Apple Records выпустила альбом в декабре 1968 года, но из-за общественного возмущения дистрибьютор продавал пластинку в конверте из плотной крафтовой бумаги — так, чтобы видны были только головы Джона и Йоко. Но, как бы хорошо ни скрывала фотографии плотная бумага, тысячи копий альбома были изъяты из продажи за непристойность. Тридцать тысяч копий были конфискованы сразу после того, как оказались в аэропорту Ньюарка, Нью-Джерси. А в Чикаго полиция нравов закрыла магазин пластинок, чтобы найти альбом, на котором не было конверта.
Когда Джон вернулся с чаем, я сказал, что разглядывал снимки, и спросил, не будет ли он против рассказать мне что-нибудь о них.
— Знаешь, я бездарный фотограф, — ответил Джон. — Я сделал их своим Nikon, который мне в рекламных целях подарил некий добрый человек, когда я был в Японии. Еще у меня есть Pentax, Canon и всякое такое. Так что я настроил, задал отсрочку времени и снял все прямо здесь, в этой квартире.
— Боб Дилан как-то спел: «Даже президент Соединенных Штатов иногда должен постоять голым».[71] Но как, по-твоему, люди должны реагировать на подобную обложку?
— Ну, понимание этого к нам еще только приходит. Смысл в том, что я не врал. Это была правда, это было сделано с простодушием. И сразу после того, как я это сделал, я понял, какую именно сцену хотел снять. Ты это понимаешь вдруг и показываешь людям тоже вдруг, а затем узнаешь, что мир собирается с тобой сделать на самом деле — ну или попытаться сделать. Но, когда это только зарождается в тебе, когда ты делаешь это, понимания у тебя еще нет. Изначально я планировал записать Йоко и подумал, что лучшей фотографией для обложки станет та, на которой она изображена обнаженной. Я просто собирался записать ее как художницу. Мы думали только об этом. Так что, когда мы начали встречаться, нам показалось естественным, если мы сделаем альбом вместе и оба сфотографируемся голыми. Разумеется, до сих пор я ни разу не видел свой член на обложке альбома или просто на фотографии. «Е-мое, там же парень хреном наружу!» — это было первое, что я подумал, увидев свой член. То есть теперь его можно увидеть на фотографии во всей красе, потому что мы разделись догола перед камерой. А потом ты смотришь на фото и где-то минуту сидишь с вот таким лицом, — Джон делается немного похожим на героя картины Эдварда Мунка «Крик». — В смысле, ты же не привык расхаживать голым.
— А как ты воспринимаешь то, что люди собираются сделать из тебя посмешище?
— Я знаю, будет неуютно ходить по улицам среди всяких сигналящих грузовиков, но и это пройдет. В следующем году я уже стану ничем, как мини-юбки, или голые сиськи, или что-то там еще. Мы же все голые на самом деле. Когда люди нападают на меня или Йоко, мы понимаем, что они параноики. Они просто об этом не знают, и ты знаешь, что они не знают, что варятся в собственном соку. Мы не очень переживаем. Главное, что альбом говорит: «Слышь, отстань, а? Мы всего лишь два человека, чего такого мы сделали?»
— Комик Ленни Брюс однажды сравнил себя с врачом. Он сказал, что если врач будет говорить людям, что они не больны, а здоровы, то окажется им не нужным.
— Классно, правда? С тех пор как битлы стали более естественными, все четверо, на нас реально начали нападать. Но мы же всегда естественные, ничего не можем с этим поделать, мы не смогли бы оказаться там, где сейчас, если бы такими не были. Мы не можем вечно переживать о том, что думают другие люди, иначе мы ничего не сделаем, не сможем быть собой. Чтобы делать то, что мы делаем, нужны четверо, поодиночке мы бы не справились и не могли бы это поддерживать на должном уровне.
— И все же я заметил, что тебя люди критикуют чаще, чем остальных.
— Не знаю, почему так происходит. Может, потому что я чаще других открываю рот. Что-то происходит, и я забываю о том, кто я такой, пока все не повторяется снова. Поп-культура и андеграунд постоянно поругивают и нас всех, и меня лично. А сейчас еще и про Йоко понаписали кучу говна, очень жестоких вещей. И тут нужно задержать дыхание и переждать. Они скоро прекратят.
— Вы с Йоко не хотите просто взять и создать собственную небольшую общину и не возиться со всем этим?
— Да будет все то же самое. Мы проверили это на Индии — та же история. Ну будет маленькая община, и с ней случится та же фигня. Все относительно. Нет никакого выхода. Нет кнопки «выкл.», потому что кругом все одно и то же, и это должно измениться. Но я правда думаю, что что-то менять нужно начиная с головы… и да, я знаю, что это штамп.
— Твоя недавняя выставка «Вы находитесь здесь» в галерее Роберта Фрейзера предоставила критикам еще один шанс вцепиться в тебя.
— Конечно, но, устроив выставку, я также направил удар и на них. Я для того ее и затеял. Многие из них говорили, что, не будь это Джон Леннон, никто бы не пришел на выставку. И если бы это был кто угодно другой, все было бы просто здорово, но суть в том, что это был я. И они используют это, чтобы объяснить, почему ничего не получилось. ЧТО не получилось-то?
— Прошлым летом вы с Йоко сделали фильм Smile, снятый на скоростную кинокамеру. Пятьдесят одну минуту фильм демонстрирует в замедленном действии и крупным планом твое лицо. Как ты думаешь, он получился бы таким же, если б в камеру улыбался кто-то другой?
— Да, все было бы так же, если б улыбался кто-то другой. Йоко думала об этом. Первоначально она хотела, чтобы миллион людей со всего мира отправили бы ей снимки, на которых они улыбаются, затем их число снизилось просто до многих улыбающихся людей, потом — до одного-двух… а затем остался улыбающийся я как символ сегодняшних улыбок — и я именно такой, что бы это ни значило. И это снова вызовет раздражение, потому что это снова я. Но однажды они поймут — это всего лишь я. Я не против, чтобы люди пошли на этот фильм, потому что я в нем улыбаюсь, потому что это не имеет значения и не причиняет никакого вреда. Идею этого фильма не поймут, наверное, ближайшие пятьдесят или сто лет, вот в чем дело. А у меня просто такое лицо.
— Два дня я только и видел что тебя и Йоко. И вот что подумал: какая жалость, что люди не могут прийти сюда, чтобы посмотреть, как вы тут вдвоем живете. Извини, что говорю это, но вы действительно кажетесь двумя необычными, увлеченными, творческими личностями, которые на самом деле уважают и любят и работу друг друга, и, собственно, друг друга.
— Да, все так. Когда мы только начали жить с Йоко, я не видел Ринго и его жену Морин около месяца. Вокруг фильма ходили разные слухи и все такое. Морин говорила, что ей в голову приходили разные странные идеи о том, чем мы занимались и что замышляли. А еще мои друзья и люди с Apple как-то странно реагировали на Йоко и все то, что мы делаем: «Они что, с ума сошли?» Конечно, это были просто мы, но, если уж даже они гадали и удивлялись тому, что мы теперь вместе и делаем то, что делаем, не надо ломать голову над тем, какой же причудливый образ сложился в головах посторонних.
— Не так давно некоторые леваки критиковали тебя за то, что ты не используешь все свое влияние, чтобы подтолкнуть людей взорвать истеблишмент. Даже журнал Time заявил — надо же, Beatles в своей песне Revolution отказываются от разрушений.
— Если разрушение — это единственное, на что способны люди, то я не могу сказать ничего, что бы на них повлияло, так как они останутся при своем. У всех нас это есть, и именно поэтому я спел рефреном, как инь и ян, «внутри и снаружи» в нескольких вариантах записи, а также в телевизионной версии Revolution: «Но, говоря о разрушении, уверен ли ты, что я останусь снаружи (внутри)?»[72] Я предпочитаю быть снаружи, но в каждом из нас есть и другая сторона. Не знаю, что бы я делал, окажись на их месте. Вряд ли я был бы таким кротким и мягким. Просто не знаю.
В этот момент в гостиную вошла Йоко и сказала Джону, что пора идти на запись. Джон поднялся, подошел к шкафу, достал оттуда синюю джинсовую куртку, надел ее, а потом мы втроем пошли к входной двери. Снаружи ждала машина, чтобы отвезти их на Abbey Road Studios. Мы пожали друг другу руки, я поблагодарил их за два великолепных дня, и они сели в машину. Джон опустил стекло, и я быстро сказал ему, что было бы чудесно, если б его улыбка была заразительной. «Весь мир мог бы использовать магию гипноза», — сказал я.
«Ага, счастливый человек всех может осчастливить, правда? — ответил он… с улыбкой. — Мы с Йоко думаем, что, если бы все и всюду излучали счастье или хотя бы положительные вибрации — то есть не связанные с насилием или ненавистью, — они могли бы противостоять злу. И я верю в то, что такое возможно. А сейчас пока, — помахал он рукой, — увидимся».
* * *Как-то раз, говоря о Beatles, Джон заявил мне: «Когда мы делаем что-то вчетвером, мы — единое целое, а когда порознь, каждый из нас — лишь мятущийся одиночка». В 1962 году Джон, Пол, Джордж и Ринго взялись за оружие, как четверо музыкальных мушкетеров — один за всех, и все за одного. Но сейчас, шесть лет спустя, к моменту, когда они записывают White Album, закалка и музыкальные швы группы поистерлись, а их девиз для всех намерений и целей превратился в «каждый за себя, и никто за всех». Как Джон позже говорил Яну Винеру, «слушать-то вы, эксперты, слушаете, но никто из вас не слышит. Каждый трек на этом альбоме личный — здесь больше нет музыки Beatles. Это был Джон и группа, Пол и группа, Джордж и группа. Я с сессионными музыкантами и Пол с сессионными музыкантами». Хотя песни типа Birthday были, конечно, исключением из правила. Позже Джон рассказывал Дэвиду Шеффу: «Знаете песню Wedding Bells Are Breaking Up That Old Gang of Mine?[73] Моя старая компашка прекратила свое существование в тот момент, когда я встретил Йоко. Я этого не осознавал, но именно так все и произошло. Как только я встретил ее, мальчики закончились. Но так получилось, что среди мальчиков были как хорошо мне знакомые, так и просто парни из бара».
Как-то раз, говоря о Beatles, Джон заявил мне: «Когда мы делаем что-то вчетвером, мы — единое целое, а когда порознь, каждый из нас — лишь мятущийся одиночка». В 1962 году Джон, Пол, Джордж и Ринго взялись за оружие, как четверо музыкальных мушкетеров — один за всех, и все за одного. Но сейчас, шесть лет спустя, к моменту, когда они записывают White Album, закалка и музыкальные швы группы поистерлись, а их девиз для всех намерений и целей превратился в «каждый за себя, и никто за всех». Как Джон позже говорил Яну Винеру, «слушать-то вы, эксперты, слушаете, но никто из вас не слышит. Каждый трек на этом альбоме личный — здесь больше нет музыки Beatles. Это был Джон и группа, Пол и группа, Джордж и группа. Я с сессионными музыкантами и Пол с сессионными музыкантами». Хотя песни типа Birthday были, конечно, исключением из правила. Позже Джон рассказывал Дэвиду Шеффу: «Знаете песню Wedding Bells Are Breaking Up That Old Gang of Mine?[73] Моя старая компашка прекратила свое существование в тот момент, когда я встретил Йоко. Я этого не осознавал, но именно так все и произошло. Как только я встретил ее, мальчики закончились. Но так получилось, что среди мальчиков были как хорошо мне знакомые, так и просто парни из бара».
Во время записи White Album Джон постоянно настаивал на том, чтобы Йоко сидела рядом с ним, а для остальных битлов она была бельмом на глазу. «Знаешь, — говорила мне Йоко во время нашей беседы в ее кабинете в „Дакоте“, — когда я познакомилась с Beatles, мы с Джоном были настолько увлечены друг другом, что не видели ничего у себя под носом. Мы были словно в оцепенении, во сне, просто смотрели друг на друга и не замечали окружающих. У нас даже не было времени подумать о том, как воспринимают нас другие, мы жили в собственном мире. И сейчас я понимаю, что мы отгородились от всех. Но даже в том странном состоянии сознания я видела, что каждый в Beatles — ранимый блистательный художник».
— Не секрет, — сказал я ей, — что многие битломаны сделали тебя козлом отпущения, обвинив в том, что это якобы ты стала причиной распада группы.
— Полагаю, каждый участник Beatles слишком силен и уверен в себе, чтобы подпасть под чужое влияние, — ответила Йоко. — Говорить такое — безумие. Трое очень сильных мужчин не станут никого слушать, а эти трое были еще и очень талантливыми мужчинами и на самом деле написали слишком много песен всего лишь для одной группы. Я знала, что каждый из них будет цвести по отдельности. Когда я пришла на ту запись, я мгновенно поняла, что это все равно что объединить в одной группе Бетховена, Моцарта и Шуберта. Понимаешь, Боб Дилан все делал в одиночку, а в Beatles они все делали сообща — довольно необычно, когда четверо парней вынуждены постоянно быть вместе. Это и так очень тяжело, а затем еще и кто-то пятый появился… вообще перебор.
Это был перебор даже для барабанщика. Как-то в конце августа, во время записи White Album, Ринго решил, что, как он сам выразился, с него хватит. И пояснил: «Я чувствовал, что трое других по-настоящему счастливы, а я какой-то неудачник. Я пошел к Джону и сказал: „Я ухожу из группы, потому что я плохо играю, меня никто не любит, а вы трое заодно“. На что Джон сказал: „Я думал, это вы трое заодно!“ Тогда я пошел к Полу, постучался к нему и сказал то же самое: „Я ухожу, вы все вместе, а я будто с краю“. На что Пол ответил: „Я думал, это вы трое вместе!“ После этого я даже не стал стучаться к Джорджу. Я сказал, что еду в отпуск, взял детей, и мы уехали на Сардинию».
Сбежав из группы, Ринго две недели болтался по морю на яхте актера Питера Селлерса. Как-то раз капитан — он страшно обеспокоил Ринго, подав ему вместо трески кальмаров с картошкой, — принялся рассказывать истории из жизни осьминогов. «По его словам, — вспоминал Ринго, — они любят зависать в своих пещерах. А еще они шарятся по дну в поисках блестящих камней или там консервных банок и раскладывают их перед входом в свои жилища, чтобы получился как бы садик. Это было так чудесно, что мне тут же захотелось оказаться под водой и увидеть все это собственными глазами. Гитара, пара затяжек — и вот у нас уже есть Octopus’s Garden»! («Мы будем так счастливы в саду у осьминога — ты и я».[74])
Вскоре после того, как песня, которую Джордж Харрисон назвал «мирной» и «безбрежной» и которая была лишь второй из двух написанных барабанщиком, была закончена, Ринго получил телеграмму от своих «бывших» товарищей по группе: «Ты лучший рок-н-ролльный барабанщик в мире! Возвращайся домой, мы тебя любим». И, когда Ринго приехал на Abbey Road Studios, он увидел, что его барабанную установку украшает столько цветов, что бык Фердинанд впал бы в нирвану.
13 октября 1968 года Джон сидел в одиночестве на Abbey Road Studios и записывал Julia — тринадцатую и последнюю песню White Album, фантазию о несуществующем мире, где сын знакомит свою умершую мать с любимой, которая ее заменила, хотя образы матери и подруги в его памяти переплелись. Это был первый за всю историю сольный трек Джона, наполовину пропетый, наполовину проговоренный, и одна из самых запоминающихся песен, которые он когда-либо писал. («Когда я не могу петь сердцем, я могу только говорить голосом разума».[75])
«Мы с Йоко год жили вместе, прежде чем поженились, — однажды сказал Джон. — Нас все еще связывали с другими людьми подписи на бумажках. Однажды пришел некий парень и сказал — вот твои документы на развод, ты свободен, и это было так, будто не стало бремени, которое мы несли, даже не подозревая об этом».
В общем, 20 марта 1969 года они с Йоко сели в частный самолет и улетели на Гибралтар, потому что, как говорил Джон, «там было тихо, дружелюбно и по-британски». Их брак был зарегистрирован в Британском посольстве, и они тут же получили свидетельства. На невесте было белое мини-платье, широкополая белая шляпа и белые носки, на женихе — белый костюм. На обоих — белые теннисные туфли. Месяц спустя, уже в Лондоне, Джон встал перед нотариусом и официально отказался от своего второго имени Уинстон, взяв себе имя Джон Оно Леннон. «Йоко поменяла свое имя на мое, а я поменял свое имя на ее. Каждый за обоих, оба за каждого».
В романе «Планета людей» Антуан де Сент-Экзюпери писал: «Любить — это не значит смотреть друг на друга, любить значит вместе смотреть в одном направлении».[76] В их первые совместные часы, дни и месяцы Джон и Йоко смотрели только друг на друга — все ради любви, и пусть весь мир подождет. Но через пять дней после свадьбы они посмотрели в сторону Нидерландов, решив публично отметить медовый месяц акцией «В постели за мир» в президентском люксе амстердамского отеля Hilton. Когда журналист поинтересовался, ради чего они изобрели столь безрассудную штуку, Джон ответил: «Мы неделю пробудем в постели, чтобы все обратили внимание на наш протест против страданий и насилия, творящихся в мире. Можно ли придумать лучший способ скоротать семь дней? Эта самая блестящая идея из всех, что приходили мне в голову». Через свое представительство Apple в Лондоне они выслали мне и еще парочке журналистов приглашение отпраздновать их свадьбу: «Когда вас последний раз приглашали на медовый месяц? Возможно, этого больше никогда не произойдет». Но работа держала меня в Лондоне, да и в любом случае я знал, что нехватки общения у них не будет.
Едва ли кого-то удивит, что Джон и Йоко были столь страстно и неустанно привержены делу мира. Йоко была ребенком войны — позже я узнал, что она вынуждена была выживать в разбомбленном Токио в конце Второй мировой, а дитя войны Джон родился 9 октября 1940 года во время затишья в налете люфтваффе на Ливерпуль. Война отпечаталась в их ранних воспоминаниях и подсознании, так что неудивительно, что они просили дать миру шанс, а всем, что они делали, казалось, было то, что Джон называл «распеванием мантры о мире на земле». «День за днем, ночь за ночью, — напомнил мне Джон год спустя, — вьетнамцы в телевизоре истекали кровью, а газетные заголовки были полны ужасов. Но нельзя же просто сидеть и хотеть, чтобы это прекратилось. Так что мы с Йоко решили заполучить хоть сколько-нибудь мира в заголовках ради исключения».
В проекте «В постели за мир» — перформансе, вдохновленном коанами-наставлениями Оно, — Джон и Йоко практиковали то, что проповедовали. «Мы продаем мир по произвольной цене, — заявлял тогда Джон журналистам. — Мы с Йоко — всего лишь большая рекламная кампания. Во всех нас есть и Христос, и Гитлер. Мы хотим, чтобы победил Христос. Мы пытаемся осовременить его послание. Что бы он сделал, если б у него были реклама, магнитофоны, фильмы, телевидение и газеты? Христос творил чудеса, чтобы донести свое послание. Ну а сегодняшнее чудо — это коммуникации, так дайте же нам их использовать».