1 марта.
Приезд на Аlb'y. Устала ужасно. Ек. М. [Лопатина5. — М. Г.] встретила нас на вокзале, О. Л. [Еремеева. — М. Г.] — дома. […]
2 марта
Ол. Л. и Ек. М. очень заботливы и рады нам. Ек. М. читает в церкви, а потому целую неделю она будет очень занята. Были блины, они не ели — постятся. […]
8 марта.
[…] За обедом Ян сообщил о внезапной смерти Г. Ев. Львова. Умер легко, ночью. […] Мне жаль его. Он не желал революции, всю жизнь думал, как бы предотвратить ее, а история поставила его во главе революции. […] все вышло в его жизни так, как он не хотел6. […]
9 марта.
[…] Мы долго говорили о нем [Львове. — М. Г.]. Разбирали, почему он при всех своих моральных достоинствах все же многого не понимал ни в русском мужике, ни в революции. Я помню, как после лекции Яна, где он выступил противником революции и обвинял весь русский народ сверху до низу, а не только высший класс, как делают «февралисты», Львов сказал мне, показывая на сердце: «У меня мужик здесь». Ну, как при таком отношении строить государство? […]
18 марта.
Приехали Степуны. […] Ян вечером был весел. Завел разговор с Ек. Мих. о бессмертии души […]. Ян верит, что существует нечто выше нас, но после смерти не будет личного воскресения, хотя он страстно желал бы этого. — «Ведь я не верю в смерть».
19 марта.
Парадный обед. Матушка из Камбрэ. […] Очень милое лицо, немного напоминающее Ел. Анд. [Телешову. — М. Г.]. Ей лет 36. […] Она доктор философии. Была атеисткой. Много читала. Толстой заставил ее обратиться к Евангелию. И вскоре она стала страстной католичкой. […]
21 марта.
Были у всенощной. Сегодня Вынос Креста. Я нигде так не чувствую свершившегося в России, как в Каннской церкви. […]
29 марта.
Ян: «Нельзя читать произведения в подлиннике, если раньше читал их в переводе. Никогда слово 1а nuit не произведет на меня то самое впечатление, как слово ночь, хотя я с детства знаю это слово, la mer и море для меня звучат разно. Поэтому то, что я раньше читал в переводе, теперь действует на меня иначе».
31 марта.
[…] Ян сказал, что черные дрозды его любимая птица. — «Как это говорит о весне». […] Говорили о том, как все механизируется. «Какой страшный век», сказал Ян.
1 апреля.
Месяц, как здесь. […] Предлагается дача в Грассе какого-то генерала. Генерал спросил, не большевики ли мы, и можем ли мы платить. […] Я думаю, что все кончится Mont-Fleury на весь год.
6 апреля.
[…] Г. Ев. [Львов. — М. Г.] хотел итти в монахи. Но старец Виталий в Оптиной пустыни не разрешил ему, велел остаться в миру работать. […]
18 апреля.
[…] Вилла Mont-Fleury сдана. Ян в тихом отчаянии. […]
19 апреля.
В церкви было очень хорошо. […] Батюшка христосовался со всеми.
Возвращались почти все пешком. Ян один уехал раньше всех в толстом пальто Степуна. […] Дома нас ждали. Ян уже поел ветчины. Сидел сердитый, но скоро отошел. Стол был убран хорошо. […] Досидели до половины шестого. […]
20 апреля.
Грасс. Вилла Belvedere […] Ян, сидя на Belvedere, сказал: «Я чувствую себя здесь, как в Mont Fleury». Раз так, подумала я, значит, нужно оставаться. Все неудобства можно будет обойти. […]
21/8 апреля.
[…] Ян вернулся очень встревоженным. На мосту кого-то задавили. Он решил, что меня. Обрадовался, застав меня дома. Обедали вдвоем. […]
22 апреля.
[…] Ян ездил с Фондаминским и Степуном в St. Villier. Дом без воды. […] Сад небольшой.
23 апреля.
18 лет нашей общей жизни с Яном. Я хотела бы, чтобы вдвое, втрое дольше мы прожили вместе. День прошел мирно, тихо, но грустно. Я все время вспоминала свой последний день дома. Как все еще было хорошо тогда. А мы не ценили всего этого. […]
24/11 апреля.
Решились на Belvedere. Едем сегодня в Грасс.
27 апреля.
Весь день ждали Зайцева [Б. К. — М. Г.]. Приехал после ужина, прямо от Ельяшевич. Поправился. Рассказывал о сербск[ом] изд. Обратились к Шмелеву, он собрал писателей, а в результате его в редакторы не избрали. […]
1 мая.
Завтра переезжаем. Опять начнется тяжелая жизнь. Газа нет, значит, возня с плитой, жара в кухне летом.
2 мая.
Часа через два покидаем Villa Alba. Грустно. […] Ян сказал: «Я и сам за республику. Монархию я жалею, как вообще прежнюю Россию. Конечно, если бы Н. Н. [Вел. кн. — М. Г.] пошел в Москву и навел порядок, то, вероятно, он сделал бы это лучше, чем Милюков с Мироновым».
[Вилла Belvedere:]
9 мая.
[…] У меня новая жизнь — Яна совсем не вижу, совсем не бываю с ним. И в первый раз от этого не страдаю. Он живет одной жизнью с Ил. Ис. [Фондаминским. — М. Г.]7 и, кажется, доволен тоже.
17 мая.
9 ч. вечера. «Мальчишки» ушли в синема. Днем ходим гулять. А я одна и одна. […]
21 мая.
[…] Ян не понимает радости общения. Ему нужны политические разговоры, синема, — словом, отвлечения, наркотики, от настоящей жизни. А, может быть, он весь в творчестве, и в остальное ему не хочется вкладывать душу. […]
23 мая.
[…]Волнение в русском Париже. Продажа Высоцкими банка большевикам и самоубийство Савинкова, которому почему-то там никто не верит. […]
24 мая.
Приезд Мереж[ковских]. […]
25 мая.
Необыкновенная гроза. Было жутко. Град. Электричество перестало действовать. Долго сидели после дневного чая в столовой. Пережидали грозу все вместе. […]
Ян дал мне прочесть то, что он хочет печатать из Одесского дневника. Завтра перестукаю ему на машинке. […]
4 июня.
Пришло «Возрождение»8. Все хорошо, состав сотрудников хороший. Статья Струве «Освобождение и Возрождение». […] Статья Карташева. […] Открытие Богословского института в Сергиевом Подворье9. Это одно из самых больших завоеваний эмиграции. […] Начались печататься «Окаянные дни»10.
6 июня.
«Последние Новости» неприлично обрушились на «Возрожд.». […] Как Милюкову не стыдно уподобляться какому-нибудь провинциальному листку. […]
10 июня.
[…] Перед обедом ходили с Яном над виллой. Там уже прокладывается бульвар. Как выиграет Грасс после его проведения. Ведь оттуда будет один из лучших видов.
Вероятно, Ян испугался за меня. Пошел, позвал, гулял. И ведь всегда, когда он гуляет со мной, он чувствует себя хорошо, уютно. Но от нервности он должен куда-то бежать, с кем-то говорить, и только, когда я заболеваю, он приходит в себя и пугается, озирается вокруг, начинает понимать важность моего существования.
11 июня.
[…] Сегодня Струве разъяснял непонимающим, что такое консервативный либерализм. Он, вероятно, 5 лет вынашивал эту идею. Я помню, как впервые услышала его, когда по его просьбе Ян пригласил к себе Фондаминского, Руднева и Авксентьева. […] Я помню, какими маленькими, юношами какими-то казались мне все эти эс-эры рядом с ним. Я как-то почувствовала величину П. Б., незаурядность его, смелость.
«Воля России» пробрала Бунакова и Руднева за религиозное направление, которое они придают «Совр. Зап.». «Дни» заступились.
16 июня.
[…] З. Н. [Гиппиус. М. Г.] и И. Ис. [Фондаминский. — М. Г.] хотят основать левый центр и тоже строить все на национальной, религиозной и демократической основе.
— Если так, — сказала я, — вы будете недалеко от Струве.
— Но, конечно, это все идеалы, желания, но как отделаться от Черновых11 и т. д.? — сказала З. Н.
— Вообще следует обрубить концы и слева и справа, — заметил Ил. Ис. — В этом-то и задача центров.
За чаем говорили опять о Савинкове. З. Н. уверяет, что он умер для нее давно, а что он «от несчастной любви к большевикам выбросился из окна» — ее мало трогает.
Опять разбирали причины его предательства. […] Илья И. сказал: — Боже мой, предал потому, что большинство предает перед смертью. […]
Ян сказал: — Я тоже за жизнь предал бы всех, но только не большевикам, тут злость, ярость спасла бы от предательства.
Потом застенчиво улыбнулся и сказал, глядя на меня: — Нет, тебя бы не предал.
И повторил: — Нет, Веру не предал бы, жалко.
И я вспомнила, что в Одессе говорила ему, что в случае, если мы не успеем погрузиться на пароход, чтобы он спасался один. […] Он твердо сказал, что без меня никуда не поедет, даже если это будет грозить смертью.
17 июня.
[…] Уехал Ил. Ис. и целый день грустно. Наконец, живем вдвоем с Яном. Я довольна, а он все боится скучать, хотя скучать-то ему некогда. […]
19 июня.
[…] Ян говорил, что его не тянет больше в Россию, где все загажено, все близкое, родное уничтожено, а близкие люди состарились, поглупели. Но тут же прибавил: А неужели так и не увидим Россию?
19 июня.
[…] Ян говорил, что его не тянет больше в Россию, где все загажено, все близкое, родное уничтожено, а близкие люди состарились, поглупели. Но тут же прибавил: А неужели так и не увидим Россию?
Только сегодня прочла «Идеи Корнилова» Ильина. Интересная тема, интересное учение о «сопротивлении злу насилием». […]
— Нет, — сказал Ян, — только у дворян и осталось кое-что. Посмотри, сколько золота насыпано у Ек. Мих. [Лопатиной. — М. Г.], все это наследие отцов. Ильин — тоже дворянин, оттого и идет напролом туда, куда душа тянет. Я еще не продумал глубоко его теорию, но помнишь, что я говорил о возмездии, что, если видишь издевательства, нужно броситься на мучителя. И ведь не зло руководит тобою, а добро.
20 июня.
[…] Ян сегодня 2 раза сказал, что мой дневник интересен, а я временами так падаю духом, ничего не записываю. […]
21 июня.
У барона Ховена. Оказывается, барон — магометанин, все проделал, вплоть до обрезания, 30 лет тому назад. Толст, болтлив, бабий голос, неряшлив, вегетарианец, знает 11 языков, из которых несколько восточных. Он прежде всего русский чудак, барин времен Тургенева, но в современной обстановке. […] Дом производит беспорядочное впечатление. Ничего без крика и шума не делается. Все суетятся, а толку немного. Русская бестолковость, беспомощность, доброта. […]
23 июня.
[…] К завтраку пришел Лазаревский12. Он принес свой дневник. Огромная переплетенная в твердый переплет тетрадь. Он пишет, вклеивает кое-что из газет, всовывает письма, фотографии — это очень хорошо. — Он постарел […] но все еще молод душой. […] Говорили о Чехове, о том, каким выставила его З. Н. Гиппиус, о том, как о нем писал Лоллий Львов — уж слишком яростно.
Ян говорил, что Чехов не умел описывать помещиков […] да и мужики ему не удавались. А вот лавочники в «Овраге», женщина в зеленом во ржах — удивительно — прямо в первые ряды мировой литературы.
Оказывается, Овсянико-Куликовский не любил Достоевского, за это его не любит Б. Ал. Лазаревский. […]
24 июня.
[…] Ян в хорошем настроении, несмотря на нашу жизнь а deux. […]
10 июля.
[…] Я думаю, теперь у Мережковских цель развенчать Яна. Вероятно, […] в злобе поведал им, что Яна представлял в кандидаты на Нобелевскую премию Ромэн Роллан. […]
26 июля.
[…] Ян позвал меня и сказал: — Знаешь, отправимся куда-нибудь в плаванье, месяца на три.
Решили навести справки. Почему-то остановились на том, чтобы обогнуть Африку. Это было бы ново.
30 июля.
[…] Ян разорвал и сжег все свои дневники-рукописи. Я очень огорчилась. «Я не хочу показываться в одном белье». Я спорила с ним. Он увидал, что я расстроилась, сказал:
— В Париже есть рукописи — и они твои. Есть и тетрадь-дневник. Ты можешь после моей смерти показать, если не поверит кто-нибудь в подлинность моего дневника.
— Ну, неизвестно, кто кого переживет, — отвечала я, — теперь мне часто кажется, что я умру раньше тебя.
— Ну, уж тогда я все разорву. Можешь быть покойна.
Мне кажется, это ненормально. […]
11 августа.
[…] Яну очень хочется снять виллу, но дорого. Приходит в голову рискнуть и чем-нибудь зарабатывать. Сдавать комнаты. Кормить на сезон. «Я чувствую себя всегда лучше всего осенью и опять подходит октябрь, и мы должны куда-то перебираться». Мне бесконечно жаль его. Что-нибудь придумаю. […]
14 августа.
[…] От поездки к Зайцевым осталось поэтическое впечатление. Сами они очень милы, приятны, родственны. […]
Ходили вчера к разрушенному революцией аббатству 12-го века. […] Сегодня, когда мы сделали привал около церкви, Ян сказал: «Можно залить всю землю кровью за то, что смеют разрушать храмы. Вот и аббатство вчерашнее — какая прелесть, а между тем Великая Революция наложила на него руку». […]
16 августа.
[…] Был Адамович13. Он неглупый, но штампованный. До сих пор петербургский налет во всем, начиная с фигуры, с той связанности движений, какую я встречала у известного типа петербург. молодых людей.
Говорили о «Живых лицах» Гиппиус. Он не верит, что Толстой мог ей сказать: «Когда умирать буду, скажу Ему — в руки Твои предаю дух мой. Хочет Он — пусть воскресит меня, не хочет — не воскресит. В волю Его отдамся, пусть Он сделает со мною, что хочет…»14. Адамович находит, что это слишком интимно для первого знакомства.
Говорили о несправедливом отношении Мер[ежковского] к Толстому, о том, что он в Толстом видит лишь материальную сущность, «а между тем бездны у него хватит и на Достоевского», сказал Ян.
Адамович думал, что Мережковский и З. Н. ничего общего не имеют. Я сказала, что наоборот — З. Н. всегда говорит «мы», а не «я», и трудно сказать, где кончается она и начинается он. […]
17 августа.
[…] Ян ездил в Канн сказать, что на октябрь мы остаемся на Belvedere.
19 августа.
[…] Яна волнует и беспокоит «Возрождение». Ужасно он нервный и заботливый. И ничего не может делать механически, для всего он отдает всего себя, будь то просто статья, будь то худож. произведение. […]
22 августа.
[…] Ян за прогулкой опять восхищался Толстым: «Толстой научил всех писать. Героями Толстого жили. А герои Достоевского дают только пищу для умствования. И бездну Толстой чувствовал не меньше Достоевского». […]
27 августа.
Были у Неклюдовых. Живут очень поэтично. Огромная липа в саду, напоминает деревню нашу.
Она урожд. Безобразова, у ее матери были имения в Тамбовской губернии… Возвращались по проселочным дорогам, по воздушному мосту, который почти весь сгнил. […] Останавливались и рвали ежевику на компот. Они не могут позволить себе покупать фруктов на компот! Они, по-видимому, добрые люди и продолжают до сих пор давать взаймы. […]
4 сентября.
[…] Неклюдов рассказывал, что он отказался от звания посла при временном правительстве, потому что 5 человек объявили республику, но просили его скрывать это. […] «вот тогда-то и назначили Стаховича. Я предсказал большевиков, ошибся на 8 дней только. В день, когда я получил извещение о войне, я почувствовал, что все пропало». — «А как изменились солдаты, — сказала m-me Неклюдова, — сначала они были милы, ласковы, благодарны, когда я их встречала на жел. дороге, а потом начали проявлять такую грубость, что я перестала ездить. Это их в Германии распропагандировали».
5 сентября.
Зайчики [Зайцевы. — М. Г.] приехали утром, а не вечером, как мы их ждали. […] Поехали в Канн. […] Встретили Мережковских, пригласили на завтрак завтра.
6 сентября.
Зайчики поехали в церковь, а мы на берег. […] За завтраком был пирог. […] и политические разговоры за кофе. Д. С. [Мережковский. — М. Г.], конечно, ушел. Опять о революции […] вообще все то же самое, только З. Н. [Гиппиус. — М. Г.] стала уже говорить: «Революция — болезнь, в революции есть элемент бунта», «бывают революции счастливые и несчастные» и т. д. В России была «революция самая несчастная».
7 сентября.
Отъезд Верочки [В. А. Зайцевой. — М. Г.]. Утром ходили по Грассу, показали им город, собор. Потом мы с Верой пошли покупать Наташе15 к именинам разные вещи. Меня поразило благоразумие Верочки. Покупала все дешевое. Дорогих подарков не признает. […]
13 сентября.
[…] Обедали у Мережковских. […] В эту ночь хулиган бросил камень в большое окно, где сидела З. Н. и писала. Если бы попал в висок, то — наповал. […]
15 сентября.
Вчера перед сном Ян много говорил. У него болела нога, он выпил водки и немного возбудился.
— Савинков — авантюрист, убийца, прикрывшийся литературой, преподанной Мережковскими. А его рассматривают, как замечательную личность.
— А Плеханов?
— Вот они все Дейчи, Плехановы и т. д. Что за тупость, что за отчаянное непонимание настоящего момента. […]
1 октября.
[…] Переписала еще раз «Мордовский сарафан», кончила «Цикады»16. […]
4 октября.
[…] Лежали на солнце. Ян хотел ехать в Канн, потом раздумал. Я посоветовала ему ничего не делать, а отдохнуть дома. «— Да, я, правда, ведь никогда не отдыхаю. Вечно меня мучает мысль, что я должен что-то делать».
Вчера начала переписывать рассказ «Марья Маревна». Сегодня кончила. Очень удачный. […]
8 октября.
[…] Комнаты устроили, на мой взгляд, приятно, я думаю, они17 будут чувствовать себя недурно.
Я должна быть очень подтянута — это полезно. Всегда нужно пользоваться возможностью бороться со своими недостатками, а именно с тем, что я не всегда закрываю читаемую книгу, не убираю того, что писала и т. д. […]
Кульманы приехали в девятом часу.