— Не припомню, куда я свое платье подевала?
Бади сняла платье со спинки деревянной кровати за печкой и поднесла ей.
Я направился к выходу.
— Вернешься скоро? — кричит мне вслед Бади.
Напрасно спрашивает. Знает же, если я попадаю в клуб, мне не вернуться домой вовремя. При встречах с ребятами всегда так: разговоришься и простоишь допоздна. Это-то Бади и имеет в виду.
— Постараюсь… — обещаю я и выхожу из дому.
Вечер. Летучие мыши иногда так низко проносятся над головой, что боязно: вдруг заденут. Откуда-то слышится пение сверчка. Вспоминаются счастливые времена, Дзыцца…
Их не вернуть уже — те времена унеслись в такую даль, что и дороги к ним не найти. Возвратить их возможно лишь благодаря памяти. Спасибо, сверчок, что ты напомнил прошлое.
Дзыцца в такую пору садилась на ступеньки. Мы ее окружали, и счастливее нас никого не было. В эти вечерние часы забывалось об усталости, заботах… Мечтали, что и кому привезет в подарок Баппу, какими учеными людьми станем мы, когда вырастем…
Из маленькой комнаты выносили лампу и вешали на столб в коридоре. К тому времени всходила луна…
Направляюсь в конец села, а наш домашний сверчок будто рядом со мной. Все время не умолкает его пение. За околицей к нему присоединяются другие сверчки. Как сговорились — поют все, ни один не отсиживается в своей щели молча.
Я иду по одинокой в этот поздний час дороге, и мне немного грустно. Вокруг поля, деревья, темные заросли кустарников. А вон и родник сверкает под луной. Наша река… Священное дерево… Кладбище…
И вновь я вспоминаю Дзыцца.
Принято считать, что пока не перестали вспоминать об умершем, его нет среди покинувших этот мир. Так ли это, не знаю. Но знаю одно, никогда не забуду я о тебе, Дзыцца. Пока жив, ты всегда в моем сердце.
Много слез обронил я на кладбище. Кто видел это, осыпал упреками: «Разве ни у кого не умирала мать?!» Я молча злился на них. Даже если и так, неужели от понимания этого должна утихать боль моего сердца?
Однажды на кладбище ко мне приблизилась женщина средних лет. Я запомнил ее лицо, а кто она такая, не знал и ни у кого так и не спросил. Она застала меня плачущим и молвила так:
— Только твоя мать умерла, только твоя. Пусть же благоденствует ее душа, видя тебя сейчас!
Ее слова потрясли меня. Разве кроме меня ни у кого не умирали матери?! У многих. Только каждый думает, что ни у кого не было лучшей матери, и никто не испытал большего горя, чем он. Эта мудрая женщина покорила мое сердце. Конечно, и для нее самой ее собственная родительница, несомненно, никогда не была обузой. Но женщина эта искуснее меня владела собой. Впрочем, не потому ли, что старше меня?
Никто из родителей не должен оказываться лишним: ни мать, ни отец. Баппу я помню смутно. Всего несколько дней могу воспроизвести в памяти из тех, что пробыл рядом с ним. Да и те как воспоминание о сне. И при этом не смогу утверждать, сам ли я видел эти образы и события или это плоды моей фантазии.
Слишком рано мы расстались. Все события дальнейшей жизни связаны у меня с Дзыцца. Кажется теперь, что и любовь моя к Баппу перенеслась на Дзыцца. Человеку всегда нужна мать, а порой она особенно нужна. В такую вот пору и пришла к нам беда.
Одного никогда себе не прощу. Приостановилась выплата нашей семье пенсии за Баппу. Кажется, какие-то бумаги не представили вовремя. Пришлось идти в райцентр. Как раз в то время, когда я только что начал считать себя мужчиной. Семнадцать лет мне вот-вот должно было сравняться. Это было незадолго до кончины Дзыцца. Возвращались мы с ней. На околице играли мальчишки с нашей улицы. И я постеснялся пройти мимо них рядом с Дзыцца, а потому направился в обход кладбища. Она же пошла напрямую, и когда я появился дома, была уже там.
Что смутило меня тогда?! Почему постыдился матери? Со стыда сгораю теперь за тот проступок. Почему поддался дурному побуждению, которое до сих пор не могу простить себе? Может, ты, Дзыцца, и не распознала его. Прости мне эту гордыню, унижающую мое человеческое достоинство. Сейчас я без промедления бы отдал свою жизнь за то, чтобы хоть раз пройтись по улице вместе с тобой. Но — поздно. Прости же меня…
V
Нана оделась. Сейчас она не показалась мне похожей на безнадежно больную. Кровать аккуратно убрана.
— Как же это ты ничего мне не рассказал? — обращается она ко мне.
— О чем? — я сделал невинное лицо.
— Да про эту вашу козу…
Как же я не предупредил своих, чтобы не беспокоили Нана этим пустячным событием! А они, наверное, проговорились, как только она приехала.
— И сам не знаю. От меня тоже скрыли это поначалу.
— Да, семейка этого Гадацци уж не упустит возможности и покойнику насолить!
Даже и про такое ей рассказали?! Не мешало бы и принародно осрамить их за то, да неохота привлекать внимание людей к своей персоне. Но шила в мешке не утаишь…
— Какой же это позор, — продолжила она. — Готовы человека живьем проглотить! Стоит заснуть, они вмиг в горло вцепятся. И притом — вся семья такая. Вот уж верно, что от козы козленок рождается! Не зря сыроежками их прозвали — в живом виде всякое существо слопать рады, собственные желудки сожрали от жадности ненасытной!..
Эти слова напомнили мне один случай. Хаматкан рассказал. Одно время был он в тракторной бригаде водовозом, а одновременно и помощником повара, Гадацци там же был сторожем. Однажды Хаматкан привез воду чуть раньше обычного. Повар же куда-то отошел, и Гадацци тотчас этим воспользовался. Хаматкан видел, как Гадацци вывалил из котла несколько кусков мяса и унес в свой шалаш. Там проглотил почти непрожеванными и как ни в чем не бывало возвратился к котлу с пустой миской.
Прошло полчаса и, когда мясо доварилось, люди принялись за еду. Гадацци, то и дело хватаясь за желудок, ходил, скорчившись. На него поглядывали с недоумением. Несмотря ни на что, от обеда он не отказался.
На другой день Хаматкан проследил за тем, как Гадацци снова тайком стащил мясо. И так повторялось всякий раз, как только подворачивалась возможность. Как уж тут желудком не маяться!
— Я и деда его хорошо помню, — не переставала ворчать Нана. — От обжорства и умер. Поспорил с кем-то, что за один присест одолеет целиком барана. И что ты думаешь — съел. Но не переварил. Желудок разорвался.
— А если бы коза не нашлась, мы бы в суд обратились.
— Оставь их!.. Не копай навоз, если вони не терпишь. А что коза нашлась, слава Богу. От хождения по судам хорошей славы не жди. Не так ли?
— Согласен. И Шаламджери очень зол на него. Хотел сам к нему пойти.
— Шаламджери — человек! У него ума палата. Когда встречал его?
— Дома у них побывал. Новую квартиру они получили. И на работу к нему заходил.
— Заслужил он новую квартиру, вот и дали. За власть нашу он и кровь проливал. И ты молодец, что заходишь к ним. Запоминать надо, кто и как к вам относится. Осетинский подарок, солнышко мое, — это тайный долг.
Она поменяла свои тряпичные чувяки на праздничную обувь. Голову покрыла новой косынкой. Когда попросила подать ей шаль, стало понятно: собирается выходить. Хотел спросить куда, но она опередила:
— Хочу навестить Дзаттен.
Нана, кажется, оживилась. Если отважилась идти, значит, рассчитывает на свои силы.
— А мне можно с тобой?
— Почему же нет? Не считай себя ребенком — в доме старше-то тебя никого и нет. Теперь все заботы на тебе. Обязательно зайди к Дзаттен…
И все-таки это уже не прежняя Нана. Говорит, что Нана она была когда-то… Пока шли, она останавливалась несколько раз. Не хватало дыхания. После гор здесь ей особенно трудно. Но я вообще не думал, что она когда-либо сможет встать на ноги. Мы не засиделись в гостях долго. Как только убедились, что Дзаттен лучше, Нана засуетилась, собираясь возвращаться домой. Да и мне пора было в дорогу…
В город я добрался засветло. На автобусной станции встретил Бечирби. Он заторопился ко мне, заулыбался.
— Слышал, что и ты двигаешь на целину?
— Думаю.
— Значит, будем вместе.
Вот оно что! А про себя подумал: «Если и не вместе, не заплачу!» Вслух же буркнул:
— Ну и отлично.
Бечирби необычно весел. Так и не могу понять, какое отношение имеет он к литературе. Работал до института в буфете. Турнули оттуда или сам ушел, один Бог знает. И тут какая-то, должно быть, нечистая сила толкнула его в педагогический институт. К учебе он явно не способен. За два года так ни разу и не заработал стипендию. А может, она ему не очень-то и нужна? У кого из наших курящих «Казбек» увидишь, а Бечирби только такие папиросы и курит. Причем жадный. Настоящий курильщик в трудный момент у кого угодно попросить сможет. Но к Бечирби подойти никто не осмеливался: знают, что никогда не поделится ни с кем.
Летом рукава его рубашки всегда закатаны. Думаю, это потому, чтобы все видели татуировку на его руке. И на лекциях этой рукой всегда подпирает подбородок, чтобы татуировка была на виду.
Летом рукава его рубашки всегда закатаны. Думаю, это потому, чтобы все видели татуировку на его руке. И на лекциях этой рукой всегда подпирает подбородок, чтобы татуировка была на виду.
— Неизвестно, когда едем? — спросил я на всякий случай.
— После экзаменов дают четыре дня на сборы. Остается недели три еще.
Чтобы подготовиться, четырех дней должно хватить. Городским-то легко, а вот нам — ой-ой-ой. И на дорогу домой время уйдет, и там, как всегда, хлопот по горло, да и собрать кое-что надо с собой в дорогу. На целине лето жаркое, без легкой одежонки не обойтись. Не исключено, что и зима нас там захватит. В позапрошлом году и здесь-то — в сентябре! — снег выпал. А в Казахстане такое еще вероятнее. Выходит, и без теплой одежды на целину ходу нет. Шаламджери наказывал, чтобы я не отлучался из города, не повидавшись с ним, и мне надлежало явиться к нему.
На углу я остановился:
— Мне сюда.
Бечирби казался разочарованным.
— Разве тебе не в общежитие?
— Надо к родственникам заглянуть.
Он нехотя двинулся дальше.
Шаламджери обитает на втором этаже. Для меня проще заходить к нему на работу. Но тут он распорядился, чтобы я пришел к нему домой.
Нажал на кнопку звонка.
Открыл дверь сам хозяин.
— Вот это гость! Заходи. Семья в село отправилась, и я второй день один.
Застал я его за обедом и оттого малость смутился.
— Не надо стесняться. У меня еще хватит пороха, чтобы как полагается встретить желанного гостя.
На стол тут же было выставлено немало кушаний.
— Пока все не съешь, из дома не выпущу.
Мне ничего не оставалось, как последовать настояниям хозяина.
А потом мы перешли в комнату.
Я сообщил, что Нана у нас дома.
— Неужели? Как поживает моя старая тетка? Не обижается ли на меня?
— Не-ет. Только хвалит. Говорит, много хорошего ты для нее сделал.
— Так, говоришь, едете скоро? — поинтересовался он. — Да.
— Давай-ка таким образом поступим, — Шаламджери поднялся и о чем-то задумался. — Обожди-ка чуток, я переоденусь. — И заспешил в соседнюю комнату.
Вскоре он вернулся.
— Айда на старую квартиру!
Там, где они жили раньше, дверь нам открыл тот же мужчина, что и в прошлый раз. Едва он увидел Шаламджери, лицо его озарилось улыбкой. Распахнув дверь, мужчина провозгласил:
— Гость — Божий гость! Милости просим.
Оба искренне радовались встрече.
— Постараемся тебя сильно не беспокоить, — сказал Шаламджери, и мы вошли в квартиру.
Я догадался, что еще не все вещи отсюда вывезены.
— Парень — мой племянник. Учится в институте и скоро уезжает в Казахстан. На целину. Одеть его надо. Подойди-ка поближе, Казбек, — обратился он ко мне и склонился над узлом с вещами. — Примерь вот это, — и подал мне брюки, пиджак черного цвета и две рубашки.
Все это были вполне добротные вещи.
— Да ты не смотри на них, а примерь.
Брюки подошли по длине. Приложил к плечам рубашки — в самый раз, а пиджак широковат.
— Ничего, сойдет. На работе сгодится.
Шаламджери вышел в прихожую, оглядел узлы.
— Вроде бы где-то были шерстяные носки, — сказал он.
— Да есть у меня шерстяные носки. Две пары.
— Правду говоришь?
— А как же!
— Обязательно прихвати с собой. Там пригодятся.
Все собранное он завернул в бумагу.
— Вот! Теперь до самой целины довезешь. Чуть не запамятовал: главное — это обувка, — он достал из-за двери сапоги и подал мне.
— Какого размера сапоги носишь?
— Сорок первый.
— Вот и отлично. Эти сорок второго. А с носками — в самый аккурат будут!
К общежитию я возвращался окольными путями. Сверток, конечно, не вызвал бы ни у кого подозрений. Но некрасиво, казалось мне тогда, нести сапоги в открытую. Вот я и шел почти крадучись. Из знакомых мне не повстречался никто, и я вздохнул облегченно. В общежитии, на мое счастье, в нашем крыле свет не горел, и я быстро, а главное, незаметно добрался, до своей комнаты.
…Не успел и опомниться, как пронеслись эти три недели. И всего-то было два экзамена, на которых я получил по четверке. До самой зимы могу не беспокоиться о стипендии. И вот в последний раз перед отъездом я в родном доме.
Нана опять не поднимается с постели. У себя-то в горах она тоже большую часть времени проводит в кровати. Но там она хоть кое-как, а выходит из помещения и пусть немного, но дышит свежим воздухом. А здесь и такое не по силам.
— Как на пожар, спешила к Дзаттен, но не потребовалось бы кому вдруг так же вот и ко мне самой поспешать!
Нана не такой человек, чтобы пугаться неизбежного. Но и не хочет заболеть тяжко не в своем доме. Наш же дом она называет чужим, будто чужие ей и мы.
— Кыжмыда-то, наверное, у тебя и не бывает уже? — попытался я перевести разговор в другое русло.
— Каждый Божий день, бедненькая, заходит, — повеселела Нана. — Вот опять скоро явится. Как с коровой управится, так прямиком сюда.
Девушками Кыжмыда и Нана жили в одном ауле. Не будь брата, Кыжмыда бы сейчас по-другому жила. Отец и мать у них умерли рано. Старшим в семье остался брат, и, по обычаю, право решать дела семьи перешло к нему. Но наказал его Господь: одно только его интересовало — богатство. Что сам он так и не женился, это его личное дело. Но и Кыжмыда он помешал жизнь устроить. После прихода к ним сватов он на другой день замучил девушку упреками:
— Люди пшеницу жнут, а иным некогда — они женихов ждут!..
Так и поседела она у ставшего постылым отчего очага. Умер брат. Осталась Кыжмыда одна. Много позже женился на ней один вдовец, но прожили они недолго — четыре года. Похоронив мужа, живет она совсем уединенно.
И конечно же, ей легче, если посидит рядом с Нана. Поговорят, вспомнят молодость, родные места. Склоны, где собирали цветы, родники, из которых носили кувшинами воду, тропинки, по которым торопились за земляникой.
Начнут вспоминать, перебивая друг друга. Нана часто повторяет: «Что утром ела, к ночи уже забыла. Но хорошо помнится, с кем шестьдесят лет назад танцевала на празднике».
О чем только не вспомнит Нана! При рассказе о давным-давно минувшем она преображается, становится радостной.
VI
Нана села в постели и следит за каждым моим движением. Дунетхан и Бади выглядят чем-то озабоченными. Пришло время моего отъезда, и они не отпускают меня ни на шаг.
Терпеть не могу возиться с багажом. Особенно в дальней дороге. Слава Богу, что все мои вещи в городе и при мне, кроме маленького чемодана, ничего нет.
Стипендию нам выдали вперед за два месяца, и этих денег хватит мне надолго. От продажи коровы тоже кое-что осталось — и я забрал эти деньги из сберкассы для Дунетхан. Будет на что жить, когда поедет в город.
Пенсию Дунетхан осталось получить только за один месяц, потому что ей исполняется уже восемнадцать лет. Останется только доля пенсии Бади. Да и это лишь на год и восемь месяцев.
Жалеть о взятом из сберкассы, конечно, придется. Но уж коли решил, жалеть нечего. Даже Нана махнула рукой.
— Да сохранит тебя Господь от дурного попутчика, — благословляет она.
Второй раз она меня провожает. Первой поездкой я был доволен. Если судьбе угодно, то и теперь неплохо прокачусь.
— Удача в дороге зависит и от попутчика. Так пусть же это будет у тебя добрый человек! — не устает приговаривать Нана.
Вообще-то встречи со мной и сестрами многим приносили удачу. Даже когда мы были еще малышами, кое-кто хотел, чтобы именно мы встретились им на пути. Поэтому даже по воскресеньям под разными предлогами люди подымали нас спозаранку. Ведь тогда, как и теперь, на базар выходили затемно. Особенно если направлялись в Христиановское. А уж те, кому мы в дни экзаменов, даже будучи еще первоклашками, попадались на пути, те вообще считали себя счастливчиками. Однако на нашей улице есть и такие, что если встретишься с ним, так лучше назад повернуть.
Дзыцца опасалась встреч с кем-нибудь из семьи Гадацци.
Она говорила: если встретишь кого из них, так твоя дорога будто шипами покроется. А ведь и так бывало: потребуется ей вдруг пойти куда, так их словно палкой кто выгонит на дорогу. В таких случаях кому-нибудь из нас, детей, приходилось бежать впереди нее. Чтобы эти встречи происходили как бы не у нее, а у нас.
Но если серьезно, так никакие встречи ничего не значат. И все-таки каждому охота, чтобы повстречался хороший человек.
Я не знаю, какие мысли были в голове Нана, но в тот момент, когда выходил из дома, увидел, что первыми, кого встретил я, были Бади и Дунетхан, которых она, видимо, не без умысла выслала перед моим выходом. Сама же последовала за мной:
— Да дарует тебе покровитель мужчин счастливый путь. Да вернут тебя святые Саниба таким же здоровым, каким ты уходишь из дома!..