Вино, кстати довольно приличное, вроде «Токая», притупило интерес Георгия к окружающей действительности, и теперь изумление тем фактом, что он, экс‑инженер, находится в средневековой Франции, сидит за одним столом с «взаправдашним» шутом, запросто с ним беседуя, робко подавало голос откуда‑то с задворков сознания. Случалось такое и раньше, но чтобы в подобной обстановке… Леплайсан, который, как выяснилось, в самом деле был и дворянином, хотя наотрез отказался сообщать новому знакомому подлинные имя и титул, и шутом, правда в отставке, оказался человеком бесконечно обаятельным и приятным в общении. Едва поприветствовав гостя папаши Мишлена, он легко согласился присоединиться к Жорикой трапезе, и уже через полчаса как‑то забылось, кто именно, кого и за чей счет угощает.
Шут подтвердил все догадки Арталетова относительно того места, куда он попал, правда, датировка его была весьма странной. По его словам, шел всего лишь пятьсот девяносто первый год от Рождества Христова, но правил Францией король Генрих Третий, которому, по тем отрывочным данным, которые помнил Жора из школьного курса истории и книг Дюма‑отца, полагалось уже лет пять, как спокойно почивать в склепе какого‑то там Собора, заколотым монахом‑киллером Клеманом. Более того, никаких религиозных войн тут не было и в помине, уже несколько лет подряд царил мир, а о законном претенденте на королевский престол, Генрихе Наваррском, которому предстояло стать Генрихом Четвертым, Леплайсан либо не знал, либо не хотел говорить.
– А почему вы все разговариваете по‑русски, а французского не понимаете? – задал наконец давно мучивший его вопрос Арталетов.
– А вы уверены, что это именно так? – по‑одесски ответил вопросом на вопрос шут и при этом так улыбнулся, что Жора совсем запутался. – А не наоборот?
– Но я же сейчас говорю по‑русски…
– А я по‑французски!
– Но мы понимаем друг друга?
– А почему бы нет?
Винные пары совсем сгустились в бедном Жорином мозгу, и он, обхватив голову руками и упершись локтями в стол, принялся напряженно размышлять над вопросом почище злополучной теоремы Ферма.
– Не мучайтесь, я пошутил! – сжалился над ним Леплайсан. – Да, мы все тут разговариваем по‑русски, но подавляющее большинство французов этого просто не знает…
– Как так? – опешил Арталетов, совсем уже ничего не понимая.
Шут громко, словно кастаньетами, прищелкнул в воздухе сухими пальцами, сделал новый заказ прибежавшему кабатчику (даже отзываясь за глаза о Леплайсане не слишком лестно, он не рисковал спорить с ним) и, пока тот выполнялся, поведал грустную историю.
Все дело оказалось в том, что лет триста пятьдесят тому назад вся Европа, включая Францию, естественно, была завоевана пришедшей с Востока иноземной ордой. Французы тогда французами еще не были, а прозывались галлами, жили патриархальной жизнью, поклонялись своим богам и приняли завоевателей благосклонно…
– Не может быть! – перебил рассказчика Георгий. – Галлию же завоевали вовсе не русские, а римляне. И не триста пятьдесят лет тому назад, а почти полторы тысячи…
– Ну вы хватили, шевалье! – рассмеялся шут совершенно искренне. – Полторы тысячи лет назад наши предки еще за мамонтами бегали… Знаете, были раньше такие мохнатые слоны. Тоже, говорят, из России притопали – там же родина этих странных животных… Да и вообще всех людей на Земле, включая тех же русских. Некоторые (но я им не совсем верю) даже утверждают, что истинная прародина человечества лежала там, где сейчас находится Ледовитый океан, и прозывалась Гипербореей…
– Да ну?
– Утверждают именно так, не сомневайтесь…
Русские, которых тогда все называли просто ордой или монголами (почему именно монголами, Леплайсан объяснить затруднился, предположив, что слово это происходит от латинского «магнум», то есть «мощный», «великий», или от подобного же греческого), построили города, дали покоренным народам письменность, приобщили к христианству…
– Почему же на карте Франции, да и Европы вообще никаких следов от них не осталось?
– Как не осталось? А Руссильон, а Ля‑Рошель, а Руан, наконец? Да сам Париж так называется благодаря знаменитым баням, построенным теми же завоевателями. Слово «париться», думаю, вам переводить не надо?… Фамилии, опять же. Рошфор, Рош‑Сегюр, Руссо… Везде монгольские, то есть русские, корни…
– А вот…
Разговор прервался сам собой, когда дядюшка Мишлен приволок охапку новых бутылок. Наклонившись к уху Леплайсана, он громко прошептал, подозрительно косясь на Арталетова:
– Есть фалернское, прямо из Рима…
– Настоящее? – заметно оживился шут. – Не фуфло какое‑нибудь паленое, подвального бургундского разлива?
– Обижаете, господин Леплайсан! – очень натурально расстроился кабатчик. – С римскими акцизными печатями, можете сами убедиться…
– Ну тащи…
– По двадцать три денье за амфору, – осторожно уточнил хозяин.
– А чего так дорого? Контрабандный товар?
Дядюшка Мишлен при этих словах перепугался не на шутку.
– Господь с вами, господин Леплайсан, – залебезил он, оглядываясь по сторонам. – Тара‑то невозвратная, вот и приходится продавать дороже…
– Врешь ты все, Мишлен. Да ладно, тащи… Когда еще фалернского попробуешь в нынешние времена! – подмигнул шут Арталетову. – Раскошеливайтесь, раскошеливайтесь, сударь, не пожалеете. Оно того стоит…
Получив щепотку тонких, как лепестки, монеток, кабатчик упорхнул к себе, и тут же двое мальчишек, прислуживающих за столами, под завистливые взгляды выпивох приволокли из подвала настоящую античную амфору литров на десять, запотевшую от холода.
– Гляди‑ка, не соврал, подлец! – радостно удивился Леплайсан, сковыривая кинжалом с узкого горлышка древней бутыли, выглядевшей, правда, подозрительно новенькой, цветной воск. – Точно, печать акцизного ведомства Остии[15], как доктор прописал! Угощайтесь, дорогой мой д'Арталетт…
– Позвольте, но и Остия, и фалернское… – попробовал вставить слово Жора, но густое ароматное вино мгновенно вышибло из головы остатки сознания, резко сузив поле зрения.
Оно действительно «того стоило»…
В полуяви‑полубреду Георгию виделось, будто к столу, гремя котурнами, присаживаются то римский легионер в шлеме с высоким, смахивающим на выкрашенную хной швабру плюмажем, то кочевник в лохматой шубе и малахае, то кто‑то непонятный, невеликий росточком, носатый и горбатый… Когда же по столешнице запрыгали, кувыркаясь и играя в чехарду, совсем уже мелкие пришельцы, большинство из которых имело кричаще яркую окраску, словно у китайских резиновых игрушек, преимущественно – ядовито‑зеленую, он понял, что пора прекращать банкет.
– Отзынь, гнида! – сообщил он особенно нахальному микрогостю, пытавшемуся, чтобы добраться до вина, наклонить глиняный стаканчик, эквивалентный для такого крохи двухсотлитровой бочке, бесцеремонно отбирая у охальника сосуд. В ответ наглец запустил прямо в голову «шевалье» глиняной же тарелкой, куда угощавшиеся кидали кости и прочие несъедобные объедки. И как только поднял, зараза!
Врезавшись в голову Георгию, миска разлетелась на звонкие осколки, и последнее, что он успел увидеть перед тем, как пол и потолок стремительно поменялись местами, был тот самый зеленый коротышка, кривляющийся и строивший рожки… А впрочем, как знать: может быть, рожки‑то у него были свои, так сказать, натуральные?..
6
Не гадай ты, милый, по монетке,
И орел и решка – все одно,
Ведь судьба‑то, друг мой, не конфетка,
Не вернешь в бумажку все равно…
Николай Селенский. «Развилка»
«Куда же меня занесло? – думал Арталетов, лежа на спине и тупо глядя в потолок. Потолок был дощатый и низкий, покрытый плесенью и паутиной. Сверху, должно быть с чердака, то и дело доносился грохот, будто кто‑то там разгружал тяжести: кирпич, например, или радиаторы парового отопления. После каждого такого удара на лицо Жоры сыпался мерзейший мусор. – Ремонт в этой конуре затевают, что ли?.. Да и постель жестковата…»
Справа от Георгия вдруг что‑то зашевелилось. Он бросил туда настороженный взгляд, хватаясь за эфес шпаги (надо же, успела выработаться привычка!), и обомлел… Рядом, руку протяни, возвышались чьи‑то ноги, обтянутые высокими сапогами выше колена, далеко не новыми, порыжевшими от длительной носки и украшенными многочисленными аккуратными латками. Сапоги были со шпорами…
Владельцем и ног и сапог на них оказался не кто иной, как давешний знакомец Георгия, шут Леплайсан, восторженно приветствовавший выбравшегося с преогромным трудом из‑под стола на свет Божий «д'Арталетта».
– Ба, да это господин д'Арталетт! А я, признаться, вчера решил, что вам разонравилось мое общество и вы решили уйти по‑английски, не прощаясь. Верите ли, остаток ночи и все утро я провел в безутешной тоске по приятному собеседнику…
Владельцем и ног и сапог на них оказался не кто иной, как давешний знакомец Георгия, шут Леплайсан, восторженно приветствовавший выбравшегося с преогромным трудом из‑под стола на свет Божий «д'Арталетта».
– Ба, да это господин д'Арталетт! А я, признаться, вчера решил, что вам разонравилось мое общество и вы решили уйти по‑английски, не прощаясь. Верите ли, остаток ночи и все утро я провел в безутешной тоске по приятному собеседнику…
Весь стол и часть немытого пола рядом были сплошь уставлены свидетельствами «безутешной тоски». Жора уселся на скамью и завороженно уставился на этот натюрморт: представить, что кто‑то мог «уговорить» такое количество вина, пусть даже в компании, было немыслимо. Видимо, Леплайсан был истинным энтузиастом своего дела. Начав пересчитывать пустую тару, Георгий сбился на третьем десятке и махнул рукой на это гиблое дело.
– Представляете? – Шут тем временем, виртуозно действуя кинжалом, который, видимо, был у него орудием на все случаи жизни, откупорил очередной сосуд и, разлив бордовую влагу по бокалам, от души грохнул донышком по столешнице. Теперь Арталетову стала понятна причина давешнего шума, принятого им за разгрузку стройматериалов. – Этот каналья, – большой палец Леплайсана через плечо указал на угрюмо драившего стойку кабатчика, физиономию которого, и без того не слишком миловидную, украшал свежий «фингал» под глазом, – отказался принимать назад пустые бутылки, и мне пришлось его уговаривать!.. А как же мне было поступить? – патетически всплеснув руками, воскликнул шут. – Ведь я думал, что вы меня покинули, оставив совершенно без средств… Я же был вынужден изыскивать резервы, наконец! Правда, амфоры из‑под фалернского старый жмот все равно взять отказался. «Невозвратная тара…» – передразнил он дядюшку Мишлена.
В доказательство Леплайсан, повергнув собеседника в шок, тут же продемонстрировал ему две абсолютно пустые глиняные емкости, выкатив их ногой из‑под скамейки.
– Чтоб вы подавились, выпивохи чертовы! – проворчал кабатчик из‑за стойки, негромко, но вполне внятно.
Арталетов не разглядел при первом знакомстве, какого цвета глаза у хозяина, но мог сейчас поклясться всем на свете, что черные, так как подавился он сразу же после слов Мишлена.
Зажав рот ладонью, Георгий вскочил с места и опрометью кинулся вон, провожаемый сочувственными словами Леплайсана:
– Конечно, конечно, шевалье! Облегчить желудок перед обстоятельной трапезой советовал сам великий Гален[16]. А он понимал дело в пищеварении – я лично не раз выпивал и закусывал за одним столом с этим выдающимся человеком. Только не заблудитесь в лесу, здесь водятся волки…
* * *
Сказать, что Георгию было плохо, значило не сказать ничего.
Добрых полчаса он простоял, согнувшись, у соснового ствола, исторгая из себя выпитое и съеденное накануне и меланхолично дивясь, как это все поместилось в поджаром в общем‑то животе не слишком благополучного российского жителя эпохи развивающейся демократии.
Наконец мутный поток понемногу иссяк, Арталетов разогнулся, вытер губы платком, а забрызганные сапоги пучком травы и попытался определить, куда его занесло на этот раз.
То, что никаких признаков кабака дядюшки Мишлена поблизости не наблюдается, он выяснил еще «в процессе», когда обрел мало‑мальскую способность соображать. Более того, нигде под ногами не замечалось и тропинки. Трава и папоротники вокруг имели такой вид, будто по ним никогда не ступала нога человека. Оставалось брести наудачу, в надежде рано или поздно выбраться если и не к кабаку (возвращаться в который, честно говоря, Жоре не очень‑то и хотелось), то хоть к какому‑нибудь человеческому жилью.
Сделав попытку придать выбору дальнейшего маршрута хоть какую‑то видимость осмысленности, Георгий выудил наугад из кошелька, полегчавшего, конечно, после ночного банкета, но самую малость (Леплайсан оказался человеком чести и шарить в карманах собутыльника не стал, а может быть, и в самом деле решил, что тот ушел, не прощаясь), монетку.
Незнакомая денежка размером с российскую «пятерку», но гораздо тоньше имела такой же тускло‑серый цвет и была изрядно потерта. На лицевой стороне виднелись плохо различимый портрет бородатой личности с всклокоченной шевелюрой не то в доспехах, не то в сюртуке, и круговая надпись: «HENRICUS II D G FRANCOR REX». Большим знатоком латыни Арталетов себя не считал, но почти любой на его месте перевел бы эту абракадабру как: «ГЕНРИХ II ФРАНЦУЗСКИЙ КОРОЛЬ». Оставались еще загадочные «D» и «G»[17] через точку, но большого значения они скорее всего не имели…
Вздохнув, «шевалье» перевернул монету.
Оборотная сторона сохранилась лучше, возможно, благодаря некоторой вогнутости денежного знака. Здесь присутствовал гербовый щит с французскими лилиями, увенчанный сложной короной, две буквы «Н» под коронами по бокам и малопонятная круговая надпись – скорее всего какое‑то латинское умное изречение или девиз. Без вопросов читалась только дата выпуска – «1557», и то, после рассказа шута, Жоре в первой цифре почему‑то явственно виделась не единичка, а заглавная латинская буква «I».
Рассмотрев монету во всех подробностях, Георгий загадал, что, если выпадет «орел» (то есть портрет, хотя орлом изображенный там субъект отнюдь не казался), он пойдет налево от места своего, гм‑м, отправления естественных надобностей, а если «решка» – направо, после чего не слишком высоко ее подкинул…
«Серебрушка», нагло скользнув мимо подставленной ладони, ребром вклинилась между травинками, словно иллюстрация к хорошо известному анекдоту.
– Еще бы в воздухе зависла… – посетовал Арталетов и сунул руку в кошелек за другой монетой. Этой, обманувшей его, он почему‑то больше не доверял.
Медяк, выуженный наугад, вообще сразил Жору наповал.
Дело в том, что у этого «дензнака» было два «орла» (или «решки» – как кому больше нравится). Обе стороны монеты украшали французские лилии и малоразборчивая надпись по самому краю. Даже скрупулезно сличая обе стороны, невозможно было понять, чем они кардинально различаются.
«Чертовщина какая‑то!» – растерянно подумал Георгий.
Гадать в третий раз как‑то само собой расхотелось. Ежу было понятно, что идти следует назад, но путешественник решил проявить свободу выбора и пошел не влево, не вправо, не назад, а вперед.
Его обступали со всех сторон медно‑красные мачты сосновых стволов, хотя как он попал в хвойный лес, когда по всем статьям кругом должен был быть лиственный, да не просто, а широколиственный, Арталетов не знал.
Стоило подумать об этом, как шелушащиеся красной чешуей сосны неуловимо сменились корявыми кленами, каштанами и еще какими‑то деревьями, при виде которых из подсознания всплывали неведомые «буки и грабы» из учебника природоведения за не припомнишь враз какой класс средней школы. Как эти «буки и грабы» выглядят, горожанин Арталетов, на юге побывавший один раз, да и то в нежном возрасте, совершенно не представлял, но фразу из учебника помнил твердо.
Солнце, невидимое из‑за высоких, тесно стоящих деревьев, заметно пошло на снижение, так как тени сильно удлинились и все кругом приобрело красноватый оттенок.
«Нужно поторапливаться, – подумал обеспокоенно Жора. – А то придется ночевать прямо в лесу…»
Мысль об еще одной ночевке в лесу вызвала содрогание. Особенно ярким был образ кусачего аборигена, после встречи с которым все еще чесалась спина, причем сразу во множестве мест. А если еще нагрянут его многочисленные, без сомнения, соплеменники, одержимые жаждой мести?..
Георгий уже давно уяснил, что идет он совсем не в ту сторону, но поворачивать обратно было поздно, оставалось продолжать придерживаться избранного маршрута, благо из того же учебника природоведения (или географии?) он твердо уяснил раз и навсегда, что Земля круглая.
В похмельном мозгу только‑только начали прорезываться воспоминания об ориентировании при помощи мха, коротких и длинных сучьев, отсутствующих здесь по определению телеграфных столбов, кладбищенских крестов и муравейников, а также о том, что, идя без ориентира, человек всегда забирает в сторону и бредет по гигантскому кругу, как деревья впереди немного поредели, мелькнуло что‑то ярко‑красное и раздалось едва слышное мелодичное пение.
Поблагодарив про себя Бога, Георгий опрометью кинулся на звук голоса…
* * *
Арталетов сидел на пенечке рядом с девочкой, вернее, девушкой в легкомысленном белом платьице, никак не вязавшемся с хоть и поздним, но все‑таки средневековьем с его кринолинами и фижмами, и кокетливой красной шляпке, уминая пирожки с чем‑то непонятным, но безумно вкусным, извлеченные из вместительной плетеной корзинки. Девушка, довольно симпатичная, если не сказать больше, сочувственно смотрела на проголодавшегося путника, суя ему в руки все новые и новые кулинарные чудеса, по мере того как предыдущие исчезали. Георгий готов был провалиться сквозь землю от стыда, но ничего с собой поделать не мог: объединенным результатом похмелья после фалернского, непривычного для изнеженного портвейнами и бочковым «Агдамом» желудка, «медицинской» процедуры и последующей прогулки на свежем воздухе стал зверский голод. К тому же пирожки были такие свежие и ароматные…