– А если я не заслужу?
– Тогда они сожрут тебя.
– Ты когда-нибудь видел, чтобы крысиной стаей верховодил цыпленок? – вставила слово щука-с-навершия-посоха. Альбрих велел ей заткнуться, легонько шлепнув по темечку.
– И все равно, если бы ты обращался со мной по-человечески, я любил бы тебя как родного отца. А так – извините, – буркнул Зигфрид. Он очень рассчитывал задеть Альбриха.
– Учителя бывают двух видов, – на сей раз пучеглазое лицо карлика было серьезно. – Первые – это учителя, которых любят ученики. Вторые – это учителя, ученики которых вырастают самостоятельными и сильными. Мне не нужна твоя сыновняя любовь. И чья-либо еще любовь мне тоже не нужна.
Зигфрид мучительно обдумывал услышанное.
Он часто ссорился с Альбрихом (то есть бывал с ним непочтителен). Он нередко дулся на Альбриха и в сердцах честил его «кочерыжкой». Однако он был уверен, что Альбрих ему как минимум симпатизирует, раз уделяет ему так много времени, кормит его, охраняет… Наконец Зигфриду показалось, что он нащупал ответ.
– Послушай, Альбрих, Фафнир говорил мне, что когда я стану Ловцом Стихий, то со временем превзойду свою человеческую природу. Это значит, со мной тоже когда-нибудь будет так? И я тоже не буду нуждаться ни в чьей любви? – тихим голосом спросил Зигфрид, его голубые глаза невольно увлажнились.
– Если, – запальчиво пискнула щука, но, поймав сердитый взгляд хозяина, застыла, словно неживая.
– Что – «если»? – гневливо передразнил тварь Зигфрид.
– Ты забыл добавить слово «если», – пояснил Альбрих. – Если ты сделаешься Ловцом Стихий, если превзойдешь свою природу, ты станешь подобен мне.
Альбрих говорил еще долго. О том, что не нуждаться в любви и быть черствым, бессердечным злодеем – не одно и то же. О том, что любовь – это клей, который стягивает части мира вместе. Что деятельно нуждаются в дополнительных порциях этого клея только люди неполноценные, которые плохо склеены сами. («Всякие педофилы, некрофилы и вампиры», – уточнила щука.) Что нормальным людям, если они не собираются размножаться, хватает той любви, которая растворена в воде и воздухе.
Тогда Зигфрид впервые позволил себе усомниться в правильности выбора, сделанного на Гнитайхеде, у пещеры.
Прошло еще два года.
Зигфрид покончил с ботаническими и зоологическими премудростями и находился на дальних подступах к королевству сновидений. В его активах теперь числились наречия некоторых животных. Из языка птиц он по-прежнему знал немногое, например что февральское синичкино «ци-ци-би!» означает «ну и фигня!».
Он самостоятельно изловил и подчинил своей воле духа горного источника и научился виртуозно начищать салом парадные сапоги Альбриха.
Зигфрид много чего прочел. Впрочем, магические книги теперь казались Зигфриду скучными. Он даже сложил сожалеющее двустишие:
Обнаружив сундук с римскими и греческими сочинениями, Зигфрид с упоением проглотил их все.
Интриги в них хватало.
Над «Сатириконом» Зигфрид нахохотался до икоты. А над «Повестью о самоубийстве двух влюбленных, разлученных своими родителями» даже всплакнул украдкой в подушку.
Рыдая о судьбе влюбленных, он плакал и над своей бесчувственной, безлюбовной судьбой тоже, хотя и не дерзал себе в том признаться. Впрочем, когда в его опочивальню пробрался первый рассветный луч, душевное равновесие королевича уже было восстановлено крепким сном. А когда Альбрих позвал завтракать, влюбленных королевичу было больше не жаль. В конце концов, ведь это же все вымысел, так?
Обнаружив душевную перемену, Зигфрид решил, что стал циником.
Правда, приятную, взрослую циническую уверенность в себе несколько поколебало известие, которое принес на Нифльзее сильф Соере. Скончалась старшая дочь главного советника Зигмунда, дивная волоокая Сигизберта.
Год назад Сигизберта вышла замуж по сговору за одного идиота из вождества хальвданов. А с месяц назад умерла родами, не сумев разрешиться первенцем.
Печаль сокрушила Зигфрида. Каждое из обстоятельств рассказа Соере рождало в Зигфриде горестную бурю – что Сигизберта, что вышла замуж, что за хальвдана, что умерла, что родами, что родами первенца…
– А ты что думал, ты уедешь, а она будет тебя дожидаться? Будет хранить девственность, памятуя детские клятвы, которыми вы обменивались, озорничая под пиршественным столом? – Альбрих беспардонно вклинился в страдания Зигфрида.
– Ничего я не думал! – прошипел королевич.
– Ага… Ты будешь постигать науки, а там, в твоем Нидерланде, время остановится?
– Отстань от меня, сделай одолжение! И вообще, откуда ты знаешь о клятве под столом? А-а, впрочем, ты всегда все знаешь! Это уже начало мне надоедать!
– Подумаешь, какой утонченный! Уж не римлянин ли? С виду вроде нет – волосы длинные, штаны, буты, амулет на шее. А послушаешь тебя – так прям Гораций, Проперций и Катулл в одном флаконе! Даром что в крови Фафнира искупался!
Зигфрид громыхнул дверью.
Смерть Сигизберты будто бы провозгласила: теперь ему, Зигфриду, совсем некого любить, даже задним числом – в своих воспоминаниях.
В тот день королевич дал себе зарок возвратиться в домик на острове как можно позже – пусть бестактный карла поволнуется, попереживает.
Он отправился в горы и долго бродил там, голодный и неприкаянный, разводя про себя всякую-разную философию.
Именно тогда на поляне возле родника Зигфрид увидал чудной стати буланого коня.
Конь был расседлан и не взнуздан, но заблудившимся совершенно не выглядел. Его грива и хвост смотрелись ухоженными, упругие бока лоснились, словно были только что любовно вычищены хозяином. Конь дышал тяжело и выглядел разгоряченным, что в общем-то намекало на присутствие поблизости всадника. Может, почистил скакуна и отлить пошел?
Зигфрид затаился и на всякий случай вынул из ножен кинжал. Увы, мирным людям, из бронепоезда на запасном пути, близ Нифльзее делать было нечего. Большинство же пациентов Альбриха предпочитало менее тряские способы превращения времени в пространство, нежели путешествие верхом. Например, ковры-самолеты.
Но листы не задрожали, ветви не раздвинулись. Птица не вспорхнула из-под ноги загадочного пришельца.
Зигфрид втянул воздух левой ноздрей, но отдушки кисленького человеческого пота не почуял. Гм…
Королевич попытался было подружиться с красавцем-конем, но тот, возмущенно сверкнув огневыми очами, пронзительно заржал и бросился в чащу, высоко задрав хвост.
Через две недели королевич встретил буланого снова.
Вопреки здравому смыслу, конь производил впечатление непуганого и довольного жизнью. К счастью, у Зигфрида имелось яблоко. Этого оказалось достаточно для первого знакомства. Затем яблоки, морковь и мешочек с солью стали завсегдатаями походной торбы королевича.
Он нарек животное Умбоном – у коня была странная собачья привычка бдительно топырить правое ухо, трусливо прижимая к голове левое. Правое ухо при этом походило на конусообразное навершие щита, которое, собственно, «умбоном» по науке и называлось.
Ехидный Альбрих называл коня Бумбоном.
Хорошими манерами конь не отличался – не прочь был укусить, козлил, осаживал. Любил, как бы невзначай, наступить Зигфриду на ногу. Да и уходил обычно по-английски, не прощаясь. Мысли коня были сумбурными и рассыпчатыми, как крупа…
Но Зигфрид не успел подружиться с буланым как следует – на остров снова понаехали гости.
От забот было не продохнуть. С раннего утра отовсюду неслось: «Зигфрид, это и есть фосфорная мазь? А почему она не светится?», «Зигфрид, эта книга не открывается! Я уже ее и кочергой пробовал, и ножом…», «Зигфрид, куда подевался Альбрих? У меня режутся новые крылья!»
Только за ужином Зигфрид позволял себе расслабиться. Тем более что для гостей Альбрих выставлял травяное вино вкуса необыкновенного. Это вино развязывало языки патологическим молчунам и было способно натянуть улыбку даже на мимически импотентную харю Каменного Гостя. Зигфрид не решался спрашивать, из какой травы производят сей нектар. Ибо опасался, что станет приготовлять его сам, втихаря. А там и спиться недолго.
После ужина наступало время рассказов и историй.
Однажды, ненастным вечером, гном Рунгурт, пришедший к Альбриху за быстрым исцелением от чахотки, поведал Зигфриду, менестрелю Парису и великану Буилю (тот переживал кризис среднего возраста, ему было восемьдесят два) подлинную историю благородного Геверлина.
Подлинная история благородного ГеверлинаМолодой Геверлин ехал через лес Мюрквид на собственную свадьбу. Не в добрый час, видать, он выехал, поскольку встретил по дороге молодого Короля Осени – стояло начало октября.
Король Осени, прекрасный юноша с золотыми волосами, спускающимися до самой земли, сидел на троне из багряных хризантем и желтых кленовых листьев в окружении лесных фей с равнодушными глазами.
Лицо свое Король закрывал веером, каковым служила ему пятипалая лапа конского каштана. Одежда же его была соткана из переливчатых летучих паутинок.
Ослепленный благородством осанки и красой лица Геверлина, Король Осени попросил юношу спешиться и подарить ему поцелуй.
Геверлин, будучи молодым человеком незыблемых моральных устоев, с негодованием отказался. Ибо где как, а в тех землях мужчины с мужчинами не лобзаются.
Король Осени посулил Геверлину богатые подарки, если тот удовлетворит его мелкую блажь, ведь и впрямь ничего такого тут нет – всего-то один поцелуй.
Но Геверлин снова сказал «нет», говоря: «Поспешаю домой, к невесте, которая меня дожидается!»
Тогда Король Осени прибег к последнему средству.
Он отнял от себя веер и показал Геверлину свое прекрасное, сияющее лицо, спрыснутое веселой медью веснушек. Его кожа казалась теплой и шелковой, словно полдень в разгар бабьего лета. Его ясные глаза цвета ноябрьского неба сияли пронзительным чувственным соблазном. Его губы были чисты и свежи, словно октябрьские зори.
«Неужели я не хорош для тебя?» – спросил Король Осени.
Геверлин спешился и уже было решился исполнить просьбу Короля, но тут одна из низших лесных фей едва слышно прыснула в кулачок. И спрятала застыдившийся нос в живых волосах стоящей рядом Госпожи Феи Орешника.
Отчего она прыснула – бог весть. Может, вспомнила смешной случай, а может, товарка пощекотала ее украдкой. Но только Геверлин зарделся и враз переменил свое решение.
Он живо вскочил в седло, оборотился к Королю Осени задом и понесся сквозь багряный чащарник к своей суженой.
Король Осени очень рассердился, ведь и впрямь никто до этого не поступал с ним так.
«Что ж, назначаю тебе всегда помнить меня, Геверлин!» – громко крикнул он вослед удаляющемуся всаднику и взмахнул своим каштанным веером.
Вскоре Геверлин возвратился к невесте.
Сыграли свадьбу. Музыканты трубили в трубы, били в барабаны. Родичались подвыпившие гости, а миловидная невеста отплясывала последние танцы своего девства.
За всем этим Геверлин почти позабыл о Мюрквидском лесе. Ему даже начало казаться, что никогда не видел он трона из листьев, не видел фей с равнодушными глазами. На дворе стояло первоосенье – тихо облетали черемухи и рябины, георгины задумчиво клонили долу свои неумные яшмовые головы, алели кусты боярышника. Казалось бы, совсем скоро начнется ненастье, затем выпадет снег и метелица унесет с собой все дурные воспоминания.
Вскоре отлетели птицы. Оголились деревья, зарядили дожди. В воздухе повис запах листогноя. Так продолжалось много дней, но только зима никак не наступала.
Не выпал снег и через месяц.
И через два на поля Геверлина, где требовательно зеленели озимые, не легло ни одной снежинки. И так же через три.
В двух днях пути от владений Геверлина уже синели среди проталин пролески. В лесах же Геверлина все еще можно было сыскать черный груздь и серую рядовку.
И даже епископ ничего не мог поделать с этим, ведь и впрямь есть вещи, неподвластные епископам.
Когда по берегам ручьев зацвел шиповник, дружинники Геверлина прокляли своего господина и ушли искать другой доли. (Крестьяне – те предали Геверлина еще раньше, когда у соседей начался весенний сев.)
Последней покинула Геверлина его суженая – родители забрали ее домой, словно и не было никакой свадьбы.
Что оставалось Геверлину? Он вернулся в Мюрквидский лес со сворой тощих гончих псов. В его руках был меч, а на его устах – хула.
Он хотел вызвать Короля Осени на поединок, а может, надеялся, что тот простит его?
Геверлин искал Короля Осени и его фей тридцать дней и три года. Говорят, и сейчас он бродит среди Мюрквидских елей – одичавший, опустившийся, подурневший. Другие же говорят, будто Геверлин удавился, не дождавшись сентября.
– Голубень какая-то, – неприязненно процедил великан Буиль, когда гном окончил свой рассказ. С презрительной миной он откинулся на спинку гигантского стула, склепанного Альбрихом специально для него из двух топчанов, и узлом завязал на груди свои ручищи, каждая величиной с бревно. Голова его почти касалась потолка трапезной.
– А чего? По-моему, очень романтично! И с оттенком высшего значения! – одобрительно отозвался менестрель Парис, полукровка-сильф с широкими взглядами на вопросы пола, полемически подергивая плечом.
– Я и сам все эти мужские нежности ненавижу. Однако в истории моей все чистая правда! – проворчал гном Рунгурт.
– История Рунгурта правдива с любой точки зрения. Если и не было никакого Геверлина, правдива мораль, которую история содержит: высокие сущности требуют почтения и жестоко наказывают гордецов, – высказался Альбрих, назидательно глядя на Зигфрида.
– В общем, мог бы и уважить Короля Осени. Не велик урон! Как подумаю, какими милостями Король мог бы осыпать этого простофилю за один какой-то поцелуй! – мечтательно пропищала щука.
– Ты, мамаша, в своем прежнем воплощении не иначе как шлюхой была. Логика у тебя такая… шлюховатая! – загоготал над своим прозрением Буиль. Что до истории, он был на стороне целомудренного Геверлина.
– А ты, Буиль, с твоей-то логикой, не иначе как среди барышень константинопольских воспитывался. Умри – но не давай поцелуя без любви! – перекривляла Буиля щука.
В общем, согласия в товарищах не было.
Атмосфера накалялась – еще чуток, подумал Зигфрид, и менестрель полезет на Рунгурта с кулаками, а Буиль скрутит Альбрихов посох в уроборос.
Расточая примиряющие улыбки, Альбрих снова разлил вино и попросил Зигфрида рассказать свою историю.
Для королевича предложение Альбриха стало неожиданностью. Поначалу он даже думал отказаться – сколько можно-то? Но благоразумие взяло верх. Он понимал: случись драка, Буиль попросту разнесет их домик в щепу. Даже если он просто встанет во весь рост, придется ремонтировать крышу…
Кое-как собравшись с мыслями, королевич начал:
– Однажды я, а со мной – Конан, прозванный также варваром из Киммерии, отправились на остров Гнитайхед, к вещему дракону Фафниру. Я шел за советом, Конан якобы тоже, хотя на самом деле его интересовало совсем другое – ему хотелось пополнить список поверженных им чудовищ. В сущности, он шел на охоту…
Слушали Зигфрида плохо – великан то и дело басовито сморкался. Гном с детской неутомимостью забавлялся расписной деревянной ложкой – ставил ее на попа, хотя было ясно – пустая затея. Картинно заложив ногу за ногу, менестрель Парис полировал ногти лоскутом замши. Каждый раз, когда глухо брякалась ложка, Парис возмущенно шипел.
Зигфрида все это здорово смущало – он успел привыкнуть к успеху у слушателей. Королевич сделал попытку подбавить жару, артистично изобразив Конана, уплетающего сочное драконье сердце. Но никто даже не улыбнулся.
– Горазд кривляться! Мораль давай! – потребовал невежественный гном.
Зигфрид едва нашел в себе силы скруглить свой сюжет.
– …И тогда я понял, – Зигфрид патетически возвысил голос, – Конана-киммерийца сгубила не гидравлическая дверь, а его пороки, имена которым неверие, невоздержанность и гордыня…
Не дождавшись аплодисментов, королевич сел и с наслаждением опрокинул свою чарку.
Гробовое молчание.
И Парис, и Буиль, и Рунгурт – все трое, и Зигфрид это знал – слушали сагу о Конане и Фафнире впервые. И тем не менее лица у них были постными, скучающими. Словно находились они не на дружеской пирушке, а на тризне непонятно чьего деверя.
Альбрих – тот и вовсе спал, прислонив посох к стене.
– Слушай, Зигфрид, а кто такой этот Конан? – спросил наконец Парис, прилежно морща свой богемный лоб. – Имя знакомое… Варвар из Киммерии… Хм… Рунгурт, может, ты подскажешь?
– Без понятия… Ты мне лучше скажи – кто такой Фафнир? То есть понятно, что дракон. А что он вообще хорошего сделал?
– Да что-то такое… Вроде лет сто назад умер, – не то предположил, не то констатировал великан.
– Ты что, задом слушал, Буиль? Его убили, когда Зигфрид маленький был!
– Нет, ну с Фафниром хоть что-то ясно. А вот с Конаном… Конан, Конан… Помню, рассказывали про какой-то подвиг… Еще покойная королева Фредегунда была замешана… – тужился Парис.
Королевич побледнел. Финальной, всепобеждающей жутью забвения дымился этот вялый разговор. Дым был лишен цвета и запаха – как и само забвение.
Зигфрид знал: самым громким подвигом Конана считалось спасение королевы Фредегунды из лап распоясавшегося морского змея, похитившего несчастную прямо с морской ладьи. По иронии судьбы, перипетиями этого спасения Конан ездил по ушам, когда они поднимались на Глёрбьёрг.
Зигфрид знал и другое – при дворе королевы Фредегунды менестрель Парис подвизался уже две дюжины лет. Но как, как в таком случае Парис может не помнить колоритного мужлана Конана, если даже в соседнем Нидерланде только о нем тогда и судачили?
Ведь Парис наверняка сложил к случаю балладу о геройском киммерийце и добронравной Фредегунде! Сколько раз он исполнял эту балладу на пирах, типа «прекрасной незнакомке за дальним столом посвящается…»? Сто? Двести? Двести пятьдесят?