– Где мне найти бургомистра? – спросил Травников.
– Сбежал бургомистр, – мрачно буркнула пожилая, необъятных размеров немка.
– Пауль Митвох, – представился однорукий, вытянувшись по стойке “смирно”. – По просьбе сограждан выполняю обязанности отсутствующего бургомистра. Что желает господин офицер?
– Сержант, – поправил его Травников.
– Прошу прощения… Что желает господин сержант?
– Соберите и приведите сюда пятнадцать работоспособных мужчин для помощи на мосту.
– Будет исполнено! – отрапортовал господин Митвох и что-то негромко приказал одной из женщин, которая тут же убежала.
Сержант присел на ступеньки и закурил. Его тут же обступили оставшиеся женщины и заговорили все сразу.
Господин Митвох прикрикнул на них, и они смолкли.
– Извините, господин сержант, – обратился он к Травникову. – Есть кое-какие проблемы, и мы не знаем, к кому обратиться. Может быть, вы поможете их решить?
– Какие проблемы? – поинтересовался Травников.
Проблем было много: от учиненного нашими солдатами разгрома маленького ресторанчика – гастхауса – на окраине города до изнасилования двух женщин, из которых одна – более чем преклонного возраста.
Вадим развел руками, дескать, война, что вы хотите, и ваши солдаты вели себя в России не лучше, а если говорить напрямую, то и гораздо хуже!
Однако главной проблемой, беспокоившей самого Пауля Митвоха, были коровы. Русские девушки, работавшие на ферме господина Цвейфингера, разбежались, сорок коров стоят недоенные и исступленно мычат.
– Что делать? Что посоветует господин сержант?
Господин сержант, не лишенный некоторого тщеславия, почувствовал себя важной фигурой, можно сказать, полномочным представителем победившей армии и, приняв значительный вид, задумался.
– Значит, так! – сказал он подчеркнуто строго. – Соберите женщин из семей руководящих нацистов и отправьте их доить коров, а молоко раздайте детям. Бесплатно!
Женщины одобрительно закудахтали, не все, впрочем, некоторые, насупившись, помалкивали. Сам Вадим находил свое решение и с деловой точки зрения, и с политической весьма удачным, что тут же подтвердил господин Митвох.
– Очень мудро! – закивал он. – Так и сделаем. – И, проникшись уважением к мудрому сержанту, предложил: – Не хотите ли, господин сержант, пока соберут людей, осмотреть наш ратхауз? Здание построено в семнадцатом веке, вам будет интересно. К тому же есть еще одна проблема.
Травников не возражал.
Митвох, отперев массивные резные двери медным ключом соответствующего размера, распахнул перед ним обе створки.
– Прошу! – пригласил он сержанта, слегка пригнув голову в полупоклоне.
Они поднялись по широким мраморным, кое-где изрядно выщербленным ступеням лестницы мимо каменных статуй древних германцев в крылатых шлемах. Митвох, гремя связкой ключей, открыл двери в огромный, высоченный трехцветный зал. Сквозь цветные стекла витражей синие, красные и желтые блики падали на многометровые столы, расставленные покоем. Вдоль столов стояли высокие резные стулья, а на столах лежало множество самого разнообразного оружия – автоматы, винтовки, револьверы, охотничьи ружья, сабли, кинжалы и даже короткие ножи с эсэсовской эмблемой на рукоятке.
– Собрано у населения в соответствии с приказом, – пояснил Митвох. – Что нам с этим делать?
Травников не знал, что с этим делать.
– Я доложу своему командованию, – сказал он неуверенно, поскольку не сомневался, что возиться с этим оружием командование батальона вряд ли пожелает.
Он прошелся вдоль столов, разглядывая оружие, и вдруг заметил плоский, длинный ящик из орехового дерева с затейливой инкрустацией. В правом верхнем углу крышки была привинчена золотая пластинка, на которой готическим шрифтом выгравирована дарственная надпись: “Высокоуважаемому, горячо любимому оберштурмбаннфюреру Эрвину Кноху от оружейников Зуля в день его тридцатилетия. Хайль Гитлер! 12 марта 1939 года”.
Вадим поднял крышку. В ящике лежала мелкокалиберная спортивная винтовка, отдельно ствол, отдельно казенная часть с прикладом. Тонкая, искусная гравировка покрывала металлические части, а приклад, как и крышка ящика, инкрустированы ценными породами дерева.
Травников смотрел на это великолепное произведение оружейного искусства с восхищением. С восхищением и вожделением: еще до войны он обладал значком ворошиловского стрелка первой степени и выбивал девяносто пять очков из ста.
– Работа знаменитого оружейного мастера Гельмута Вальдорфа, – сказал Пауль Митвох. – Лучший мастер в Зуле. Ему заказывал оружье сам Герман Геринг! – Упомянув имя Геринга, он запнулся, с испугом взглянул на сержанта и, чтобы замять неловкость, неожиданно предложил: – Может быть, господин сержант желал бы иметь эту замечательную вещицу?
Сержант желал.
– Что ж… Пожалуй… – согласился он с притворным равнодушием.
– Если господина сержанта не затруднит… – смущенно произнес Митвох. – Может, вы напишете расписку?.. Если не затруднит…
Травников написал расписку – дескать, получил от исполняющего обязанности бургомистра города Копица, господина Митвоха, мелкокалиберную спортивную винтовку производства оружейного мастера Гельмута Вальдорфа. Господин Митвох благоговейно сложил расписку и сунул ее в карман.
Когда с ящичком под мышкой Вадим вышел из ратхауза, то увидел выстроившихся у подъезда пятнадцать “работоспособных немцев”. Он скептически оглядел их – большинство явно преклонного возраста, несколько подростков и даже три женщины.
– Женщин не надо! – сказал он и повел “работоспособных” к мосту.
2К вечеру, когда работы на мосту закончились, капитан Сергей Подлеснов – будем называть его просто Сережей, поскольку он был непозволительно молод для своего звания, направился к себе составлять рапорт и остановился возле брошенного местным нацистским лидером розового особнячка, в котором размещалось хозяйство старшины Белякова.
У ограды стояла широкая, плоская телега на резиновых шинах, запряженная двумя могучими, мохноногими першеронами. Почтальон Новоселов, ерник и матерщинник, по привычке матерясь, грузил на телегу солдатские посылки. Невдалеке медсестра Маша Карасева, сидя в мягком парчовом кресле, не выпуская изо рта папиросы, доила черно-белую корову в широкую фарфоровую вазу с изображением трех танцующих пастушек.
Мельком глянув на нее, Сережа мысленно осудил подобное использование мейсенского фарфора. Столь же неодобрительно поглядел он и на груженную посылками телегу. Ему не по душе было недавнее разрешение на посылки.
Несмотря на то что за время войны Сергей достаточно нагляделся на всякое, он все же сохранил романтическое отношение к Красной армии как к армии– освободительнице, и возня с посылками вызывала в нем досаду и огорчение.
Конечно, много добра, брошенного немцами, погибало, затаптывалось, пропадало впустую, это он знал. Но знал и то, что разрешение на отправку посылок приводило к самому беззастенчивому мародерству, а порой и к откровенным грабежам.
Сам он ни одной посылки не отослал из принципа, над чем многие офицеры откровенно посмеивались. Ему, конечно, хотелось иметь какой-нибудь сувенир в память о четырех годах войны и победы над гитлеровской Германией. Но что это должно быть, он не очень себе представлял. Во всяком случае, нечто, подтверждающее свое германское происхождение, красивое и не такое громоздкое, как хрустальная люстра, которую возит с собой Шерстенюк, командир второй роты, и уж, безусловно, не мейсенский сервиз на двадцать четыре персоны, отправленный с оказией в Москву начальником штаба майором Проворовым.
А пока в его чемодане хранился лишь комплект масляных красок да дюжина великолепных кистей. Дело в том, что еще в школе он мечтал стать художником, для чего у него были все данные. Помешала война. В сорок первом, окончив школу, он попал в военно-инженерное училище, откуда вышел лейтенантом и был направлен в Кириллов, где формировалась понтонно-мостовая бригада. В альбоме, с которым он не расставался, сохранились наброски тамошнего монастыря и близлежащих окрестностей. Альбом от случая к случаю пополнялся портретами его подчиненных и сценками армейской жизни.
Теперь он мечтал об одном – демобилизоваться и поступить в художественное училище. К сожалению, это ему не светило. Он считался одним из лучших офицеров бригады, и шансов на демобилизацию у него не было – его имя стояло в списках направляемых на учебу в военно-инженерную академию, о чем ему уже намекнул командир батальона, полковник Сухарев, намекнул не без ехидства, зная о его желании выйти в отставку и заделаться профессиональным художником, что, по мнению полковника, чистейшее мальчишество и глупость.
Сережа снова взглянул на Машку – неплохо было бы зарисовать эту экзотическую сценку. Но та уже закончила дойку и, приподняв тяжелую фарфоровую вазу, обливаясь, пила из нее теплое парное молоко.
Капитан усмехнулся и направился во владения старшины Белякова. Бывшая гостиная особняка, превращенная в каптерку, была забита ящиками и мешками, круглый полированный стол завален консервными банками, пачками сигарет, коробками с печеньем и шоколадом, бутылками вина и буханками хлеба, а в углу громоздилась куча солдатского обмундирования.
Старшина сидел на диване с Травниковым, разглядывая плоский деревянный ящик, качал головой и восхищенно цокал языком.
– Взгляните, товарищ капитан, какая великолепная работа! – обратился он к Сереже.
Сережа полюбовался инкрустацией на крышке и, приподняв ее, увидел именно то, что могло бы стать тем сувениром, о котором он подумывал. Бережно вынув из ящичка ствол винтовки, он стал разглядывать выгравированный на нем рисунок.
– Потрясающе! – проговорил он. – Откуда это?
Травников рассказал о своем посещении ратуши и как этот подарок оружейников Зуля оберштурмбаннфюреру Кноху оказался у него.
В каптерку вошел Степан Каблуков, ординарец комбата. Описывать его нет необходимости, в нашей истории он играет роль, так сказать, промежуточную. Достаточно заметить, что в соответствии со своей должностью, как бы представляющей персону самого комбата, держался он не то чтобы заносчиво, но с подобающим его положению достоинством, сохраняя определенную дистанцию в общении с подчиненными своего “хозяина”, как он его почтительно называл.
Оглядев помещение, в частности все, что громоздилось на столе, отобрав пару бутылок бренди и коробку шоколадных конфет, он заглянул через плечо капитана на уже описанный нами оберштурмбаннфюреровский подарок.
– Игрушка! – буркнул он презрительно.
– А как сработано! – сказал старшина.
– Подумаешь… У нас в Туле и похлеще делают, – пожал плечами Каблуков. – Я тут кое-что взял для полковника. Запиши.
– Да ладно, бери! – бросил старшина, и Каблуков степенно удалился.
Тем временем Сережа собрал винтовку и разглядывал ее уже в собранном виде. Скептическая реплика Каблукова нисколько не охладила его. Ему еще больше захотелось иметь это чудо оружейного искусства. Однако просить сержанта отдать ему винтовку он не осмеливался, будучи по своей природе человеком деликатным. Разобрав винтовку, вздохнул и аккуратно уложил ее в ящик.
На помощь пришел Беляков, догадавшийся о чувствах и мыслях стеснительного капитана.
– И что ты собираешься делать с этой штуковиной? – спросил он Травникова.
– Ну… Рано или поздно должен же я демобилизоваться. Возьму с собой.
– Отберут. На первом же пропускном пункте отберут, – усмехнулся старшина. – До дома не довезешь, не надейся!
– Ты думаешь? – уже понимая правоту Белякова, все же спросил Травников.
– Не сомневайся, сержант! – уверенно объявил старшина. – Лучше подари капитану. – Он чуть заметно подмигнул, кивнув на Сережу, все еще державшего в руках ящик с винтовкой. – Ему дозволят.
– Возьмите, товарищ капитан, – стараясь не показать своего огорчения, сказал Травников. – Пусть будет ваша.
Сережа покраснел. Случается, и капитаны краснеют. Пока молоды.
– Не жалко? – спросил он смущенно.
– Да ведь прав старшина – отберут. – Травников даже постарался улыбнуться.
– Ну, спасибо… – стеснительно пробормотал Сережа.
Так подарок оружейников Зуля оберштурмбаннфюреру Кноху оказался у капитана Подлеснова, пробыв во владении сержанта Травникова не более семи-восьми часов.
3Эту главку один мой друг, замечательный тонкий прозаик, советовал пропустить, а предназначенные для нее события изложить, так сказать, ретроспективно. Возможно, он прав. Даже очень вероятно, что прав. Однако у меня свои счеты с сюжетом и моими героями. И если сержанту и капитану посвящены отдельные главки, то лишить этой привилегии полковника было бы с моей стороны совершенно неприлично. Тем более что ему предстояло стать генералом.
Итак – полковник Сухарев, Александр Кондратьевич.
Сухарев удостоился повышения в звании и должности командира роты в то лето, когда вслед за Тухачевским и Якиром лучшие офицеры и генералы Красной армии были или расстреляны, или отправлены в места, именуемые не столь отдаленными. Александр Кондратьевич, крепкий, жилистый, со скуластым, слегка оплывшим лицом, был не глуп, отлично знал устав воинской службы и еще лучше то, что в уставе не сказано, но что следует знать офицеру, желающему сделать карьеру. Был всегда в ладу с высшим начальством, что немало способствовало его продвижению по службе: к началу войны он был уже майором, в сорок втором получил звание подполковника, а в сорок четвертом – полковника.
В тот вечер Александр Кодратьевич был занят изучением последнего, довольно пространного приказа, поступившего из штаба фронта.
Как известно, дисциплина в армии в мирное время и во время войны несколько разная. Конечно, дисциплина всегда дисциплина, и без нее армия не армия. Однако расстегнутый ворот гимнастерки или, к примеру, недолгая самовольная отлучка во фронтовых условиях далеко не всегда приводят к дисциплинарному взысканию. Да и другие, подчас более серьезные проступки проходят как бы незамеченными. А в Германии солдаты и офицеры почувствовали такую свободу, что для многих – разумеется, для тех, кто остался в живых, – весна сорок пятого стала едва ли не самым приятным воспоминанием в жизни. Заплечные рюкзаки солдат и чемоданы офицеров распухли от далеко не всегда честно добытых трофеев. Да и ласки немецких девушек и женщин, подчас вынужденные, а нередко и добровольные, вносили в их жизнь те радости, которых они были лишены все четыре года войны.
Однако война кончилась. И если солдаты с нетерпением ожидали демобилизации, то офицеры испытывали чувства довольно противоречивые. С одной стороны – радость, что опасность погибнуть от пули, бомбы или снаряда больше не угрожает, с другой – неуверенность и беспокойство: как жить дальше? Война стала делом более привычным и понятным, чем будущая мирная жизнь. Далеко не всем предстояло остаться в армии, и не все понимали, что они будут делать на гражданке. К тому же сверху поступали приказы и распоряжения с требованием укрепить дисциплину и вернуться к жесткому армейскому распорядку. В частности, возобновить регулярные занятия строевой подготовкой, каковая есть главное средство укрепления воинской дисциплины. А после вольной фронтовой жизни это сильно не нравилось не только солдатам, но и офицерам.
Именно за изучением одного из таких приказов и застал полковника вернувшийся из каптерки его ординарец Каблуков.
И тут появляется еще одно лицо, безусловно, имеющее непосредственное отношение к нашей истории, – Тонька Шурыгина, телефонистка, девица с круглым, миловидным личиком и стройной, чуть полноватой фигурой, хорошо и детально знакомой едва ли не половине офицеров бригады. В данный момент, вот уже третий месяц, Тонька была как бы официальной любовницей командира батальона.
Хотя полковник Сухарев был женат и имел двоих детей, Тонька не теряла надежды стать со временем полковницей, а впоследствии и генеральшей.
Появилась она в роскошном черном пеньюаре с обилием рюшей и оборок, очевидно, не вполне понимая предназначение подобного одеяния.
– Что принес? – спросила она Каблукова, усаживаясь на подлокотник кресла, в котором располагался полковник, и обнимая его за плечи пухленькой обнаженной ручкой.
Каблуков протянул ей коробку шоколадных конфет.
– Хочу! – промурлыкала Тонька и, раскрыв коробку, сунула в рот шоколадку.
Каблуков рассказал о виденной им спортивной винтовке оберштурмбаннфюрера – причем совсем не тем тоном, каким высказывался в каптерке, – добавив, что винтовка принадлежит уже не Травникову, а капитану Подлеснову.
Тонька прищурила свои подведенные глазки.
– Хочу! – заявила она решительно.
– На черта тебе спортивная винтовка, – рассмеялся полковник.
– Хочу! – настойчиво и даже требовательно повторила Тонька и положила в рот еще одну конфету.
Полковник пожал плечами:
– Не могу же я приказать капитану отдать ее.
– Можешь! – твердо сказала Тонька. – Ты полковник! А он всего-навсего капитан. Она должна быть у тебя! Хочу!
Александр Кондратьевич признавал, что в словах Тоньки есть определенный резон: такая уникальная вещь, конечно, должна принадлежать ему, а не мальчишке капитану. Однако просто приказать отдать ему винтовку он, разумеется, не мог. Заполучить ее надлежало каким-то способом, более пристойным. Полковник задумался.
– Сержант приобрел ее незаконно, – вставил свое слово Каблуков, – не имел он права брать ее там, в ратуше. Да еще и дарить капитану.
– Да? Может быть… Может быть… – пробормотал полковник. – Не знаю, не знаю…
И тогда Тонька, топнув ножкой, произнесла еще раз свое “хочу!” и, прижавшись щекой к щеке полковника, ласково-капризным тоном промурлыкала: