Ввечеру второго дня говорить без хрипа уже никто не мог. Все качались в горе.
– Дом… дом поросёнка должен быть кре… крепостью! Обобраны разнообразными тофслами! И вифслами! – стонал я, дубася кулаками о скатерть. – Несите мандолину… Σμαράγδια και ρουμπίνια θα σου φέρω, говорю, постылые! Потому как και με καρφώνει ο πόνος!
А на третий день сорвался я. Когда картина пишется широкими мазками – это одно. Алчные немцы, Папандреу какой-то, труд и пот – это понятно. А вот когда в дело идут подробности, то целокупная картина гибели койне эйрена начинает распадаться.
– Ты четырнадцатую зарплату получал?! – наклонился я над бывшим школьным товарищем. – Ответствуй немедля, жадоба! А премии?! А почему у тебя БМВ?! Ты совсем, что ли, короч, попутал, где тут кто кого? А?! Ах ты ж… Прими-ка! А ещё! Куда девал эскудо, паршивец?! Тащи его, Кеша, в подпол, на цепь его там засаживай, будем его огнём язвить с выволокой, греби ж его, жиробаса!
Скоро я вставлю себе, наконец, золотые зубки. У Шахбазиди, как выяснилось только что, есть кафе!
Έχω ένα καφενέ ένα παλιό ρημάδιαχ να ‘τανε καράβι γι αυτούς που μένουνε και περιμένουνε
Для начала, я считаю, неплохо!
Специалист
Когда к нам приезжает наш матёрый византинист Константин Шахбазиди, мы пытаем его не только по поводу сгинувшего германского золота. Сыто развалясь на подушках, мы хлопаем в ладоши и требуем, чтобы Христофорович расповедал нам, купечеству, стало быть, про предмет своих занятий.
Как и любой специалист, Константин доверчив. Специалист узкого профиля, то есть настоящий специалист, он какой? Он живёт в своей норе и пишет трактаты для пятерых таких же кротов, живущих на пяти континентах. И иногда специалисту становится страшно. Мол, зачем? Что со мной? Где я?..
В такие моменты стоит ласково положить у его норы приманку, спросить что-то, попросить уточнить, разрешить загадочку несусветную, и всё! Специалист, ранее тихо скрипевший пером на глубине десять метров при свете коптилки и шорохе опадающей земли, вываливается из норы. Усы в разные стороны! Из глазонек, посаженных над летописями, молнии! Бледная от недоедания и недосыпа кожа заливается румянцем!
Специалисты так и гибнут сотнями в руках ловких браконьеров.
– Скажи, Константин, над чем работаешь? – воткнул я шест в нору и с натугой провернул его. – Нам это дико интересно!
– Да ничего особенного… – тянет Константин Христофорович, беглый грек и энциклопедист. – Ничего особо примечательного…
Сам в эту минуту уже несётся по галереям своего подземного замка. В лапе лампада, под мышками свитки. Наружу специалист ломится, к оценивающей и внимательной публике.
– И всё же… о чём последняя статья? – Сам сочные ломти раскладываю у выхода, прямо над капканом.
Костя откашливается.
– Про византийско-печенежские контакты. Про стратепедарха Никифора…
Всё! Пойман.
Так трогательно.
Тупик Федюнина
Я давно умоляю И. С. Федюнина (к.ю.н.). Говорю ему, что переименование улицы нашего посёлка в его честь – это дело нужное.
– Вдруг ты съедешь?! – пучу я глаза в испуге. – Вдруг ты нас покинешь?! Призовёт тебя государь на ратный подвиг с острой сабелькой или внедрят тебя под прикрытием в коррупционное гнездо, в котором ты познаешь и стыд, и гнев, и боль. И что же нам, жить на осиротевшей улице?! Вспоминать тебя, неповторимого, и рыдать, привалившись к заборам и елозя ботами по грязи? Так хоть табличка останется. «Тупик Федюнина»! Красиво и честно!
А Кеша догадывается, что табличку эту корявенькую я приколотил. И подозревает меня в коварстве. Не верит мне, плешивый столп Конституции. Отдирает мемориал.
Но у меня в планах – переносной бюст героя на базе садовой тачки с откидывающимся бортиком. Туман от озера, утро молочное, улочка сонная поселковая. И тут я выскрипываю с тачечкой. Откидываю бортик, включаю двухкассетник с «Лакримозой», сам становлюсь рядом в торжественности. В руках букетик. Плащ брезентовый на все пуговицы. Шапка с помпоном.
А из тачки бюст Федюнина смотрит, краской-серебрянкой покрыт.
Постоял сколько потребно и к рынку придорожному двинулся. Сезон клубничный, время золотое.
Деньги на переносной памятник мобильного поклонения я предложил собрать местным жителям с неместных жителей.
Культ должен перестать быть тайным, вот что я скажу.
Метод
Скайп с Иннокентием Сергеевичем обеспечивает мне пищу для размышлений.
Запасы этой пищи я перерабатывать не могу уже многие годы. Обычно под конец скайп-сеанса на левом моём плече плачет сухонький философ Кант, сквозь частые стоны уговаривая меня завалить наглушняк Фихте и Гегеля.
Сегодня заговорили зачем-то про роль мужчины на современной кухне. Я, суетливый и деспотичный кулинар, развил по обыкновению своему скороспелую теорию на этот счёт. Говорил горячо про то, что кухня стала центром современного дома. А так как современный дом смыслово пуст, то и кухня не балует. И современный мужчина обречённо возится на ней, как-то подклеивая треснутую роль свою в семейном мире. Все эти соусы, протертые овощи, ризотто… Крики обречённых на барже.
Иннокентий Сергеевич слушал меня внимательно. С таким же успехом я могу разговаривать с головой чучела медведя. Иннокентий такой вот собеседник, когда тверёзый.
– Как, ну вот как ты готовишь дома пищу?! – наседал я. – Как?!
Федюнин почесал ухо и произнёс:
– Дома я у себя часто готовлю пищу. Я готовлю её методом приноса в дом куска сырого мяса и молчания, которое все понимают. Так и батя мой готовил дома пищу, и дед так пищу готовил, и все остальные, кто там у меня был…
Вытирая руки о фартук с нарисованными ананасами, я сухо сглотнул.
Состояние
Есть такое состояние, как уверяет меня Федюнин, когда вот, например, заходишь в Лондоне сорокашестилетним таким красавцем в Олд Гладстон клуб, юрист, эсквайр, прическа за двести фунтов. Запах кожи, старого одеколона, здоровых и красивых людей.
А просыпаешься в Тамбове, в передвижном дельфинарии, кем-то забытый. С сырой мойвой в карманах.
И самое страшное, что при этом всё-всё помнишь. С деталями.
И дельфины тебе улыбаются своими циркулярными пилами.
Так Иннокентий Сергеевич объясняет своё пристрастие к Сочи.
Афоризм
Упершись лбом в «смит», Федюнин прошептал сегодня в тренажёрном зале фразу, заставившую меня истошно орать на перекладине.
– Сколько у государства ни воруй, а своих денег не вернёшь! – сказал Иннокентий Сергеевич с терпкой горечью.
Вот тут я заухал по-марсиански на перекладине. А потом деловито расправил кожистые крылья, попрыгал на насесте и, шумно хлопая, полетел смотреть на женщин в йоге.
Стена молчания
– Как ты будешь приучать детей к трудолюбию, Иннокентий? – спросил я, бессильно лежа в потёртом кресле у камина. – Молю, открой секрет! Ну, допустим, наколки твои с японскими цветными карпами мы замажем угольной пылью, допустим, я нанесу тебе декоративный удар совковой лопатой, а дело представим так, что кочегарили долгие годы на японцев… Потом к своим перебежали, запомнив карту укреплений. А дальше? Что дальше будем врать? Про трудолюбие и упорство?
Дети относятся к нам как к стене молчания. Была такая стеночка в переулочке в Эдо. Надо было ночью к ней подойти, шепнуть имя и положить в щель деньги. После этого, не оглядываясь, быстро шевелить сандалиями по средневековой ночи, зная, что заказ твой принят и будет исполнен.
Возможно, эту стену и возьмём как пример нашего трудолюбия и упорства? Понятно, что не убили никого, но сам принцип, сам принцип – наш, а, Кеш?! Актуальный такой принципок-то?
Сложи себе стеночку и жди, дитя моё.
Зарубеж
Предатель
Стоя на пороге отправления в путешествие, хлопая себя по карманам в залах ожидания, прокладывая себе путь тележками с багажом, любая экспедиция должна внезапно остановиться. Она обязана осмотреть свои ряды, проверить крепость обвязочных тросов на повозках, пересчитать утянутые брезентом ящики и определить в своих рядах предателя. Последнее крайне важно. Уверяю, что без определённого, полного сил и фантазий предателя экспедиция обречена на провал, грызню и попытки людоедства во льдах.
В любом сообществе исследователей обязан быть востроносенький наушник и доносчик, саботажник быть обязан, гадкий тип с топором у компаса, объект всеобщего презрения и ненависти. Идеально, чтобы его звали Эстебан. Но это неисполнимое счастье, конечно. Предатель Толик – норма, на которую можно согласиться почти без содраганий. Стукач Фёдор спорен, но сойдёт.
Но в любом случае без предателя не обойтись. О том свидетельствует многовековая практика великих географических открытий, высадок на острова, резни дымными тропическими ночами, основания городов и разграбления караванов.
Без предателя экспедиция обречена с самого начала. Без внутреннего врага экспедиция становится неинтересной. Все сидят сытые, в тепле, никто не страдает от отравлений и непроваренной собачатины, корабль идёт под всеми парусами, от припасов трюмы ломятся, карты течений легко читаются, компас не врёт и пр. и т. п. Все элементы скуки и безнадёжной предсказуемости. Участники экспедиции поют с тоскливыми лицами весёлые бодрые песни. Юнги с боцманатом там что-то устраивают при пересечении экватора, суетятся, всё без толку. Всех тошнит от чужого энтузиазма и радости открытий… Тоска.
А с предателем как?! А с предателем здорово! Все бодры, солонина сгнила, крысы машут тряпками с мачт, привлекая внимание проходящих мимо судов, в трюме течь, помпа захлёбывается, карты предатель подменил, Паганель с топором гоняется за Диком Сэндом, в воздухе мелькают багры и ножи. Капитан с двумя дымящимися револьверами вышел было из каюты и, не меняя выражения лица, упал с отравленной стрелой в спине.
Вот это я понимаю! Вот это туристическая поездка! Будет что вспомнить в Бугульме, на полустанке, примерзая к столбу!
В нашей компании признанным экспедиционным предателем является Федюнин. Мы считаем его лауреатом всяческих изменнических премий и предательских фестивалей. Вредитель Федюнин делает своё радостное тёмное дело легко, по призванию, скользя крылом в потоках.
Например, именно Федюнин показал экономному нашему Б-чу в аэропорту города Франкфурт абсолютно бесплатные кофейные аппараты. И Б-ч по итогам три дня не мог уснуть, отравленный диким количеством дармового кофеина, приправленного дармовыми же сухими сливками с сахаром. Это уже не говоря про имиджевый урон, который мы все понесли, оттаскивая от кофейного источника пляшущего от радости, перевозбудившегося Б-ча под взглядами аэропортовских служителей.
Я уже тогда предрекал, что поездка наша отобьётся по всем статьям.
В аэропорту Мадрида нас встречали торжественно. По аэропорту в столице испанского королевства летают наглые воробьи. Что я считаю очень симпатичным. Воробей – птица непафосная, уютная, такую птицу не ждёшь увидеть в королевском аэропорту. Нет, не то чтобы мы ждали пыльных кондоров или вонючих бурых грифов-сипов в золотых коронах, вкогтившихся в геральдические щиты и тухло посматривающих на прибывших делегатов съезда слабоумных странников. Мы, практики, не ждём ничего лишнего. Хотя я бы не отказался от какой-нибудь испанской специфики.
Впрочем, её я дождался уже в самолёте на Тенерифе, и даже с небольшим избытком, но тогда я этого не знал и был отвлечён спасением нашего верного друга, Николая А-ва. Коля страдает неожиданными приступами клаустрофобии, которые охватывают его всякий раз, когда он решительно отказывается от алкоголя и его кровь покидают душеукрепляющие алкогольные производные. Когда Коля выпивает, он являет миру пример добродушия, неприхотливости и стремления уснуть в любом положении и на любое время.
Пьяный Коля – мечта любого таксиста, вышибалы, милиционера или другого специалиста по раздеванию заиндевелых алкашей. Откушав водочки, Коля начинает улыбаться тихой, незлобивой, чуть смущённой улыбкой старушечки, вспомнившей своё девичье смущение при первом поцелуе. С этой улыбочкой Коля руководит своим немаленьким предприятием, отвечает на вопросы журналистов, покупает игрушки своим детям, ест, пьёт, наверняка и срёт он тоже с выразительной красивой полуулыбкой. И многие люди, которым повезло и они не видели Николая трезвым, считают, что Николай – удивительно выдержанный, чуть флегматичный красавец с седыми висками, с милой улыбкой и ясным взором, оттенённым веером трудолюбивых морщинок в уголках глаз.
Но люди, которые видели Колю протрезвевшим или завязавшим, придерживаются совершенно иного мнения. Всклокоченный, желчный, непоседливый, потеющий, раздражённый злодей. Которому всё не нравится. Который всего боится, вздрагивает при каждом громком звуке. А то ещё хуже – внезапно начинающий дышать учащённо и глубоко, хватающий соседей по бизнес-классу за руки с хриплым стоном, что стены вокруг него сжимаются, потолок плющит, а дышать совсем нечем.
Такое поведение Николая меня раздражает. Во-первых, оно отвлекает от развлекательной программы. И хотя в самолёте нам предложили к просмотру программу про обезьян, которые с удовольствием прыгали, жрали детёнышей газелей, размазывали помёт по своим головам и обнюхивали пальцы, только что извлечённые из разнообразных отверстий других обезьян, всё же отвлекаться от просмотра не хотелось. Я люблю социальную документалистику, сетующую на неравенство рас, полов и видов. Во-вторых, мне было Николая жалко. Это состояние для меня непривычное, я его не люблю.
– Ты бы лучше пил, Коля! – сказал я печально. – Так ведь всем будет значительно спокойнее…
Пилот
В Интернете, склонном, как известно, к поощрению любых отклонений, я чувствую себя очень уютно. Давно хотел об этом сказать.
Дальше речь пойдёт о другом, конечно.
Я мгновенно обустраиваюсь на новом месте. Окружающие меня люди неоднократно убеждались в этом. Только прислонили на минуту к забору, придав вынужденной позе некую выразительность, только отвернулись, вытянувшись во фрунт перед проезжающим правоохранительным разъездом, а обернулись – я уже сижу перед расстеленной газетой, на шее у меня трепещет импровизированная салфетка из соседской занавески, я щурюсь на солнце, обколупывая невесть откуда взявшиеся калёные в углях куриные яйца, на коленях обмирает хозяйка занавески, не веря подвалившему счастью, а я всем своим крепко сбитым домашним видом олицетворяю торжество законности и низвержение во прах низких пороков.
– Джон! – упрекают меня часто мои спутники. – Оставишь тебя без присмотра на полчаса, возвращаешься, а вокруг тебя уже голуби, уже назначаются свидания, уже рынок ковров и фаянса организован, уже фотографируются в фатах и туфлях с загнутыми носами, все потные, торгуются, а ты смотришь на всё это громокипение глазами отца-основателя…
Недавно ведь совсем выбросили меня на этот островной берег, хоть я немного упирался на трапе ногами и жарко молил в средиземной ночи на привычной для меня сладкозвучной латыни: «Juxta stationem hanc comorare, quaeso!» Буквально вчера чемодан вдогонку мне швырнули с белоснежного лайнера из матросского хулиганства, я ещё публику смешил, сбирая в охапки разлетевшееся по песку, а потом крича: «Не оставляйте меня здесь, родненькие! Я всё верну обратно! Чувства можно воскресить!» Секунду же назад я бродил в рубище из полиэтилена по колючей траве, гремя мелочью в консервной банке, славя ангелов среди руин, и выразительно радовался встречным трусливым отдыхающим, обеспечивавшим мне посильное питание и, если повезёт, досуг в зарослях.
Всё было так недавно, а теперь снова пора в дорогу! У меня строгий принцип: как только в мою честь называют местный бар, я уезжаю из города. Потому как совершенно понятно, что потом пойдут именования в твою честь мясистых, не всегда, кстати, моих детей и кривеньких улиц. Потом появятся тощенькие самозванцы, которые лестью будут водить за собой толпы, врать бессмыслицы, чудодесить перед камерами и бесов гонять с лукавыми тоненькими причитаниями: «Хлыщу, хлыщу, рая ищу!» Фельетоны начнутся, из Кунсткамеры приедут.
Ухожу я обычно утром, по прохладе, спорым суворовским шагом, посыпая следы смесью махорки с перцем. По дороге бросаю на берегу записку: «Прощевайте любезныя лихом мя не помните но не могу уж я боле изнемог», ниже по течению выбрасываю припасённый сапог. Не люблю, чтоб надеялись, чтоб ждали там, не знаю, бегали к почте, в розыск объявляли. Что там ещё бабы делают-то?
С острова, кстати, пришлось улетать на гидроплане. Впервые в жизни полез в такую страсть. Самолёт на надувных лыжах вблизи ещё несерьёзней, чем на картинках. На картинках пилота не видно, поэтому есть надежда на благополучное приводнение. А в реальности пилот тёрся тут же, неподалёку от самолёта, отламывая с безразличным видом какую-то ветку от оливы.
Провожатые, видя, что я робею и в самолёт не лезу, стали меня подпихивать к болтающемуся на волнах входу в салон. Давай, мол, не робей! Но на пилота тоже старались лишний раз не смотреть, берегли совесть. На вид альбатросу было лет пятнадцать, не больше.
А я опасаюсь старых парикмахеров и молодых пилотов. Я не верю им.
Парадокс Рассела
Отдыхаем с широтой, но одновременно очень как-то просто. Как-то совсем очень просто.
Вверенная моему духовному попечению паства разложилась среди прочих членов нашей экспедиции первой и почти мгновенно.
– Опомнитесь! – кричал я утром с балкона домика, слепленного мной с помощью ила из обломков кораблекрушений. – Опомнитесь, окаянные! Откуда вы все возвращаетесь, я не понял?! В шесть утра, говорю, откуда это вы…
Домочадцы упорно шли от ворот к крыльцу, поддерживая совсем уж ослабевших экспедиционных активистов.