Торопливо шагая мимо Казанского собора, журналист вдруг отчетливо почувствовал, что за ним наблюдают. Он быстро обернулся, однако на улице было слишком темно, чтобы что-то разглядеть.
Через минуту Корсак поймал такси и, забираясь в салон, снова быстро оглянулся. Шагах в десяти от бордюра стоял человек. Лица не было видно. Просто темная неподвижная фигура. Непонятно даже, в какую сторону смотрит незнакомец. Глеб с трудом подавил в себе желание подойти к нему и щелкнуть перед лицом зажигалкой. Возможно, так и нужно было сделать, но щепетильность взяла верх. Корсак забрался в машину и захлопнул дверцу.
– Московский вокзал, – коротко сказал он водителю.
12
Сергея Анатольевича Дзикевича природа одарила разнообразными талантами. Он хорошо рисовал, замечательно играл на пианино, а в молодости даже сочинял стихи – по словам старших друзей-литераторов, «весьма и весьма недурственные». Лет до двадцати восьми Сергей Анатольевич считал себя гением. Не то что бы он каждый день говорил себе: «Я гений». Нет, ничего подобного. Просто он чувствовал, что стоит ему отвлечься от посторонних дел, и он совершит нечто действительно великое. В какой именно области искусств максимальное напряжение сил вызовет взрыв, он не знал, но больше склонялся к живописи.
С самого детства родители, родственники и учителя поддерживали в Сергее уверенность в его одаренности. В силу общительности и некоторой – не выходящей, впрочем, за рамки установленного приличия, – загадочности характера Дзикевич легко сходился с людьми. Его считали интересным. В компаниях Сергей был весел, пил много вина, рассказывал изящные, но в то же время глубокомысленные анекдоты. Вроде такого: «Скажите, мы с вами не встречались в Цинциннати?» – «Нет. Я никогда не был в Цинциннати». – «Странно… Я тоже».
Приятели смеялись, понимая, что в анекдоте заключена глубочайшая мысль, и какой-то задней стенкой подсознания чувствовали, что вот-вот постигнут ее. И, видимо, постигали.
Временами Сергей напускал на себя задумчиво-рассеянный вид, и присутствующие понимали – в этот самый момент ему в голову пришла какая-то оригинальная идея: возможно – сюжет будущей картины, а возможно, строки нового стихотворения. Продолжая беседу, они уважительно на него поглядывали и понижали голоса. Но даже в такие моменты Дзикевич не отдалялся от компании настолько, чтобы стать чужим. Он точно знал меру и поэтому никогда не перегибал палку.
Иногда Сергей развлекал друзей тем, что набрасывал на бумаге их портреты. Карандаш Дзикевича скользил легко, на едином дыхании. Каждый такой набросок неизменно вызывал восторженные возгласы и комплименты.
– Старик, скажу тебе честно, это гениально, – говорил ему кто-нибудь из приятелей. – Немного напоминает «Метаморфозы» Пикассо. Та же легкость линии, та же точность попадания… Нет, правда, здорово!
Дзикевич принимал комплименты со сдержанной улыбкой, давая понять, что в общем-то их не заслуживает, но, в сущности, ничего не имеет против.
В музыке Сергей Анатольевич тоже достиг определенных высот. В двадцать пять лет он получил почетный диплом на одном довольно престижном столичном конкурсе молодых композиторов. (Диплом этот и сейчас висел в его спальне)
Удача сопутствовала Дзикевичу и в занятиях живописью. Что бы он ни сделал, всегда находилась пара-тройка знакомых, обладающих вкусом и должным весом в мире искусства, которые с симпатией принимали его новые работы, выполненные маслом или темперой, гуашью или пастелью.
– У тебя большое будущее, старик, – говорили они ему. – Главное, не сломаться и не уподобиться мещанам, которые выше своего корыта морд не поднимают.
Сергей и не думал уподобляться. Его отец, большой чин в городской администрации, был не в восторге от увлечений сына. Он считал живопись и музыку чем-то вроде изящного развлечения, хобби, и не понимал, как можно отдавать им все свое время. Благо бы еще прибыль приносило, так ведь нет.
– Сынок, – с укоризной говаривал он Сергею, – через несколько лет тебе стукнет тридцать.
– И что? – с ироничным вызовом отвечал Дзикевич-младший. – Сейчас ты скажешь, что мне пора образумиться и заняться настоящим делом?
– Вот видишь, ты и сам все понимаешь.
– Отец, то, чем я занимаюсь, – самая настоящая вещь на свете! – доверительно-высокомерным тоном сообщал Сергей. – Я знаю, ты не поймешь, но поверь мне на слово.
Отец вздыхал:
– Когда тебе надоест играть в эти игрушки, ты сам ко мне придешь. И вот тогда мы с тобой поговорим о серьезных делах.
– То есть о том, как зарабатывать лавэ?
– Скорей о том, как приобрести влияние в обществе. Деньги – побочный продукт. Но будут и они.
В двадцать семь лет Сергей встретил необыкновенную девушку. Ее звали Надя. Надя обожала его рисунки и картины, могла часами слушать, как он играет на пианино. Стоило Сергею взять несколько аккордов, как на лице Нади проступал взволнованный румянец, а зрачки расширялись так, словно ей в глаза накапали белладонны. Слушала Надя так: складывала пальцы рук и утыкалась в этот замочек маленьким, изящным подбородком. Глаза ее смотрели на Дзикевича настороженно и внимательно.
– Сережа, природа наделила тебя огромным талантом, – проникновенно говорила она. – Твои картины и твоя музыка заставляют людей радоваться и грустить. Но грусть эта светлая… Да, да, светлая! Как у Пушкина!
Сергей и Надя проводили вместе много времени и постоянно говорили об искусстве. С детской восторженностью сочеталась в характере Нади большая твердость. Почти с самого первого дня знакомства она, несмотря на юный возраст, взяла над Дзикевичем что-то вроде шефства. Оберегала его от грубиянов, как могла, спасала от депрессий, оценивала каждую из работ, вынося на редкость точные и правильные суждения.
К тому же Надя была очень хороша собой: тонкая, хрупкая, с блестящими белокурыми волосами, худощавым лицом и огромными синими глазами.
– Сережа, когда мне исполнится восемнадцать, я выйду за тебя замуж, – говорила Надя, глядя на Дзикевича твердым взглядом.
– Но я намного старше тебя, – кокетничал Дзикевич, втайне испытывая восторг.
Надя возмущенно качала головой:
– Вовсе нет! Между нами всего десять лет разницы. В наше время это почти ничто.
Дзикевич смотрел на Надю, на ее изящные руки, тонкую талию, большую грудь, и незаметно в сознание его проникали не слишком приличные и совсем уж далекие от искусства мысли – о том, что когда-нибудь он овладеет этим юным телом, когда-нибудь он сорвет с этих белых, упругих грудей лифчик, когда-нибудь он… Но тут Дзикевич гневно себя обрывал. «О чем это я? Что за глупости лезут мне в голову! Ведь это любовь, черт возьми! Настоящая любовь!»
При этом надобно отметить, что особым целомудрием Дзикевич не отличался и в кругу художников и натурщиц позволял себе много шалостей. Впрочем, эта сторона его жизни, темная и грязная, никак не пересекалась с другой, чистой и светлой, – той, где его ждала Надя, девушка с белокурыми, как у ангела, волосами и огромными синими глазами. Глядя в них, Сергей и сам начинал чувствовать себя кем-то вроде ангела.
Надя часто приходила к Сергею домой и постепенно подружилась с его отцом. Как-то раз после ее ухода отец сказал:
– Сын, это необыкновенная девочка. Если ты сломаешь ей жизнь, будешь полной свиньей.
– Не волнуйся, не сломаю, – небрежно ответил Сергей. – Между прочим, через год мы поженимся.
Отец внимательно посмотрел на Сергея и сказал с непонятной задумчивостью:
– Мне бы не хотелось, чтобы ты заставил ее страдать.
Прошел еще один год. За это время в характере Дзикевича произошли кое-какие изменения. Все началось с того, что однажды Сергей со всей отчетливостью понял, что он не гений: природа не столько щедро его наградила, сколько дьявольски поиздевалась над ним, сделав разносторонне одаренным дилетантом. До конца дней ему суждено ходить в «молодых и многообещающих». Он вдруг осознал, что ему не хватает чего-то сильного, настоящего, какой-то стихии или воли, которая заставляет талантливого человека работать на пределе возможностей и превращает его в гения.
– Во мне нет демона, вот в чем дело, – сказал себе Сергей. – А все эти… которые вокруг… просто подхалимы и идиоты.
С этого момента жизнь Дзикевича переменилась. Он больше не находил прежней радости во вдохновенной возне с красками и холстами. Да и само вдохновение куда-то улетучилось. Сергей мог часами бродить по городу или какой-нибудь подмосковной деревушке, держа под мышкой папку с листами, но так и не сделать ни одного наброска. А если и делал, то при внимательном рассмотрении эскизы не вызывали в нем ничего, кроме омерзения. Он рвал бумагу на части, швырял в корзину для мусора и озлобленно бормотал:
– И на это уходит моя жизнь!
Все чаще вместо кисти или карандаша Сергей брал в руки бутылку. Отец несколько раз пробовал поговорить с сыном – бранил его, увещевал, даже угрожал, но Сергей лишь высокомерно усмехался в ответ и цедил сквозь зубы:
– И на это уходит моя жизнь!
Все чаще вместо кисти или карандаша Сергей брал в руки бутылку. Отец несколько раз пробовал поговорить с сыном – бранил его, увещевал, даже угрожал, но Сергей лишь высокомерно усмехался в ответ и цедил сквозь зубы:
– А не пошли бы вы к черту с вашими советами, папаша.
Но однажды, хорошенько протрезвев, сам пришел к отцу.
– Когда-то ты обещал сделать из меня человека, – мрачно сказал Сергей.
Отец улыбнулся:
– Жаль, что так много времени упущено, но ничего – мы с тобой возьмем с места в карьер. Что ты знаешь о цементе?
– Только то, что из него делают плиты, – хмуро ответил Сергей.
Отец удовлетворенно кивнул:
– Уже неплохо. Скоро будешь знать о нем все.
– И на кой черт мне сдался цемент?
– Возможно, ты удивишься, но он сделает тебя обеспеченным человеком. Не без моей помощи, конечно.
Так Сергей Анатольевич стал бизнесменом.
С тех пор как Сергей подружился с бутылкой, он перестал встречаться с Надей. Сначала стыдился, а потом он и вовсе о ней забыл. С момента их последней встречи прошло несколько месяцев, и Сергей был очень удивлен, когда однажды вновь увидел ее на пороге своей квартиры.
Она прошла в комнату, села на стул и твердо произнесла:
– Сережа, нам нужно серьезно поговорить.
– Ну говори, – разрешил Дзикевич.
– Ты губишь себя. Убиваешь в себе гения. Ты это понимаешь?
Дзикевич нервно усмехнулся:
– Не говори глупости. Невозможно убить того, кто никогда не существовал.
– Ты совсем бросил рисовать?
– Совсем.
Надя сжала кулаки:
– Я буду бороться за тебя, слышишь?
– Борись, – пожал плечами Дзикевич.
Он взял со стола бутылку коньяка, плеснул в бокал, посмотрел на Надю и насмешливо поинтересовался:
– Дернешь со мной рюмашку?
– Ты же знаешь, я не пью!
– Тем хуже для тебя.
Сергей поднял бокал и разом его ополовинил. Потом сгреб со стола кусок лимона и, морщась, высосал сок.
– Я знаю, что я сделаю! – сказала вдруг Надя.
Быстрым движением схватила она со стола бутылку и побежала с ней на кухню.
– Куда! – рявкнул Дзикевич и бросился за ней.
По пути он наткнулся на кресло и больно ушиб ногу. Зашипев от боли, Дзикевич проковылял на кухню… и опоздал. Надя выливала в раковину последние капли дорогого коллекционного коньяка.
В голове у Дзикевича помутилось от ярости и боли.
– Что ты сделала? – заорал он.
– То, что давно должна была сделать.
Дзикевич посмотрел на раскрасневшееся лицо девушки и вдруг почувствовал, что ненавидит ее. Она олицетворяла все, что он ненавидел. Всех этих сюсюкающих и панибратски хлопающих по плечу уродов, которые чуть не погубили его жизнь. И тут Надя совершила роковую ошибку. Она качнула у Дзикевича перед носом пустой бутылкой и сказала:
– Видишь, яда больше нет. С сегодняшнего дня в твоей жизни все переменится.
– И в твоей тоже, – хрипло проговорил Дзикевич и двинулся на девушку.
Вид у него был страшный.
– Ты что? – испуганно проговорила Надя и попятилась. – Сергей, что ты делаешь?
– То, что давно должен был сделать.
Он схватил девушку за плечи, грубо развернул ее и швырнул грудью на стол. Затем грубо задрал ей подол платья.
– Не смей! – крикнула она. – Слышишь, не смей!
– Молчи! – Дзикевич схватил девушку за волосы и ткнул лицом в вазу с печеньем. – Молчи, дрянь!
Одним рывком Дзикевич разорвал трусики и отшвырнул их в сторону. Надя застонала.
– Что, сука, хотела гения? Сейчас ты его получишь! Сейчас ты мне за все ответишь…
Через минуту все кончилось. Разбитый подбородок девушки был в крови, на него налипли крошки от печенья. Всхлипывая, Надя сложила руки на груди и, не глядя на Дзикевича, пошла к двери.
– Подожди, – окликнул ее Дзикевич.
Она не остановилась.
– Подожди, слышишь? Ну я погорячился… Извини.
В прихожей хлопнула дверь.
– Ну и черт с тобой! – рявкнул Дзикевич. – Дура! Сама прибежишь!
Застегнув ширинку, Дзикевич вернулся в комнату, достал из бара новую бутылку и хорошенько напился. А на следующий день ему позвонил приятель и сказал, что Надя умерла. Удавилась бельевой веревкой. Дзикевич почувствовал раскаяние, но сильнее был страх – животный страх за свою собственную жизнь.
«Господи, сделай так, чтобы никто ничего не узнал! – испуганно бормотал Сергей. – Я никогда в жизни не совершу дурного поступка! И пить брошу, только помоги мне!»
Дзикевичу повезло – Надя никому не рассказала о том, что произошло на кухне.
Поначалу Сергей мучился и переживал, но спустя пару лет окончательно выкинул Надю из головы. Однако свое обещание, данное Богу, выполнил и никогда больше не притрагивался к спиртному.
Иногда, оказавшись в теплой компании, Сергей Анатольевич говорил о себе так: «Моя жизнь – классическая история нежного мальчика, который чуть не превратился в негодяя, но благодаря волшебной силе искусства встал на путь исправления». На все просьбы рассказать об этом подробнее отвечал вежливым отказом.
Звонок журналиста Корсака был Сергею Анатольевичу приятен. С тех пор как Дзикевич стал коллекционировать картины (вернее сказать – с тех пор, как смог позволить себе это дорогое удовольствие), его имя часто появлялось на страницах глянцевых журналов. Со временем он приобрел известность в кругу коллекционеров, и это и льстило бизнесмену, подрастерявшему за годы работы в «цементном бизнесе» почти всех прежних знакомых – художников, редакторов, критиков.
Став коллекционером, Дзикевич словно вернул себе частицу прошлого со всеми его прелестями. Дух искусства снова стал витать над его жизнью, и Сергей почувствовал себя обновленным. Он охотно шел на контакты с журналистами, в глубине души понимая, что это, пожалуй, единственный способ приблизиться к свету, который он утратил.
В течение дня Дзикевичу пришлось много разъезжать по городу. Погода стояла сырая, и к вечеру Сергей Анатольевич слегка занемог. Взвалив недоделанную работу на плечи помощников, вернулся домой пораньше. До встречи с журналистом оставалось еще полтора часа. Сергей Анатольевич снял пиджак и накинул пестрый мягкий халат, напоминавший расцветкой камзол герцога Генриха Благочестивого с полотна Лукаса Кранаха.
Сварив себе кофе, Дзикевич уселся в кресло и положил на колени свежую газету. Кресло стояло у окна, и, прежде чем приступить к чтению, Сергей Анатольевич долго смотрел на небо. Оно было серым, неприветливым. На город опускались сумерки – любимое время Сергея Анатольевича. Часы показывали шесть часов вечера. Шесть часов…
В душе у бизнесмена засаднило. Он вдруг вспомнил, как лет двадцать тому назад так же сидел в кресле и смотрел на небо. И почему-то чувствовал себя счастливым. На душе было легко, словно он искупался в купели со святой водой. Никаких забот, никаких тревог. Куда уходит время? – подумал вдруг юный Сергей. Ему стало обидно, что и это блаженное мгновение уплывет во тьму, не оставив после себя даже самого слабого следа. А сколько их было, таких мгновений? Десятки, сотни, тысячи? Почему он забыл о них? Почему прошлое сливается в какой-то неразличимый мутный поток, и лишь отдельные минуты легко всплывают в памяти, подобно рифам, торчащим из черной воды океана? За плечами двадцать лет жизни, а если начать вспоминать, то вспомнятся от силы дней тридцать. Ну сорок, ну пятьдесят – не больше. Где все эти годы? Что за туман скрыл их? О, это ненавистное, ядовитое, черное облако времени, пожирающее реальность.
И тогда он решил специально запомнить этот миг, зафиксировать его в памяти, поставить вешку. Кресло, окно, небо, круглый циферблат часов и черные стрелки, показывающие шесть часов вечера. Это было двадцать лет назад, а сейчас…
Сергей Анатольевич потер пальцами усталые глаза, перевел взгляд на газету, которую по-прежнему держал в руках, и вдруг вспомнил Надю! – ее тонкие руки на своих плечах, когда он сидел перед мольбертом с кистью в руке и, слегка отклонив голову, смотрел на холст хищным, цепким взглядом художника. Ее теплое дыхание на своем затылке.
– Твое мастерство растет с каждой картиной. Господи, Сережа, как я счастлива, что ты рядом.
– Это я счастлив.
– Когда-нибудь твои картины будут висеть в Третьяковке.
– А почему не в Лувре?
– Потому что ты патриот и не позволишь вывозить свои шедевры из страны. Захотят посмотреть – сами приедут.
Дзикевич улыбнулся и, не отрывая взгляда от полотна, нежно погладил ее пальцы.
– Что у тебя за духи? – спросил он.
– Тебе не нравятся?
– Да нет. Просто странный запах. Пахнет травой и… еще чем-то.
Надина кожа была теплой и бархатистой.
– Я люблю тебя, – тихо прошептала она.
– Я тоже, – ответил Дзикевич.
И вздрогнул. Он готов был поклясться, что еще секунду назад гладил пальцы девушки. По телу Сергея Анатольевича пробежала дрожь.
– Что за наваждение, – пробормотал он, убрал руку с плеча и растерянно оглянулся, словно надеялся увидеть растворяющийся в воздухе призрак девушки. Внезапно Сергей Анатольевич почувствовал на пальцах влагу. Он опустил глаза и вздрогнул. Пальцы были испачканы чем-то красным. Недоумевая, Дзикевич поднес руку к глазам. Сердце бизнесмена учащенно забилось.