Оттого, что упрек был отчасти справедлив, Вика особенно разозлилась и высокомерно заметила, глядя на Лерку сверху вниз:
— Ты, Лерочка, меня не учи, что надо исполнять, а что нет. Я не хуже тебя знаю!
Лерка постояла, покривила губы, развернулась и ушла, не сказав ни слова.
«Хамье, — мысленно обозвала ее Вика. — Такой только в колхоз ехать… дояркой работать». А через десять минут уже выкинула Егорову из головы.
Трое суток спустя Вика сидела в кабинете, стены которого были выкрашены в грязно-болотный цвет, и отчаянно рыдала.
— Хватит блажить, хватит блажить-то! — прикрикнул на нее следователь, молодой парень лет двадцати шести. Кожа на лице у него была гладкая и румяная, как у ребенка. — Давай рассказывай, что еще продавала, спекулянтка!
— Я… не… не спекулянтка, — заикаясь, проговорила Вика. Все происходящее казалось ей кошмаром. — Вы ошиблись, я ни при чем!
— За попытку ввести следствие в заблуждение знаешь сколько тебе добавят? — следователь откинулся на спинку стула и закурил. — Много, голубушка, ой много. Ты же государство пытаешься обмануть, понимаешь? Хотя тебе не впервой…
— Я не виновата! — отчаянно выкрикнула Вика и снова заплакала. — Я правда не виновата!
— Не виновата? — тихо спросил следователь, встал со стула и обошел Вику сзади. Она съежилась. — Не виновата, говоришь? А вот на это ты что скажешь, голубушка?
Он швырнул на стол какую-то бумажку, и Вика вздрогнула. Потом сквозь слезы выхватила из текста, написанного красивым почерком, одну фразу. «В том числе предлагала купить сапоги иностранного происхождения, которые продала потом Рабиной Софье Михайловне…»
— Это Лерка Егорова написала! — ахнула она.
— Вот и чудненько, — обрадовался следователь, возвращаясь на свой стул и начиная что-то писать на бланке. — Хорошо, что отпираться не стала. Рассказывай, кому еще вещи продавала: когда, что именно, за сколько, у кого взяла.
— Вы… вы что? — опять начала заикаться Вика. — Я никому! Ничего! Я только эти сапоги — и все!
— Ну конечно, конечно, — следователь наморщил гладкий лоб и стал похож на магазинного пупса. — Так и запишем: вину признала частично.
— Я не частично, я целиком… — всхлипывала Вика.
— Тогда подписывай, раз целиком, — неожиданно грубо заорал на нее гладколицый. — Выкобенивается тут: то признала, то не признала… Внизу ставь подпись, дура!
Вика не помнила, как она вышла из высокого серого здания. Ничего не соображая, прошла два квартала, свернула в первый попавшийся сквер, занесенный снегом, и села на холодную скамейку. Руки замерзли, но варежек в карманах почему-то не оказалось. Она прижала руки к лицу и разрыдалась.
Жизнь закончилась, Вика это точно знала. Балет, театр, училище, подруги — всему наступил конец. Как и мечтам о выступлениях в Большом, толпах поклонников, цветах, аплодисментах и всем остальном, что обязательно должно было наступить в ее жизни, но по нелепой случайности уже никогда не наступит.
Она не очень представляла, что ее ждет дальше и почему ее не сразу посадили в камеру, а отпустили, но понимала: деваться ей некуда. Вика перестала рыдать и посмотрела на мокрые красные ладони. Может быть, повеситься? Или броситься с крыши? Но она знала, что не сможет — слишком страшно, а главное — навсегда . Слезы у нее высохли, и она смотрела перед собой пустыми глазами. Постепенно начало темнеть, зажглись фонари. Надо было вставать и идти домой, но Вика не могла подняться с места. Дома родители, дома ужин, дома была жизнь, которая теперь для нее закончилась. И возвращаться в эту закончившуюся жизнь было пыткой. Ведь предстояло рассказать родителям… Или им уже все рассказали?
У нее закружилась голова, потому что она очень давно ничего не ела. Вика попробовала встать, но снова упала на скамейку. Следствие, потом суд, затем — тюрьма. Вот что ее ждет. Она попыталась вспомнить, что было написано на том большом листе, который она подписала, но ей вспоминалось только «В том числе предлагала купить сапоги иностранного происхождения…». Иностранное происхождение сапог показалось ей вдруг очень смешным, и Вика истерично рассмеялась. Смех перешел в икоту, которая никак не прекращалась, потом в рыдания и опять в икоту. Так она и икала, сидя на холодной скамейке и глядя, как на сугробах становятся все ярче желтые круги от фонарей.
Мысленно она раз за разом возвращалась в тот вечер, когда Сонька пришла навестить ее, и переигрывала все по новой: вот Сонька предлагает ей деньги, а она отказывается. Или еще раньше — до прихода Соньки она прячет сапоги в тумбочку. Да, лучше спрятать, никому не показывать, чтобы Сонька и знать не знала про злосчастные чудо-сапоги. Или наоборот — показать, но отказаться от денег? Да, так, конечно, лучше, хотя Сонька наверняка обиделась бы. Впрочем, что ей за дело до Сонькиной обиды — главное, что у нее, у Вики, все тогда было бы в порядке!
Вика подняла красные глаза и огляделась. И поняла, что переиграть уже ничего нельзя — она все уже сделала. Показала Соньке сапоги. Продала. Отказала Егоровой.
Вика попыталась опять заплакать, но слезы почему-то не лились, и она тихонько заскулила, уткнув лицо в промерзлый рукав дубленки.
— Эй, ты что воешь? — раздался мужской голос, и кто-то решительно приподнял Викино лицо за подбородок.
Она закрыла глаза.
— Вика, ты, что ли? — удивился человек, и она посмотрела на него.
В первый момент она не поняла, что это за незнакомый вальяжный мужик, который так уверенно называет ее по имени, но в следующую секунду вспомнила. Иван Степанович! Иван Степанович Гузеев, отец Степки Гузеева, который учился раньше в училище, но на третий год бросил и перешел в какую-то элитную спецшколу.
Со Степкой Вика дружила, даже была у него на дне рождения, от которого у нее остались странные воспоминания: большущая квартира с громадной сверкающей люстрой в зале, свисающей почти до стола, очень много взрослых и совсем немного подростков. Только сам именинник Степка, она, да еще двоюродный брат Степки — толстый молчаливый мальчик. Ей тогда было скучно. Но Ивана Степановича она хорошо запомнила: гости говорили тосты, обращаясь почему-то к нему, а не к Степке, и, когда Иван Степанович в конце тоста что-нибудь говорил, все начинали смеяться. Она не понимала почему, но тоже послушно смеялась вместе со всеми. Даже странно — столько времени прошло, а она запомнила папу Гузеева. Наверное, потому, что он был очень самоуверенный.
— Здравствуйте, Иван Степанович, — прошептала она. — А вы что здесь делаете?
— А ты что здесь делаешь? — усмехнулся тот. — С мальчиком поссорилась?
Он лукаво подмигнул. На Вику нахлынуло все то, что случилось с ней сегодня, и она снова зарыдала.
— Да ты что? Эй, не реви! Или что серьезное случилось? — Голос Ивана Степановича из насмешливого стал обеспокоенным. — Ладно, хватит тут мерзнуть, пойдем-ка в машине побеседуем.
Вика послушно встала и побрела за широкой спиной старшего Гузеева. В большой машине было тепло, за рулем кто-то сидел. «Шофер», — догадалась она.
— Рассказывай, красавица, — приказал Гузеев, усевшись рядом с ней на заднее сиденье. — Коля, поехали.
Вике хватило двадцати минут, чтобы передать все события последних дней. Иван Степанович послушал, покивал, один раз одобрительно усмехнулся и заметил:
— Молодец, хорошо работает.
Но Вика не поняла, к чему это он. Закончив рассказывать, она закрыла глаза и постаралась не разреветься опять.
— В общем, не хлюпай, — посоветовал Иван Степанович. — Коля тебя сейчас домой отвезет. Слышь, Коль?
Шофер молча кивнул.
— А ты, Вика, больше всякими глупостями не занимайся, поняла?
Вика кивнула, глядя на Ивана Степановича ничего не понимающими глазами.
— Да не смотри ты на меня, как на икону! — рассмеялся тот. — Обещать не стану, но, думаю, никто твоим делом серьезно заниматься не будет.
— Это… как? — не поверила Вика.
— Да так. Вот ведь делать им больше нечего… — пробурчал он себе под нос. — Ну, не прощаюсь, увидимся еще с тобой.
Он вылез из машины и захлопнул дверь. «Волга» быстро тронулась с места, так что Вика не успела ничего сказать.
— Адрес какой? — обернулся к ней Коля.
Вика назвала улицу и некоторое время сидела словно в отупении. Иван Степанович сказал… сказал, что никто ее делом серьезно заниматься не будет. Но почему?
Начиная что-то соображать, она наклонилась к шоферу и вежливо спросила:
— Николай, скажите, пожалуйста, а Иван Степанович сейчас где работает?
Тот коротко глянул на нее в зеркало и, чуть помедлив, ответил:
— А что, сама не в курсах?
— Мы с ним давно виделись последний раз, — нашлась с ответом Вика. — Может, что-нибудь изменилось…
— Уж не знаю, когда ты его видела, только Иван Степанович последние десять лет, сколько я его вожу, первый секретарь горкома, — буркнул шофер.
Начиная что-то соображать, она наклонилась к шоферу и вежливо спросила:
— Николай, скажите, пожалуйста, а Иван Степанович сейчас где работает?
Тот коротко глянул на нее в зеркало и, чуть помедлив, ответил:
— А что, сама не в курсах?
— Мы с ним давно виделись последний раз, — нашлась с ответом Вика. — Может, что-нибудь изменилось…
— Уж не знаю, когда ты его видела, только Иван Степанович последние десять лет, сколько я его вожу, первый секретарь горкома, — буркнул шофер.
Вика откинулась на спинку сиденья. Не может быть… Она закрыла глаза, потом снова открыла и посмотрела на свои ладони. Они мелко тряслись.
Следователь больше не вызывал Вику. Зато у него побывала Лера Егорова, которой посоветовали не с рук вещи покупать, а в советских магазинах, в которых, как известно, продается все самое лучшее. Из кабинета Лерка выскочила перепуганной до смерти и до выпуска из училища обходила Окуневу стороной.
Вика встречалась со Степой Гузеевым целых три года — до тех пор, пока вся семья Гузеевых не переехала в Ленинград. Там Степа очень быстро женился на какой-то подходящей девочке из очень подходящей семьи и выкинул Вику из головы.
Вике забыть произошедшее оказалось сложнее. В конце концов она почти убедила себя, что ничего страшного с ней произойти не могло. Но коричневую замшевую сумку с бахромой, так хорошо подходившую к финским сапожкам, Вика выкинула.
Глава 15
Сразу после завтрака Даша уселась на полу в зале, разложила вокруг себя истории Боровицкого, на колени положила тетрадь и карандаш и принялась размышлять.
Итак, Петр Васильевич загадал ей загадку. Очень странную загадку, в которой даже не очень понятен вопрос. Кто его убил? Зачем он записывал истории? Кто стал прототипами их героев? Но одними загадками Боровицкий не ограничился — он оставил приз, вознаграждение за правильный ответ. Зачем? Хотел отомстить своим детям или… или что-то другое? Он готовил ее — знакомил с пациентами пансионата, рассказывал про них… «Отец вас просто использовал», — вспомнились вдруг слова Глеба. Даша поморщилась и постаралась выкинуть их из головы.
Прежде всего ей нужно понять, кто есть кто. Вероятно, это и будет конец, ответ на все вопросы. А может быть, и нет. Но пока она ни на шаг не сдвинулась с того места, на котором находилась вначале, когда дочитала последнюю историю. Пора шагать.
Даша внимательно просмотрела листы, исписанные Боровицким, освежая в памяти прочитанное. Господи, как можно разобраться, кто из описанных людей сейчас находится в пансионате «Прибрежный»?! Никаких точек пересечения, совершенно никаких! Впрочем, если Боровицкий зашифровывал свои истории, то все как раз объяснимо.
Даша помотала головой и начала сначала.
Пять историй. Пять людей. И у всех пятерых — ничего общего.
Глуповатая, но славная девушка, искренне любящая своего мужа. Несчастная девчонка, ставшая жертвой обстоятельств и собственной неприспособленности к жизни. Дама, строящая свой бизнес. Деловая женщина, попавшая в ловушку собственной совести. И — убийца. Впрочем, не исключено, что в этот ряд Боровицкий включил и убитую девушку Свету, которая, на свою беду, связалась с мужем Яны.
Дашу осенило. Она поднялась с пола, сделала круг по комнате и вернулась обратно, на свое место. Девушке, которую убила Яна, было всего двадцать два года. Вряд ли она была круглой сиротой. Значит, у нее должны были остаться родственники. Вот оно! Вот пересечение с обитателями «Прибрежного»! Кто-то из живущих там — ее отец, или мать, или сестра, в конце концов! Боровицкий ведь не указывал дату…
Воодушевленная собственной проницательностью, Даша схватила телефон, чтобы поделиться с Максимом. И остановилась.
Но при чем тут убийство Петра Васильевича? Почему, например, сестра несчастной Светы непременно должна была ему мстить? Если только эта родственница не отомстила сначала Яне, а Боровицкий об этом узнал…
Додумать Даша не успела — в руке ее резко зазвонил телефон. Даша вздрогнула и выронила трубку. Быстро подняла, будучи уверена, что звонит Максим, но это оказался не он. Мама Никиты Барсукова просила ее приехать, причем именно сегодня. Удивившись такой срочности, Даша назначила встречу на одиннадцать часов, отложила телефон в сторону и задумалась.
Звонок сбил ее с какой-то важной мысли. Убийство, жертва, родственники жертвы… Елки-палки, что же тут не сходится? «Да здесь вообще все не сходится!» — заметила она сама себе и пошла собираться на занятие.
Подходя к подъезду Барсуковых, Даша заметила: во дворе что-то изменилось. Не хватало чего-то привычного… «Джипа» Инны Иннокентьевны нет!» — вдруг поняла она. Точнее, джип имелся. Но стоял он, скромно припаркованный у бордюра, и даже оставлял узкую дорожку для пешеходов. Даша усмехнулась и вбежала в подъезд.
Инна Иннокентьевна с дочерью Ириной встретили ее в дверях.
— А где Никита? — удивилась Даша. — Почему он меня не встречает?
— Ну… вообще-то Никиты сейчас нет… — смущенно ответила мать мальчика.
Ничего не понимающая Даша перестала дергать молнию куртки, которая никак не хотела расстегиваться, и вопросительно посмотрела на Ирину.
— Да вы проходите, проходите, — шумно начала Инна Иннокентьевна, подхватив Дашу под локоть и двигая ее в направлении гостиной. — Мы с вами поговорить хотели.
— Мама, пусть Дарья Андреевна хотя бы разденется!
— О, конечно, конечно!
Ничего не понимая, Даша сняла наконец куртку, разулась и прошла в комнату.
— Милочка, вы садитесь, — хлопотала Инна Иннокентьевна, — вот сюда, сюда… Ирина, принеси нам чаю. Может быть, вы пообедать хотите? — обратилась она к Даше.
Даша отказалась. Она перебирала в уме варианты неожиданной любезности бабушки Никиты, но в голову не приходило ничего, кроме единственного соображения — ждать следует непременно какой-нибудь пакости. «Может быть, они хотят отказаться от уроков? Но зачем тогда нужно было просить меня приехать? Нет, здесь что-то другое… Может, хотят, чтобы я занималась с внуком какой-нибудь подруги Инны Иннокентьевны? Но тогда тоже можно было подождать очередного занятия…»
Ирина принесла чай, уселась на стуле, а ее мать расположилась в кресле. Даша сидела на диване в неудобной позе и ожидала разговора, но разговор не спешил начаться. Инна Иннокентьевна принялась рассуждать на общие темы о добре и зле, о морали современного общества. Ирина в разговор не вмешивалась и явно чувствовала себя неуютно, а Даша отхлебывала невкусный чай, периодически вставляя ничего не значащие междометия.
— Нет, вы согласны со мной?! — кипятилась Инна Иннокентьевна по какому-то поводу, уже благополучно забытому Дашей за пять минут монолога Никитиной бабушки. — Это безнравственно — пользоваться минутной слабостью, может быть, даже болезнью. Конечно, в наше время и все такое… Но так можно оправдать все, что угодно, даже убийство!
— Я не оправдываю убийство, — осторожно вставила Даша.
— Я так рада, что нашла в вас поддержку! Я говорила Олегу — нет, милый, ты не прав. Я знаю эту женщину — она никогда так не поступит. А Никита-то вас как любит, а? — В голосе Инны Иннокентьевны послышались ноты умильности. — Правильно говорят: дети — они людей чувствуют! Если плохой человек, жадный — никогда ребенок не будет с таким человеком заниматься. А на Олега вы не сердитесь, он вас не знает совсем… Он еще будет прощения просить!
— Да нет, зачем прощения? — окончательно запуталась Даша.
У нее мелькнула мысль, что Инна Иннокентьевна преждевременно впала в маразм, а ее дочь всячески старается скрыть болезнь, вот и идет навстречу маминым желаниям. Самое разумное в таком случае подыгрывать несчастной женщине, а потом попросить Ирину, чтобы она больше не повторяла подобной терапии с Дашиным участием.
— Обязательно прощения, — настаивала Инна Иннокентьевна, пыхтя над чашкой. — Я его заставлю, заставлю! Они, Боровицкие, все упрямые, да у меня на их упрямость своя есть!
Даша сначала отметила в ее речи знакомое слово, а потом уже до нее дошло, что именно было произнесено.
— Какие Боровицкие? — с изумлением спросила она, отставляя в сторону чашку. — При чем тут Боровицкие?
Бабушка Никиты замерла и тоже поставила чашку на стол.
— Ну как же… — осторожно начала она, поглядывая на дочь. — Вы же сами только что согласились, что поступили нехорошо… Нет, конечно, завещание, я не спорю! Но все-таки речь идет не о тарелках и чашках… не о коврах, в конце концов. Речь идет о жилье. Даже, я бы сказала, — о жилище!
— Откуда вы знаете про завещание? — резко спросила Даша.
— Да все знают про завещание! — воскликнула Инна Иннокентьевна. — Нет, вы все-таки меня удивляете. Неужели вы думаете, что в нашей семье могут быть тайны? Тем более — от меня?