает.
— Октавиан, ну скоро ты? По-моему, теперь Дьюкейн мне расскажет — о женщинах, я имею в виду, о своем прошлом. Теперь — непременно расскажет!
— Ты что, спросишь его?
— Спрошу. Я не боюсь Дьюкейна.
— А я, иными словами, боюсь? Что ж, в известном смысле — возможно. Ни за что не хотел бы, чтобы такой человек был обо мне дурного мнения.
— Да, понимаю, — и я тоже. А тебя все же не смущает, что он держит у себя слугу?
— Да нет. Дьюкейн — не гомосексуалист.
— Октавиан, ты когда-нибудь видел этого слугу?
— Нет.
— Я и о слуге расспрошу Дьюкейна. Он не способен сказать неправду.
— Но способен испытать неловкость.
— Ну ладно, я, пожалуй, лично обследую этого слугу. Приеду, когда Дьюкейна не будет дома, и учиню инспецию.
— Кейт, неужели ты всерьез решила…
— Нет, конечно. Дьюкейн не из тех, кто создает сложные положения. Еще одно его чудесное свойство.
— Не создавать сложных положений? О каком мужчине скажешь такое?
— Никаких сложностей! Почему, в частности, и страданий не может быть.
— И у тебя не может. И у меня.
— Октавиан, миленький, до чего мне нравится, что мы можем обо всем говорить друг с другом!
— Мне тоже нравится.
— Есть Бог на свете, все в мире хорошо. Ложись поскорей, пожалуйста.
— Уже иду.
— Милый мой, какой ты кругленький…
— Ты готова, дорогая?
— Да, готова. Слушай, а знаешь, что Барби привезла тебе в подарок на день рождения — нипочем не угадаешь?
— Что же?
— Ходики с кукушкой!
Глава восьмая
Напротив Дьюкейна, по ту сторону письменного стола, сидел министерский курьер Питер Макрейт.
— Я располагаю информацией, — вкрадчиво начал Дьюкейн, — которая позволяет заключить, что за недавней продажей средствам печати материала, порочащего мистера Радичи, стоите вы, мистер Макрейт.
Он замолчал, выжидая. В комнате было жарко. Снаружи монотонно рокотал Лондон. В воздухе, то и дело садясь на руку Дьюкейна, неслышно кружила быстрая мушка.
Белесо-голубые глаза Макрейта глядели на Дьюкейна в упор. Наконец он отвел их — вернее, повел ими по кругу, словно бы выполняя вращательное упражнение. Моргнул разок-другой. И с доверительной полуулыбкой снова уставился на Дьюкейна.
— Ну что же, сэр, видимо, рано или поздно это должно было выплыть наружу, — произнес он.
Дьюкейна раздражал тонкий голос Макрейта с шотландским, не поддающимся более точному географическому определению выговором, раздражала расцветка этого субъекта. Никто не вправе был уродиться на свет таким рыжим и белокожим, с глазами такой водянистой голубизны и в довершение всего — с таким карамельно пунцовым ртом. Макрейт был воплощением дурного вкуса.
— Так вот, мне понадобятся кой-какие сведения от вас, мистер Макрейт, — сказал Дьюкейн, деловито перебирая бумаги на столе и смахивая прочь неотвязную муху. — Прежде всего я желаю точно знать содержание этого проданного вами материала, а потом задам вам ряд вопросов о данных, на которых он основан.
— Выпрут меня отсюда? — спросил Макрейт.
Дьюкейн замялся. Честно говоря, увольнение Макрейта было неотвратимо. В настоящий момент, однако, от Макрейта требовалось содействие, и Дьюкейн отвечал:
— Такие вопросы — вне моего ведения, мистер Макрейт. Вас непременно известят надлежащим образом, если отпадет надобность в ваших услугах.
Макрейт положил на стол бледные руки, опушенные рыжеватыми длинными волосками, и подался вперед.
— Спорим, что выпрут, — сказал он задушевно. — А то вы не знаете!
Теперь Дьюкейн различил в его речи оттенок кокни.
— Нам потребуется, мистер Макрейт, экземпляр этого материала. Как скоро вы можете его предоставить?
Макрейт выпрямился. С некоторым усилием обескураженно поднял бровь. Брови его, чуть тронутые рыжиной, были почти неразличимы на лице.
— У меня нету экземпляра.
— Полно, полно, — сказал Дьюкейн.
— Клянусь вам, нету, сэр. Понимаете, я его не писал. Я не больно горазд писать. А с этими ребятами, газетчиками, — знаете как. Я только говорил — они записывали, потом зачитали мне, что получилось, и я подписался. А сам ничего не писал.
Очень похоже на правду, подумал Дьюкейн.
— И сколько вам заплатили?
Бледная физиономия Макрейта захлопнулась, как створки раковины.
— Денежная сторона, сэр, — это личное дело каждого, если можно так выра…
— Я бы на вашем месте сменил тон, Макрейт, — сказал Дьюкейн. — Вы поступили крайне безответственно, и вас могут ждать серьезные неприятности. Зачем вы продали этот материал?
— Видите, сэр, такой человек, как вы, сэр, просто не знает, каково это — жить в нужде. Ради денег продал, сэр, отпираться не стану. Соблюдал свой интерес, как по-своему соблюдаете даже вы, сэр, осмелюсь сказать.
Наглый тип, подумал Дьюкейн, и скорее всего отъявленный мошенник. Дьюкейну, хотя он сам до конца того не сознавал, отчасти помешало вполне преуспеть на адвокатском поприще неумение постигнуть какую бы то ни было разновидность злодейства, если он был неспособен совершить ее сам. Воображение его простиралось в мир злодеяний простым продолжением схемы собственных недостатков. И потому его суждение о Макрейте — что тот «отъявленный мошенник» — оставалось бесполезным общим местом. Дьюкейн не мог представить себе, что значит быть Макрейтом. Сама непостижимость мошеннической его сущности придавала ему в глазах Дьюкейна интерес и странным образом вызвала симпатию.
— Допустим. Продали ради денег. Теперь, Макрейт, я хочу, чтобы вы как можно подробнее передали, что именно вы сообщили прессе о мистере Радичи.
Макрейт, не торопясь отвечать, опять повел глазами по кругу.
— Правду сказать, много-то не припомню…
— И вы надеетесь, что я этому поверю? — сказал Дьюкейн. — Не надо. Очень скоро сам материал окажется у нас в руках. И если вы посодействуете мне сейчас, я, возможно, смогу помочь вам впоследствии.
— Так, — отозвался Макрейт, впервые обнаружив признаки легкого беспокойства. — Так, значит… Мне нравился мистер Радичи, сэр, — проговорил он. — Правда, нравился…
Дьюкейн оживился. Теперь Макрейт сделался понятнее ему — такое чувство, быть может, возникает у матадора, когда он дотронется до быка.
— Вы близко знали его? — спросил он осторожно.
Дьюкейну не впервой было вести допрос и не внове сознавать, что он плетет в тиши кабинета невидимую ткань обстановки, располагающей того, кто зазевался, к откровенности. Хоть и немножко совестно, что он мастер по этой части. Это умение «разговорить человека» состояло не в том, что сказать или даже как сказать, — то был талант улавливать, угадывать телепатические сигналы, почти физически исходящие от собеседника.
— Да, — отвечал Макрейт.
Он снова положил руки на стол и разглядывал их. Руки были на удивление чистые. Шустрая мушка переключилась теперь на него, но он от нее не отмахивался. Макрейт и мушка разглядывали друг друга.
— Он обходился со мной по-доброму. Я делал для него кой-чего. Помимо работы.
— Что именно? — мягко спросил Дьюкейн.
— Ну понимаете, ему требовались предметы для его магии. Я бывал у него на дому — в Илинге то есть.
— Иными словами, приносили вещи, нужные для обрядов, связанных с магией?
— Да, сэр. Он чудной был, мистер Радичи. Безобидный, но, как бы сказать, с приветом. Но при всем том — башковитый, заметьте. Про эти дела насчет магии знал все до тонкости — историю там и прочее. Что книжек у него было об этом, толстенных, — вы не поверите! Истинный был знаток, без дураков.
— Какие же предметы вы ему носили?
— Да всяко-разные. Никогда не угадаешь, что нужно будет в следующий раз. Как-то вот перья понадобились, белые перья. Злаки, масло разных сортов. Покупал в «Диетических продуктах». А бывало, и птиц закажет или мелкое зверье — мышей, к примеру.
— Живых?
— Ага. Я в зоомагазин ходил за ними. Там, думается, учуяли что-то под конец.
Дьюкейн передернулся.
— Продолжайте…
— Ну, потом еще кое-чем запасался — травками, скажем, пасленом, и так далее — хотел научить меня разбираться в них, чтобы я, значит, ездил за город собирать их для него, только я не соглашался.
— Отчего же?
— Не люблю я загород, — сказал Макрейт. — Остерегаюсь этого зелья, когда оно прет прямо из земли, — прибавил он. — То ли дело, поймите, — в магазине…
— Да, понимаю. И что, мистер Радичи действительно верил в эти свои обряды?