Крутой, который решил, что пришёл ко мне совсем по другому поводу - вот глупый! - его труп вышел отсюда, прибыл к боссу и радостно сообщил тому, что здесь всё схвачено до них и ничего поиметь с моей шарашки не удастся. Босс удивился, конечно, - но не стал заморачиваться на этом: были дела поважнее и актуальнее; крутой получил новое задание. Скоро он получит ещё несколько, одного плана: собрать дань с подконтрольных точек. Трижды он всё провалит: когда ему скажут, что денег сейчас нет, он мило улыбнётся: ладно, никаких проблем! - повернётся, и уйдёт. Босс сделает ему внушение: раскис ты что-то, нельзя так, надо быть жёстче, особенно в нынешние времена; крутой охотно и радостно выслушает всё, однако начальник, наблюдая за его дурновато-американоидной улыбочкой, сообразит: непорядок. Крутому предложат отдохнуть (на самом деле его решат отстранить совсем - но кто же ему об этом скажет?). Он выйдет на улицу, не зная, что уже выброшен за борт обрадованный и безгранично довольный мертвец; он будет проходить через скверик, когда десятилетний пацан случайно залепит ему в задницу шариком из игрушечного пистолета. Мальчик извинится, крутой скажет: "Пустяки", - а затем вытащит из кармана настоящую пушку и покажет молодому поколению, как надо стрелять. Когда бабка на скамейке напротив клюнет носом - будто задремала, ничего особенного на взгляд со стороны, - он переживёт адреналиновый оргазм куда посильнее, чем при сексе, и ему страшно понравится. Счастливый как никогда прежде, он успеет выстрелять две обоймы, прежде чем его возьмут; группа захвата проведёт его к машине по парковой тропе, которую отныне назовут Дорогой Смерти - а крутой, исходя слюнями, будет рассказывать им о своей любви ко всему миру. Ему дадут пожизненное, но счастье его не продлится долго: боссу не нужны лишние свидетели, тем более такие. Скоро в камере найдут тело, повешенное на клочках собственной одежды; разбираться не станут - разве что для видимости - но тот, кто это сделал, никогда не забудет два пронзительно глубоких, будто с иконы, глаза и последнее умиротворённое "спасибо..."
И так - изо дня в день: ко мне приходят люди, а уходят довольные трупы, продолжающие питаться и портить воздух. Вечером я спускаюсь в подвал; там темно и душно, потолок весь в паутине, а в углу, сразу за вторым шкафом, крысы прогрызли нору - мелкие глупости, в общем-то, но иногда эстетическое начало говорит во мне, что важно поддерживать правильный антураж. Здесь, в прозрачных сосудах, все те, кто решил с моей помощью осуществить мечты о счастье; кто верил, что счастье - в куче денег; в большой любви; во власти над другими; в новых впечатлениях; в том, чтобы стать лучше, чем ты есть; в том, чтобы сделать лучше мир; в том, чтобы доказать противникам, насколько они неправы - или ещё в какой-нибудь ерунде; те, кто не понимал, что в действительности всё куда проще. Я разговариваю с ними. От стервы пока ещё невозможно добиться ничего, кроме "пошёл на х.., маньяк-садист!", "верни меня назад, сволочь!" и "я не собираюсь терпеть это паскудство!", но через несколько дней или, может быть, недель она успокоится; мне некуда спешить. Идиот застыл в ступоре, но когда-нибудь это неизбежно ему надоест, и я узнаю, скрывается ли за его внешней тупостью хотя бы пара-тройка стоящих мыслей. Трусиха пялится на всё глазами-линзами и старательно шарахается от каждого движения. Крутой требует объяснений - и получает их в виде сакраментального "здесь вопросы задаю я". Со временем они станут полноценными членами моего избранного общества, пока же я оставляю их без внимания. У меня есть собеседники поинтереснее - те, кто давно привык к такому существованию; я могу сразиться с кем-нибудь в шахматы - или выслушать сюжет невероятного авантюрного романа; могу обсудить предполагаемые судьбы мира, человечества и Вселенной - или судьбу вполне конкретного слесаря Лёни Пасечкина; всякая тема интересна по-своему - и потом, ведь в каждом человеке дремлет творческое начало, разве нет? Творчество, плодами которого пользуется лишь один - да, пускай это несправедливо, но с чего вдруг я должен быть справедливым?
И вот - поэт: он на стуле напротив, и, когда я сообщаю, что заберу его жизнь, он поднимает глаза - редкое сочетание робости с уверенностью - и спрашивает:
- Значит, абсолютное счастье - это смерть?
Он, конечно, далеко не Пушкин и отнюдь не Лермонтов; размер в его стихах хромает не на одну долю, ритм вечно норовит сделать шаг вперёд, а затем два назад. Такую поэзию не напечатают ни в одном журнале, и он не получит за неё ни копейки; исполнителям популярных песен, может быть, плевать на скачки размера, но разве им нужна подобная муть? - нет, они хотят тексты, навязчивая бессмысленность которых в своей простоте доступна каждому. Самое большее, на что может рассчитывать поэт - стать своим в рок-тусовке, где со временем подсядет на наркотики; в стихах прибавится иллюзорных глубин, в которые он, может быть, поверит и сам. Или - страничка в Интернете и сомнительная популярность в узких кругах; но для начала неплохо хотя бы научиться отличать компьютер от телевизора. О да, из него получится замечательный собеседник (ещё бы!) - мне даже не придётся ждать, как это бывает с большинством, пока поэт смирится с тем, что... Но он спросил меня, и я отвечаю:
- Нет, неверно. И всё же, когда ты выйдешь отсюда через минуту или две, ты будешь мёртв. И будешь счастлив.
- Лучше через минуту, - говорит он. - Хотелось бы побыстрее.
- И тебя не пугает смерть? - зачем-то спрашиваю я, будто ещё не понял.
И тогда поэт, чуть прищурившись (с лёгкой издёвкой - так ему кажется), выдаёт:
- А вы не могли бы сделать всё молча?
Пустота, думает он. Пустота жизни - вот что страшнее смерти. Пустота, когда вдруг понимаешь: ты устал просто оттого, что существуешь. Пустота, когда не ждёшь от жизни ничего, потому что всё новое кажется одинаково серым. Пустота, когда то, что нужно тебе, не нужно больше никому - а то, что нужно кому-то, совершенно не нужно тебе.
А я думаю: если у него, поэта - пустота, то что же тогда у всех прочих? И ещё: разве есть на Земле хоть один живой человек, который на самом деле знает, что такое пустота?
В бесконечность первый раз: встреча, и... Его мёртвое тело выйдет из кабинета, довольное и радостное, как все они. Нет, он не помирится с девушкой в сиреневых очках, но не станет печалиться из-за этого; да и вовсе не будет о ней вспоминать. Зато вскоре он познакомится с другой (нет, не совсем точно: она познакомится с ним, так правильнее), которая найдёт в нём свой идеал - плевать на душу, всё это глупые выдумки неудачников: идеал в смысле внешних данных, не более. Она - дизайнер интерьеров с именем; поэта она тоже подберёт под интерьер, по форме и цвету, и он займёт место в её комнате среди других предметов мебели. Она - независимая женщина, сделавшая карьеру, а он... кто? Никто, в сущности: на работу он так и не устроится и в конце концов оставит эти никчемные попытки... поэт? Разве что в прошлом: сам не живой более, за несколько месяцев он не родит ни одной новой строчки. И всё же по-своему она будет любить его. Часто выходя вместе в свет, они не раз услышат о том, как подходят друг другу - конечно же, в этом она будет видеть только свою заслугу. Любительница путешествий, она объездит весь мир: Мексика, Индия, Австралия, Центральная Африка - о Европе можно не говорить, там она посетит каждую страну и почти каждый более-менее известный город. Поэт - искренний глупыш, как наивный подросток всюду последует за ней (так захочет она - и разве он может поступить вопреки своему счастью?), получая массу впечатлений, одной пятой которых достаточно, чтобы воплотиться в шедевр. Его жена будет восхищаться местными красотами, а он - неизменно вторить ей; не раз он ощутит безумный телячий восторг - но ни одна из увиденных красот не откликнется в его душе (душе? полноте, о чём это я?) хоть какой-нибудь махонькой, плохонькой рифмой. Они будут вместе долго... так и хочется добавить: долго и счастливо, и умрут в один день! Последнее вряд ли верно - ведь он умрёт здесь и сейчас, - но остальное... да, пусть поэт будет для неё вещью - может, немного более дорогой, чем зеркальный столик или двуспальная кровать в очередных апартаментах ("дорогой" - не то слово: кровать определённо обошлась ей в большую сумму), зато он - вещь незаменимая, выбранная единожды и всегда находящаяся на своём месте: всегда под рукой, всегда готовая помочь и, главное, ни на что не жалующаяся - хотя, как и всякая вещь, постепенно приходит в негодность, но разве бывает иначе? Кажется, со временем эта бизнес-леди полюбит его по-настоящему - или нет: скорее, просто привыкнет... а такая ли уж большая разница? Ведь они правда будут счастливы, он и она... она, разумеется, не настолько, как он - только куда уж ей понять? Счастье и любовь (любовь?) будут переполнять его, о да, но...
Такое странное маленькое "но": поэт - юный старик, вообразивший, что уже открыл для себя смысл жизни и смерти - пришёл ко мне не за счастьем. Да, у него проблемы с рифмами и ритмами - пускай: это техника, которую можно развить и отточить, однако - мысли: сейчас они переполняют его безразмерный мозг, ищут выход и рождают вопросы - вопросы, на которые я не обязан отвечать, но которых не могу не слышать.
Такое странное маленькое "но": поэт - юный старик, вообразивший, что уже открыл для себя смысл жизни и смерти - пришёл ко мне не за счастьем. Да, у него проблемы с рифмами и ритмами - пускай: это техника, которую можно развить и отточить, однако - мысли: сейчас они переполняют его безразмерный мозг, ищут выход и рождают вопросы - вопросы, на которые я не обязан отвечать, но которых не могу не слышать.
Я спрашиваю сам: что ты знаешь о пустоте? - но он молчит, а взгляд снова становится виноватым. И тогда я говорю... повышаю голос - и резко выплёвываю:
- Пошёл вон!
Удивлённый, поэт смотрит: ему не понять, почему тот, кому в силу положения надлежит завлекать людей, вдруг вот так, вроде бы без явных причин, даёт от ворот поворот... Он вспыхивает:
- А если я хочу умереть?!
- Тем более - убирайся, - произношу устало - и тут мы снова встречаемся, а я думаю: лучше бы ты ушёл поскорее, пока у меня не закончился приступ проклятой меланхолии... ну, или как это ещё назвать? И пока я не решил, что ради новой интересной личности в моём собрании могу стерпеть некоторые вещи.
Но я вижу, как поэт гаснет, глядя - не на меня даже - в меня. И, кажется (почему - кажется? так и есть), именно сейчас он узнаёт о жизни что-то, чего не мог знать раньше. Что-то по-настоящему новое; ответ на незаданный вопрос.
Потом я беру его за руку, стаскиваю со стула и волоку к двери; нет, он не сопротивляется - он просто обвис, как мешок тряпья; как бездыханный труп, которым чуть было не стал. Я открываю дверь и выталкиваю его, и поэт едва не падает на грязный линолеум; успевает опереться на безжизненно-серую стену; встаёт, поднимает глаза...
И я захлопываю дверь.
Вспоминаю - ну, вы знаете, это же классика: "тот, кто вечно хочет зла и вечно совершает благо". Теперь пойти бы вниз, в подвал... взять первый попавшийся сосуд, не важно, какой... и шандарахнуть со всей мочи о стену. Взять стерву, ещё кричащую, что я, этакая сволочь, не имею никакого права держать её здесь... приподнять немножко, ощутить в руках вес... подойти к идиоту, который провалился в сон и не ожидает никакого подвоха - и залепить с размаху! Осколки разлетятся по всему полу, и какая-нибудь задремавшая крыса с перепугу рванёт к норе; истоптать в порошок (крысу - тоже, если попадётся под ногу), потом прихватить крутого с его непрекращающимися расспросами - и размолотить о не успевшую ничего понять трусиху. Топтать, топтать и топтать!.. Потом взять ещё кого-нибудь - как же их много, этих идиотов и стерв, этих дур и подонков, этих гадов и мегер, этих сучек и козлов! Бить, давить - и наслаждаться многократно отдающимся в ушах звоном (тоже часть антуража)...
Ну, ладно - ясно ведь, что я этого не сделаю.
И я спускаюсь вниз - но вначале иду не туда, куда обычно. Подхожу к древней, поросшей мохом бочке, открываю кран, и тёмная как моё существование жидкость неспешно наполняет бутылку. А потом я сижу за столом - не за тем аккуратно-деловым, что в кабинете, а за старым, но всё ещё прочным дубовым столом в подвале: без искусов, зато - настоящим. Они все здесь, вокруг: идиот и стерва, трусиха и крутой, и многие другие - некоторые по привычке продолжают возмущаться, а другие любопытствуют, что такого особенного в сегодняшнем дне; кто мудрее и опытнее, просто ждёт продолжения. Напротив меня - пустой стул; беру два вместительных бокала и наливаю терпкое вино последние капли едва не выплёскиваются через край. Ставлю один перед собеседником, которого у меня никогда не будет; поднимаю свой и цокаюсь:
- За твоё счастье, поэт!
Вокруг что-то бормочут голоса, сливаясь в невразумительный гул - я не хочу их слышать, и не слушаю. Медленно, сосредоточив все чувства на одном вкусе, втягиваю в себя пьянящий напиток. Вспоминаю, о чём так и не спросил поэт, и думаю: неужели я не имею права хоть иногда почувствовать себя - ну, пускай не абсолютно - всего лишь немножко счастливым?
19 - 25.07.2003