Только сейчас до адмирала дошло, что те страшные пожары, которые он видел пять лет назад в Дарданеллах на английских кораблях, были отнюдь не случайны.
Московиты сумели поставить на свои лоханки не только изрыгающие дым вонючие паровые машины, но и чудовищные пушки с убийственными ядрами, вдвое тяжелее, чем английские, и к тому же снаряженные каким-то чересчур мощным порохом.
Бедную «Аврору» развернуло, и Нельсон прекрасно видел развороченный борт линейного корабля, будто сказочный великан поработал над ним огромным топором. Из раскрытых орудийных портов выплескивались длинные языки пламени, несчастный корабль сэра Хадсона на глазах превращался в огнедышащее жерло вулкана.
— Сэр, что у них за пушки?!
Капитан Трубридж, стоявший рядом, судя по ошарашенному лицу, тоже не верил собственным глазам. Нельсон зло усмехнулся, сжав тонкие губы, лицо исказилось.
— Хорошо, что у них еще мало таких больших орудий! Иначе бы наша эскадра давно была бы сожжена…
Бой шел уже около получаса. Русские оказали ожесточенное сопротивление, причем абсолютно непредвиденное. Линейный корабль «Пенелопа» был совершенно измочален пушками старых русских кораблей, но пока уверенно держался в кильватере.
«Гиацинт» пылал от носа до кормы, «Дюк оф Йорк» потерял грот-мачту, в него попало не менее двух десятков ядер, но корабль остался на плаву, наскоро починился и сейчас шел на помощь гибнувшей «Утренней заре».
— Сэр, смотрите!
Нельсон успел заметить, как над палубой «Авроры», разламывая крепкие дубовые доски, будто спички, взметнулся в небо огромный, длинный язык пламени, раздвоенный, словно жало змеи, и лишь спустя секунду ударил гром чудовищного взрыва.
Шу-ух!!!
Нельсон чуть не присел на корточки. Прямо на его глазах горящая развалина, что прежде была красивым линейным кораблем, гордостью его отряда, разлетелась в ошметки.
Адмирал видел, как по небу летят доски, человеческие тела, какие-то обломки и даже пушки. Да и само голубое небо, казалось, превратилось в густые кембриджские чернила, отсвечивая глянцевой угольной чернотой…
Гостилицы
— Как хорошо! И не подумаешь, что тут резня сорок лет тому назад была жуткая…
Прошлое словно волной прокатилось перед глазами Петра — пороховой дым снова укутал густым покрывалом поле баталии, свирепый рев гвардейцев, идущих в штыковую атаку, оглушал.
По ушам ударил грохот пушек, ржание лошадей, хриплые стоны раненых. И он заново ощутил смрад дымящихся человеческих потрохов, рассеченных острой сталью, солоноватую влагу крови на губах.
Память услужливо переставляла слайды, а Петр заново их просматривал. Зрелище завораживало, затягивало, и лишь неимоверным усилием воли императору удалось отогнать от себя видение. Он закрыл глаза, потряс головой, и морок рассеялся.
— Слава Богу!
Перед ним снова стояла белокаменная часовенка, установленная рядом с братскими могилами. Ее золоченый купол в лучах заходящего солнца отбрасывал багровые отблески, которые кровавыми пятнами ложились на зеркальную ленточку неширокого ручья.
— Сейчас съездим до рощицы, постою немного на новом мостике, ведь прежний Гаврила Державин взорвал…
Петр привстал в стременах, пытаясь разглядеть пойму близкого ручья, где он повел своих голштинских гренадер в контратаку, закрывая брешь, что пробили измайловцы.
Но зеленые верхушки берез той самой рощицы, за которой тогда скрывалась в резерве его личная гвардия, мешали увидеть место побоища, где он свалил известного силача Ивана Орлова.
Дав шенкеля смирной лошади, прекрасно объезженной и чутко понимающей любое касание своего венценосного хозяина, Петр потихоньку съехал с бугра. За ним двинулись два казака, которые всегда сопровождали императора в его «дачных» поездках. Молодые и рослые донцы, его крестники, в чьей верности он никогда не сомневался, не отходили от императора ни на шаг. К ним Петр привык, как к собственной тени.
Старина Данилов, да не Лукич, который сорок лет назад злодействовал на этом поле, а его сын, до боли похожий на отца, — такой же седоусый, чубатый, немногословный матерый казачина, муштровал лейб-гвардии Атаманский полк на совесть.
Именно донцов Петр всегда приставлял в качестве охраны своим детям, даже не беря с них особой клятвы. Прекрасно знал, что те предпочтут смерть, чем неисполненный долг.
Пальцы легко держали повод, гнедая сама выбирала путь, а Петр предавался отдыху, с жадностью вдыхая прохладный летний воздух. В это время в Петербурге нет ночи, а есть один затянувшийся вечер, плавно переходящий в утро, когда солнце начинает только проглядывать на востоке. Сейчас светило начало величаво опускаться за горизонт, и вместо золотистого цвета окрасилось в багряный румянец.
Петр припомнил события сорокалетней давности — именно в эти часы, получив известия о гвардейском мятеже в Петербурге, он отправил Миниха в Кронштадт, а сам стал собирать войска.
— Эх, какие были дни… — сквозь стиснутые зубы еле слышно пробормотал Петр, вспоминая прошлое. Странное дело, но он иногда прямо скучал о тех беспокойных и суматошных часах, когда его жизнь висела на волоске, когда выплескивался лошадиными дозами адреналин, в жилах бурлила молодая кровь, а рука крепко сжимала шпагу.
Славное было время, что ни говори — время молодости, желаний, биения сердец!
— Хм. Ты о чем тоскуешь, брат?! — подбодрил Петр сам себя и съязвил, слегка похлопав себя по лбу. — Песок скоро посыплется, а ты все о драке мечтаешь! Мыслимое ли это дело для императора? Сейчас ты можешь только орлом на стульчаке сидеть да указания мудрые отдавать. Страдания твои, друг мой, мне известны — дайте, дайте мне дубину, я пройдуся по Пекину, пусть узнают шаоляня, как гуляет пьяный Ваня!
Петр жизнерадостно рассмеялся, но казаки даже бровью не повели на этот смех. Донцы привыкли к перепадам настроения своего государя и, не моргнув глазом, переносили все его внезапные выкрутасы. Да и не их дело судить о своем монархе, что отцом им является. Почитание родителей и стариков на Дону казачатам накрепко в головы вбивали.
— Но при чем здесь зубы?
Мысли Петра непроизвольно перенеслись на ночной разговор с дедом, и он машинально ощупал прекрасно сохранившиеся зубы языком. В Кунсткамере, что в то, студенческое, время, что сейчас он видел шкатулку, доверху заполненную зубами — плод усилий самодержца, доморощенного дантиста по совместительству.
Император Петр Великий очень любил рвать своим подданным зубы и под страхом жестокого наказания запретил петербуржцам, страдающим зубной болью, обращаться к врачам, взвалив на себя функции стоматолога.
Жители терпели до крайности, лишь когда боль их совершенно донимала, с покорностью жертвенных баранов шли к венценосному врачевателю.
Тот брался за дело охотно, предварительно собственноручно налив немалый стакан перцовой водки для храбрости и обезболивания. Затем брался за дело, используя купленный в Голландии комплект медицинских инструментов, более смахивающих на палаческие.
Больному от одного их вида становилось худо, а потому, думая о худшем для себя исходе, многие заранее ходили на исповедь и принимали причастие, готовясь предстать пред Вышним судом, ибо сесть перед императором-дантистом многие почитали за добровольное возложение на плаху собственной головы.
Впрочем, Петр Алексеевич изрядно набил руку и, имея немалую физическую силу, резцы с клыками вырывал лихо. С коренными зубами император тоже долго не мучился, найдя отличный выход. Дабы иметь возможность подобраться к больному зубу, он сперва удалял пару здоровых, и лишь после выполнял искомую хирургическую операцию. Потому-то в той шкатулке даже на первый взгляд совершенно целые зубы значительно преобладали над почерневшими, ломанными или корешками.
— Да уж! Нашим бы стоматологам такую богатейшую практику и безропотных пациентов!
В который раз Петр удивился кипучей энергии деда, который старался освоить все профессии, особенно те из них, которые напрямую касались выпускания из человека крови — от дантиста до палача. Причем в последней ипостаси российский самодержец сам мог дать многим «заплечных дел мастерам» изрядную фору…
Гнедая тем временем вышла на дорогу, и перед взором Петра открылся красивый, будто сотканный из воздушного кирпича мостик, переброшенный через серебристую ленту ручья. Чуть не доехав до него всего несколько шагов, стояла открытая коляска, запряженная парой вороных.
Вскинувшиеся в седлах донцы тут же успокоились, отняв мозолистые ладони от рукоятей шашек. Да и какую угрозу для них, матерых рубак, могли представлять молодая женщина в белом пышном платье, печально стоявшая на обочине, да бородатый кучер, баюкавший на груди правую руку, перемотанную окровавленной тряпкой.
— Обычное дело, батюшка-государь, — тихо промолвил донец, подъехав к Петру вплотную, — быстро ехали. Вот колесо со шкворня и соскочило. Мужика выбросило, в пыли весь извазюкался. Тьфу!
В голосе казака отчетливо просквозило презрение чуть ли не родившегося на коне станичника к обычному извозчику, что не то что в седле, на облучке удержаться не может. Одно для таких у донцов слово — сиволапые!
— Подъедем, братцы, поможем. Негоже даму под вечер на мосту оставлять — в своем платье она, бедняжка, и на коня не сядет, а в своей обувке до жилья не дойдет.
— То доброе дело сотворим, царь-батюшка. Зараз колесо им поставим, плевое дело!
Казаки оживились, шмыгнули носами, и Петр сразу понял причину некоторого их возбуждения. Рубль-другой станичникам на водку обязательно перепадет. Хотя на царской службе они отнюдь не бедствовали, да и не пили, неся круглосуточную охрану.
В кабаки донцы ходили, только будучи свободными от службы, находясь в краткосрочном отпуске, зато отрывались по полной, иной раз разнося заведение по бревнышку.
И как ни боролся Петр с этой пагубной привычкой, но переупрямить казаков так и не смог. Недаром неофициальным гербом Тихого Дона является пьяный казак в костюме Адама до грехопадения, но с папахой и при сабле сидящий верхом на винной бочке. И ничего тут не добавишь — в бой казаки на коне лихо мчатся, а из кабака их и на арапнике не вытянешь.
Пока все не пропьют, не уйдут!
Копенгаген
— Крюйт-камера взорвалась, сэр!
Трубидж прохрипел совершенно осипшим голосом, и Нельсон раздраженно дернул плечом.
— Сам вижу! Сейчас к русскому подойдет «Дюк оф Йорк» и разрядит по нему пушки!
Адмирал прижал к единственному глазу подзорную трубу — мощный и пока серьезно не пострадавший 72-пушечный «Герцог Йоркский» накатывался на русский корабль неотвратимой смертью, приближаясь к нему на пистолетный выстрел.
«Все правильно, пушки у русского разряжены, и Хью даст в упор полный залп. Протянет ядрами по всему борту. Как там его? „Гранд Нью Сити“?! Что за варварское название?! Оо-о! Годдем!»
Крышка одного из портов, в самом низу русского линкора, чуть ли не у ватерлинии, которую адмирал принял сначала за заплатку, неожиданно поднялась. И тут же из нее с дымом вылетело черное длинное бревно, шлепнулось в воду и с отчетливо видимым пенистым следом рванулось прямо к середине борта «Герцога».
Нельсон онемел, ему показалось, что сердце остановилось, он даже не дышал. Только теперь адмирал понял, что все рассказы спасшихся моряков, которые видели в Дарданеллах самодвижущиеся бревна, способные в клочья разнести любой корабль, не являются выдумкой, бредом, плодом больного воображения…
«Они их называли „Копьями Сатаны“! Да, это оно!»
Швах!!!
У борта «Дюк оф Йорк» вырос огромный белый султан воды, взлетевший чуть ли не до клотика фок-мачты. И когда он опал, глазу адмирала предстало чудовищное зрелище — крепкий дубовый борт словно был проломан страшным ударом чудовищного топора сказочного великана, в нем зияла огромная пробоина, куда с плеском устремилась вода. Линкор неотвратимо заваливался в свинцовую гладь моря.
— Сэр, так это правда?! У русских действительно имеется это чудовищное оружие?! Это не болтовня! Хоули щит!
— Черт с кораблем! Я готов потерять еще два, но такое оружие должно быть у нас!
Нельсон мотнул головой. Потеря трех новых линейных кораблей его не сильно огорчила, ведь в замену были утоплены две старые русские лохани и шведский фрегат.
Теперь у англичан было подавляющее преимущество — четверо против одного. Да еще командор Грей с тремя кораблями спешил на помощь. Сейчас главное — не подходить к правому борту, там может быть еще одно «сатанинское копье».
Хотя…
В этот момент в голове адмирала промелькнула удачная мысль, и он ее тут же громко выразил:
— Передайте сигнал Грею — пусть заходит с правого борта. А мы с левого. Возьмем русского в два огня! И еще одно, Трубридж, — нам нужны пленные с этого корабля, желательно офицер. Он сейчас на вес золота! Поэтому озаботьтесь, капитан, заранее!
Париж
— Бедный Симон!
Первый консул Французской Республики, дивизионный генерал Гош машинально вытер расшитым золотом обшлагом мундира пот со лба. Ему снова привиделась Вандея — дикий край мятежных шуанов, бесчеловечных в своей жестокости, недостойных считаться французами, а потому подлежащих беспощадному истреблению.
Якобинская диктатура отчаянно нуждалась в хлебе — Париж голодал. Зажравшиеся вандейские крестьяне категорически отказались отдать зерно. Более того, они перебили отряды Конвента и зверски растерзали посланных за хлебом комиссаров. Глумясь, вспарывали животы революционерам, набивали чрево пшеницей и злобно приговаривали: «Вот вам наш хлебушко забесплатно, досыта отведайте!»
— Канальи!
Гош встал из-за стола, его терзала ненависть. Ровно девять лет назад, в проклятом девяносто третьем году, его, сына простого каменщика, ставшего бригадным генералом Республики, отправили с войсками на усмирение мятежного департамента, поднявшего белые знамена с ненавистными золотыми лилиями — символами власти обезглавленного на гильотине короля.
— Несчастный Симон!
Перед глазами Гоша всплыл из памяти бедняга адъютант, попавший в засаду и схваченный самим Жоржем Кадудалем — ражим молодым детиной, особенно зверски расправлявшимся с захваченными в плен республиканцами. И этот упырь постарался во всю гнусность души и своего подлого разума — Симон еще дышал, когда Гош с двумя эскадронами Национальной гвардии пошел в атаку на лагерь бандитов.
Он не узнал своего адъютанта — 17-летнему юноше выкололи глаза, отрезали язык и уши и нарядили в «красные штаны» санкюлотов. Кадудаль лично, как узнали позднее, снял с парня всю кожу от поясницы до щиколоток. Хотя генерал отомстил, приказав перебить всех вандейцев, которые, невзирая на пол и возраст, бешено сопротивлялись.
Даже женщины и маленькие дети с растрепанными волосами, искаженными лицами, распаленные безумной яростью, как озверелые фурии, с лютостью бешеных собак бросались на солдат Республики.
Приказ генерала был выполнен в точности, хотя восстание удалось подавить лишь через два года. Вандея полностью обезлюдела, только черные вороны, вестники горя, каркали на пепелищах…
Гош ни о чем не жалел ни тогда, ни сейчас, только лицо несчастного адъютанта, которого он собственной рукой избавил от мучений, иной раз всплывало у него в памяти. Только так, и никак иначе — либо Республика, либо король! Победитель может быть только один!
Сам Гош считал, что выбрал правильную сторону, ибо в королевской гвардии сын простолюдина, что луковый суп считал неслыханным яством, смог бы выслужить офицерскую шпагу, и то при невероятном везении, лишь к старости.
В армии Конвента молодой Луиш Лазар прошел путь от солдата до полковника всего за один год, став в 23 года бригадным генералом.
Не это ли лучшее свидетельство истинно народной власти?! Власти, которая ценит людей прежде всего за их настоящие заслуги перед Республикой, а не за происхождение…
— Бедный Симон…
В памяти глухо щелкнул выстрел. Гош воочию ощутил пистолет, который дернулся тогда в его руке, избавляя несчастного от мучений. И тут же память отступила, смытая волной застарелой ненависти, накопившейся за эти годы и прорвавшей «плотину» железной воли.
— Жорж Кадудаль! Я еще с тобой посчитаюсь!
Копенгаген
— Флаг сбили!
Отчаянный выкрик матроса заставил Кроуна обернуться, тяжело припадая на ногу. Капитан-командор был ранен — осколок разорвавшегося ядра распорол ему мышцу. Жена, сразу кинувшаяся к нему, умело перетянула голень жгутом и наложила повязку.
Сейчас, в этом безумии кровавой схватки, он не мог нарадоваться на свою Марфу Ивановну. Она, как опытная «сестра милосердия», уже перевязала десятки матросов и офицеров, не обращая внимания на взрывы и всюду занимающиеся пожары.
Но не только женой, сейчас Кроун гордился всей командой «Великого Новгорода», матросами и офицерами, которые не обращали внимания на легкие ранения — они были почти у всех. Даже те, кто потерял руку или ногу, но находились в сознании, продолжали драться, помогая накатывать орудия или подавая картузы.
— Флаг поднят, господин капитан-командор!
Из клубов дыма выскочил лейтенант Колбасьев, злой, растрепанный, с безумными глазами.
— Вы почему здесь, Иван Петрович?! Немедленно вниз, к своему аппарату! Пожар и без вас потушат!
Лейтенант шотландцу нравился. Лихой офицер имел красный Владимирский крест с мечами за потопление торпедой турецкого флагмана в Дарданеллах. Вообще-то молодой мичман тогда потопил еще и британский корабль, однако островитяне являлись в то время союзниками, и награждать за столь удачный выстрел не стали, неудобно как-то…