Бутылка опустела наполовину, Марк порозовел. Комната слегка качалась. Дом плыл сквозь шторм. Мы разлили ещё, чокнулись. Марк продолжил свою ахинею.
— Опять же, я не мог просто написать «В больницу вошёл единственный в мире Петрушка, способный рассмешить мою Юлю». Герой не оживёт, если не будет мотива, биографии и если весь мир не начнёт дружно ему мешать. Поэтому я придумал тебе любовь, за которой ты примчишься в Ригу, и которая выпьет твоё сердце. И то, что ты окажешься свиньёй, бросив Питер. Иначе нельзя. Потом придумал, как ты всё потеряешь. Дом с лабиринтом придумал, даже Яблокова. Несколько громоздко вышло, зато работает. Ай да я. Дом, кстати, быстро вырос, за ночь. Но существует он только для тех, кто внутри повести. Для людей извне нет ни его, ни нас. Это сложно, потом поймёшь.
А Юлю я тебе не отдам. Конечно, она влюблена в тебя. Ты для неё рыцарь, сизый ангел. Но ты не любишь её. Тебе одиноко, и немного жаль симпатичную худую неврастеничку. Конечно, сейчас в твоей власти отнять её, увезти в Питер. Но только знаешь что? Повторится история с Евой. Только наоборот. Ты будешь радоваться её любви, потом она тебе наскучит. И ты сбежишь в Англию, поступать в хореографическое. В переносном смысле.
Марк прав. С моим фатальным неблагополучием, я не имел права дурить Юльке голову. Грустно. С Марком ей будет лучше.
— Что значит, другие нас не видят? И с какой планеты вы сами сюда выпали? С Марса?
У него не было желания шутить.
— Да нет же. Миры не чередуются и не существуют отдельно. Они сливаются, как ручьи в реке. Хоть и не перемешиваются. Все мои герои вошли в мой прежний быт, ничего не изменив. Я даже не знаю, видит ли вас кто-либо, кроме меня. Вы — параллельные линии, в пучке таких же параллельных. Вы — ручей в общем потоке. И если вас зачеркнуть, для большой реки не произойдёт ничего.
— То есть я — ваша личная галлюцинация? Я бумажный?
— Не знаю. Может быть. Мне всё равно. Я хочу забрать с собой ту галлюцинацию, что сейчас рыдает в соседней комнате. Мы завтра летим в Италию. Я там домик купил. Даже если наяву я не в Италии, а в клинике, и разговариваю сам с собой — какая разница. Мои воображаемые итальянцы простят. Они терпимы к странностям.
— А меня вы оставите как есть… Может, лучше уж, зачеркнёте?
— Нет же. Ты важное лицо в сюжете. Если тебя убрать, сказка рухнет. Всё исчезнет.
— Ну тогда напишите «Он страдал, страдал, а потом стал миллионером». И ещё напишите «К нему вернулась Ева».
Марк посмотрел пристально. Потом вставил лист в печатную машинку, снял её со стола и поставил мне на колени.
— На. Теперь ты творец. Упражняйся. Я чего-то устал.
У меня на голове зашевелились волосы. Я же хотел писать книгу… Конечно, я ему не верю. Ведь он спятил. Я посмотрел на стёртые кнопки. Потрогал, но напечатать хотя бы букву не смог. Не решился. Марк усмехнулся.
— Ты не веришь мне. Подумай, почему меня зовут Марк, а тебя Матвей. Крутое совпадение? А что фамилия Евы переводится как маленькая река?
— А её саму зовут Ева, потому что всё с неё началось?
— Видишь, какой умный мальчик.
Марк достал из секретера две коробочки, бросил мне. Запасные чернильные ленты.
— Кто-то должен печатать. Пока по клавишам стучат, жизнь продолжается. Вот и трудись. Теперь ты главный в этом мире. Есть, конечно, ограничения. Например, к должности творца приложены тоска, бессонница и катастрофическая неустроенность. Бытовая и душевная. Ты будешь одинок даже в объятиях любимой женщины. И, разумеется, отныне всё будет раздражать, бесить и отвлекать. Тебе не привыкать, впрочем.
— Подарите лучше мне свою квартиру. А машинку, так и быть, оставьте себе.
— Квартиру могу подарить. Но не стану. Иди, шутник. Всё у тебя будет.
Марк махнул рукой и отвернулся. Я сунул в карман бутылку с остатками виски. Сказал: «Это мне на утро». И побрёл вон. Юли не было видно, спряталась. Паркет качался, лестница подныривала, асфальт на улице коварно пружинил. Рига — приморский город, волнение мостовых вполне объяснимо. Кажется, вечность плёлся до своего чердака. Ещё эта машинка тяжёлая. Из чего её только сделали. Грохнул подарок на стол. Мне показалось на миг, она за мной наблюдает.
Очарование Марковой фантазии отпускало меня. Пустой холодильник не располагал к утопиям. Бельё постиралось давно, тряпки взаимно перекрасились, наверное. Всё прекрасно. Василь Василич забрал деда-мороза и уехал на Крит. Встретит там какую-нибудь себе Пенелопу. Или просто Варю. Юля и Марк полетят в Италию. Ева машет прекрасными голыми ногами на радость англичанам. А мне перепала старая печатная машинка. Десять баксов на базаре. Марк прав в одном, справедливость — выдуманное слово. Он сказал, пока кто-то печатает, жизнь длится. Какая заповедная, исключительная чушь!
Чтобы окончательно разрушить обаяние чужого бреда, я сел за стол и набрал всего одну строку: «В дверь позвонили…»
Посидел пару минут, мрачно ухмыляясь. И, конечно же, не произошло ничего. Никто не знает, где я живу и никто не придёт. Разве что хозяйка за деньгами, так это только в апреле. Ну и славно. У меня есть, где спать и чем заниматься. Соберу свои тексты, слеплю книгу. Потом поеду в Питер.
И я стал сочинять роман. Набрал первую строку:
«Я расскажу вам, как обижаются латвийские женщины. Таковых известно три типа…»
И тут, правда, в дверь позвонили.
Другие опусы М. Станилевского, опубликованные в разных местах под разными именами
О разных видах детства
У девочки Лёли мама красавица, папа психолог, дедушка физик, второй дедушка антисемит. Сами видите, приличная семья. Мать архитектор, рожала дочку исключительно для себя. Это был лучший её проект, глазки синенькие, косички всякие. В холле роддома девчонок ждала счастливая родня. Встречающие построились свиньёй, как крестоносцы. Папы, мамы, тёти и прочая пехота. Они выучили Бенджамена Спока. Они знали, как растить и воспитывать что угодно. Каждый имел в кармане неприкосновенный памперс, кипячёную соску, парацетамол и зелёнку для коленок. Они уже приготовили дом в лесу, где сплошной кислород вокруг и ребёнок сможет дышать, даже если рот занят котлетой. Сами понимаете, тендер на прогулку с младенцем мать выиграла не сразу. Её не считали слабоумной, но и доверяли не вполне.
Прошло полгода. Однажды родственники собрались и решили, пусть всё-таки погуляет. Как-никак, мать. Заслужила.
Для прогулки всё подготовили. Коляску смазали, проверили метеосводки. Девочку завернули в одеяла из шерсти аргентинской ламы, вскормленной эдельвейсами. Коляску установили в сторону природы, чтоб ехала прямо, без всяких опасных поворотов. Матери показали как катать ребёнка: плавно, взад-вперёд, смахивая слёзы умиления. И вот они пошли, пошли…
И вдруг коляска опрокинулась, ребёнок выкатился в траву, как какой-нибудь арбуз.
Расхристаная мать прибегает с быстро нагулявшейся дочерью в руках. Коляску бросила. Голосит, плачет:
— Ребёнок ударилась и теперь вырастет дурой! И что же я за мать такая, ехидна!
И глазами просит какой-нибудь жестокой казни для себя.
Оба деда, физик и антисемит, муж психолог, три бабушки, тёти и прочая пехота, — любой скажет, коляски не опрокидываются. Это всё чьи-то кривые руки надо оторвать. На виноватую посмотрели стальными глазами, но промолчали. Мужчины помчались смущать врачей небывалыми взятками. Женщины напоили мать валерьянкой, уложили в постель. И вот лежит она у раскрытого окна. И слышит Голоса.
— Смотри, вот едет коляска. Наезжает на камень. Ребёнок выпал. Где, где его голова? Опять едет. Опрокидывается. Где голова?
Она подумала: здравствуйте, дорогие мои паранойя и галлюцинации. И посмотрела в окно по привычке, оставшейся со времён психического здоровья. А там бабушки скрутили муляж ребёнка из тряпочек и ходят, роняют. Вместе с коляской. Грейпфрут изображает детскую голову, самая опасная роль. Эксперимент проверяет, можно ли с такой матерью остаться дурой на всю жизнь.
Недавно я ночевал в том доме. Девочке Лёле уже шесть лет. Она сервировала стол и подписала каждую салфетку большими буквами: ЛЁЛЯ. Чтоб никто не сомневался, кто тут самая воспитанная барышня.
Я смотрел и думал. Вот у меня тоже дети. Девочка и девочка. Алика худая и всегда голодная. У неё такой интересный желудок, еда пролетает, не задевая пищеварительных изгибов. Маша наоборот, может питаться одним лишь запахом от яблок. Мы живём в уютной квартире рядом с автотрассой. Гости сразу видят, хозяйство ведёт мужчина. Занавесок у нас нет. В ванной их съел хомяк, в кухне сами передохли. В большой комнате сохранились, но висят криво. Девочкам была нужна фата для свадеб. Однажды Алика поскакала навстречу единорогу прямо с занавеской на голове. От стены оторвалась штанга, упала на Машу, сломала корону. Так началась женская борьба за трон.
Я эту штангу прикручивал трижды, всё равно кривая. Пусть висит, как ей удобно.
По квартире бродит кот, источник шерсти. Линяет. Зато видно, что он не фонограмма.
И у нас есть кукольная коляска. Однажды Ляля уселась в неё, как шмель в колокольчик. И попросила отвезти в аэропорт. Игра называлась «быстрое такси». У Маши стиль езды немножко кавказский. Алика не удержалась, вышла в повороте прямо в шкаф. Звук был, будто грохнули в шаманский бубен. После аварии Лялю пожалели, подули в ушибленный лоб — и вот оно опять побежало расти и развиваться. Никаких издевательств над грейпфрутами, каскадёрских дебютов перловки. Ноль капель валерьянки растревоженному отцу.
По вечерам мы поём колыбельные песни. Соседка при этом стучит снизу. Ей кажется, у нас дискотека. В ритм не попала ни разу. Однажды она поймёт, это русские люди так энергично успокаиваются перед сном.
Бэссамемуча
Мне встречались женщины, лёгкие на поцелуй. Помню, одной я успел сказать лишь «Послушай, Марина» и она сразу укусила меня за губу. На женском языке это означает «Я тебя тоже лю».
Но это редкость. Чаще бубнишь от растерянности героические саги, при том глядя пристально ей в губы. Целовать и страшно, и непонятно с какого места начинать. А ещё бывают такие коленчатые барышни, с ними вообще каменеешь.
Для сложных случаев у меня есть отвлекающая история. Если вы её слышите, значит мы с вами сидим на диване, и я боюсь целоваться.
Вот эта история.
В условиях монгольской зимы воинский устав велит справлять нужду, не обращая внимания на ветер и мороз, балансируя при этом на птичьей жёрдочке. Солдаты страшно мёрзнут в районе попы и боятся упасть в ужасную пропасть. У птиц те же упражнения получаются непринуждённо. И невольно начинают растягивать межсервисный пробег. Избегают этой опасной процедуры. Они ходят до ветру лишь в крайнем случае, при прямой угрозе лопнуть. К концу службы личный состав обучается терпеть высокое давление целую неделю. А когда припёрло, отстреляться за три секунды.
Мы жили в железной будке на колёсах. Мы были связисты на полевой станции Р-410. Нашему старшине не было чуждо всё человеческое. Однажды ночью он поднял экипаж по тревоге, выгнал на мороз, а сам отложил на газету личинку. Свернул и выбросил в окно. Потом включил вентиляцию, и в будке стало как в весеннем лесу. Никаких признаков причастности старшины ко всему человеческому. Подчинённые вернулись, уснули и ни о чём как бы не догадались.
А утром буря стихла. Небо стало голубое с редкими белыми прожилками. И приехал генерал с проверкой. Он построил экипаж перед будкой и стал рассказывать про свою жизнь.
Он прослужил двадцать пять лет.
Видел, как в Воронеже часовой занимался онанизмом на посту. И так уснул. В положении «стоя», с хозяйством наружу. А разводящий подумал «какая гадость» и шлёпнул спящего товарища по спящему члену солдатским ремнём. Часовой от боли и непонимания стал стрелять, ни в кого не попал, но для дивизии это был позор.
Генерал видел, как в Якутии прапорщик ставил водку на мороз, водка делалась куском льда. И хитрый прапорщик применял её как закуску к обычной, жидкой водке. Скоро к этому прапорщику стали приходить огромные зелёные тараканы прямо в караулку. И опять был позор для дивизии.
Однажды в Анголе бабуин украл у другого прапорщика закуску. Этот другой прапорщик догнал бабуина и угощение на дереве. И это опять был позор, так издеваться над туземцами.
Но! Никогда ещё генерал не видел, чтобы солдаты и старшины гадили на стены, да ещё на таком расстоянии от земли!
— Обернитесь, товарищи бойцы и посмотрите, что творится на борту жилой машины! — сказал генерал голосом оперной истерички.
Остекленевшая котлета примёрзла к железной будке. Всё, что бросил в окно старшина, всё ветром прибило назад. И по газете «Красная Звезда» было понятно, это не провокация со стороны монголов.
Целый день потом старшина скалывал ломиком свой внутренний мир, насмерть примёрзший к будке. И далеко над Монголией плыл хрустальный звон.
…Рассказав эту поучительную историю, обычно я продолжаю сидеть. Смотрю в губы, и ничего не происходит. Это потому что у меня филемафобия. Страх целовать красивое. Дурацкая, неудобная болезнь.
Теперь про фобии.
Одна женщина боится ходить на работу. Все ей сопереживают. Говорят, что ж поделать, не ходи, не надо себя травмировать напрасно. И угощают вкусным седуксеном, от которого снятся разноцветные бабочки и добрые слоны. Это очень удобная и приятная фобия, мне б такую.
Бывают очень изящные патологические страхи, для настоящих эстетов. Например:
Анемофобия — боязнь повстречать ураган.
Акрибофобия — боязнь не понять прочитанное.
Апейрофобия — боязнь бесконечности.
Гленофобия — боязнь взгляда куклы.
Интимофобия — боязнь выключения торшеров.
Нефофобия — боязнь облаков.
Сидерогомофобия — боязнь оказаться в одном поезде с гомосексуалистом.
Ойкофобия — страх, что выгонят из психиатрической лечебницы.
Спектрофобия — боязнь зеркал.
Пелидопартенофобия — боязнь лысых девственниц.
Криоклаустрофобия — боязнь быть запертым в холодильнике.
Птеранофобия — боязнь птичьих крыл.
Гуцогиппофобия — боязнь тощих лошадей.
Гартбруксавтофобия — боязнь умирать в автокатастрофе под музыку кантри. Кто не понял, это страх лежать в разбитой машине и не мочь выключить радио.
Любую фобию можно победить систематической десенсибилизацией. Это значит, надо упорно делать, чего не хочется и, однажды, фобия сменится на пристрастие. Например:
Спектрофоб полюбит смотреть в зеркала.
Акрибофоб перечитает всего Канта и зарыдает, когда Кант закончится.
Криоклаустрофоб поселится в холодильнике.
Пелидопартенофоба не успокоится, пока не создаст семью с лысой девственницей.
Сидерогомофоб учредит отдельный вагон для гомосексуалистов. И т. д.
Это значит, мне нужно целоваться как можно чаще. Поэтому, решил я, сегодня всё будет иначе. Я не стану рассказывать героические саги о невоспитанных прапорщиках. Я скажу примерно так:
— Знаешь, в чём смысл жизни… Ты можешь забыть меня хоть завтра. Это всё равно. Потому что сейчас мы на одном диване и только что я целовал тебя в ладонь. Понимаешь? Этого уже никто у меня не отнимет.
И неожиданно укушу её за губу.
На мужском языке это значит «Я тебя ужасно лю».
Немного об искусстве
Раз в год мы ходим на «Щелкунчика». Без коньяка провинциальный балет невыносим. Даже белоногие стаи балерин его не спасают. Удивительно. Мне казалось, белые колготки способны спасти мир, не только вечер пятницы. Но нет. Оркестр рыдает, Чайковский такой Чайковский, а всё равно партер отчаянно зевает, потому что унылое болото.
Хорошо хоть, мы пришли в театр. С нами бедный зритель не грустит. Наш тихий шёпот заглушает оркестр, мы внезапно хохочем в трагическом месте, и другими разными способами развлекаем публику.
Например, Маша выждала паузу и спросила так, чтоб слышал и балкон.
— А перед нами сидит тётя, у неё губы силиконовые?
И партер обернулся поглядеть, из чего у тёти губы. Балкон тоже хотел бы увидеть, но побоялся упасть с верхотуры.
Раньше эта тётя хотела выделиться на фоне других. Она надела красивое серебряное платье. Или даже алюминиевое. Спереди вырез, на спине вырез — всюду вырезы. Хорошее, издалека различимое платье, сшитое из женских обещаний. Но девушка даже не мечтала о таком успехе, чтоб на неё таращились и балкон, и партер, и актёры со сцены. На несколько секунд она затмила собой спектакль. Она обернулась и посмотрела на нас с благодарностью. Ну, мы решили, это благодарность в её глазах. Пылает.
Потом маленькая Ляля вертелась, вертелась, нашла на стульях номера. У меня девятый, у Маши десятый, у Лялиного стула кто-то голодный откусил цифры.
Ляля расстроилась и сказала горестно и громко:
— Боже мой! Какое унижение! У меня стул без номера!
И опять все обернулись и посмотрели, сначала на Лялю, потом, уже по привычке, проверили не силиконовые ли губы у женщины с вырезами.
И вдруг на сцене выстрелила пушка. Ляле показалась, лично в неё. Ляля вскрикнула раненым поросёночком, и алюминиевая женщина устало заулыбалась зрителям — «Да, да, визжала тоже я, вот этими вот губами».
Все эти неловкости случились из-за нашего деда, он был шумным комбайнёром с громким голосом. Кто не знает, комбайн — машина по производству грохота. Дед единственный в деревне мог разговаривать сквозь звуки комбайна. Поэтому никто не хотел с ним кататься, из-за невозможности возразить в беседе. Дед был очень звонкий, и мы в него.
Только не думайте, будто мы дикие.
Как у всех людей, наш театр начинается с вешалки. И если в холле Национальной оперы дерутся вешалкой красивые девчонки, это мы, скорей всего. Пришли смотреть «Щелкунчика». Мы готовы за вешалку убить человека или даже плюнуть ему на платье.