— Неплохая мысль, — сказал Локи. — Только, малыш Бьярки, дело в том, что те палаты, что ты видел, вовсе не твой дом. И никогда им не были.
— Что же это, если не мой дом? — спросил Бьярки.
— У вас, слафов, нет своей Вальхаллы, — промолвил Локи. — После смерти они отправляются либо в небесные чертоги, либо в подземные вертепы. Уж куда их вздымут дела земные или потянут грехи. Все это вы называете «тот свет». Похоже, твоей матери и твоему деду повезло больше, чем иным твоим сородичам. Ведь, кроме них, ты больше никого не встретил?
— Это так, Локи, — подтвердил Бьярки с печалью в голосе. — Выходит, они уже на том свете?
— Ты угадал, Медвежонок, — отвечал Локи. — Столько лет ты считал себя сиротой. Да ты и был сирота с того дня, когда тебя подобрали викинги Бьёрна Полутролля.
— Это они убили мою родню? — спросил Бьярки.
— Нет, не они, — сказал Локи. — Вы, слафы, особенный народ. Говорите на одном языке, на лицо неотличимы, как два жёлудя с одного дуба, молитесь одному богу и даете детям одни и те же имена. И при этом нет для вас вящей забавы, чем убивать своих. Вы с такой охотой истребляете своих, что на чужаков не остается ни сил, ни времени. Ратники местного конунга пришли в твою деревню, забрали все, что можно одеть, продать или употребить в пищу, а остальное сожгли. Не знаю, зачем они так поступили, да и знать не хочу. Может быть, твой род поклонялся не тем идолам, каким разрешено. Или не заплатил дань конунгу в положенный срок. Да мало ли какая на нем сыскалась вина. Знаю только, что вы делали так всегда, и будете делать во веки веков. Однажды на землях ваших не останется никого, только двое последних и самых искусных в смертоубийстве воинов. Они сойдутся посреди некошеного поля, одинаково вознесут молитву одному и тому же богу, а потом сойдутся в смертельном поединке и погибнут оба. Лишь потому, что в мыслях своих стоят по разные стороны от одного и того же небесного престола.
— Что будет потом? — спросил Бьярки.
— Потом будет вот что, — сказал Локи. — Все окрестные народы и племена отвлекутся от дел, переглянутся и спросят друг дружку: что, эти слафы наконец извели сами себя под корень? Да, вроде бы, извели. И молвят все в один голос: ну да и хрен с ними.
Ничего не возразил ему Бьярки, только сидел отвернувшись и уставившись в очаг, где красиво и медленно танцевали лоскуты пламени. И представлялись ему картины родного дома, что горел и никак не мог сгореть до конца. Картины, никогда своими глазами не виденные. Так и молчал бы он до скончания веку, если бы Локи не утратил терпение и не спросил:-
— Что, слаф, тоскливо тебе?
— Тоскливо, Локи, — наконец ответил Бьярки.
— А отчего тебе тоскливо, слаф? — спросил Локи.
— Тебе ли не понять, Локи, — ответил Бьярки.
— И как ты думаешь поступить со своей тоской? — спросил Локи.
— Я хочу от нее избавиться, — сказал Бьярки. — Только ума не приложу, как.
— Быть может, ты хочешь кого-нибудь убить? — спросил Локи.
— Нет, Локи, не хочу, — ответил Бьярки.
— Тогда, может быть, ты наконец хочешь выпить? — спросил Локи.
— Нет, не хочу, — сказал Бьярки.
— А будешь? — спросил Локи.
— Да, буду, — сказал Бьярки.
— Или я слишком много развлекался нынче, — сказал Локи, — и уже не могу отличить желаемого от действительного, или ты впрямь становишься мужчиной.
С этими словами он подозвал к себе одну из разгуливавших по хижине овец, отломил ей рог, который, словно по волшебству, вдруг распрямился, сделался велик и вместителен, и даже покрылся бронзой, и налил туда браги из стоявшего перед ним кувшина.
Бьярки поглядел на овцу, а та поглядела на Бьярки. Парню померещилось, что она смотрит на него, как на брата.
Локи тем временем осушил рог до капли, утерся ладонью и звонко крякнул.
— Vsjak pjot, da ne vsjak krjakaet! — гаркнул он на том самом непонятном языке, из которого Бьярки, к своему изумлению, понимал каждое слово. — Хороша бражка, клянусь правой рукой Тюра и пивным котлом Хюмира!
— A, jebis ono konjom! — воскликнул Бьярки на том же диковинном языке. — Наливай!
20
Когда Хейд вернулась в свой дом, то обнаружила там Локи и Бьярки. Они сидели за столом и бражничали.
— Вот вы где! — закричала Хейд. — Мои убийцы уже на дворе, а вы тут брагу хлещете?
— Помолчи, женщина, — сказал Локи.
— Помолчи, женщина, — повторил за ним Бьярки.
— Мать моя Рианнон, повелительница луны! — воскликнула Хейд. — Будь ты неладен, Локи! Чтоб твои волосы где росли вылезли, а где не след выросли! Чтоб отныне и во веки веков звали тебя Локи Плешивый или Локи Мохнатый Язык, и никто не знал тебя под другими прозвищами! Чтоб уши твои опали, как осенний лист, а брови утянуло до затылка! Чтоб глаза твои свело к заднице твоей, и ты ходил запинаясь да падая! Чтоб твой нос к нижней губе прирос, как сморкаться — так плеваться! Чтоб рот твой забыл, как в нем пенится брага! Чтоб зубы твои болели от сладкого и горького, от горячего и холодного, от черствого и мягкого, от заката солнца и смены лунных фаз! Чтоб голова твоя на шее не держалась, то в грудь носом, то по хребту затылком! Чтоб глотка твоя ссохлась в ржаную соломинку, ни пожрать ни выпить! Чтоб не говорить тебе, а каркать, не смеяться, а хрюкать, не петь, а блеять! Чтоб имя тебе было Локи Хрюкосмех или Локи Блекотун, и так тебя выкликали на тинге, когда придет охота повеселить бондов! Чтоб жилы высохли в твоих корявых лапах! Чтоб пальцы твои скрючило, как дохлого паука в осенней паутине, ни бабу прижать, ни рог удержать! Чтоб десницу не поднять, шуйцу не опустить, только в поле торчать да ворон пугать! Чтоб тебе горб вырос где не надо! Чтоб тобой волков пугали темными зимними ночами! Чтоб у тебя...
— Остановись, женщина, — взмолился Локи. — У тебя уже язык заплетается от проклятий, а ведь ты не добралась даже до моих ребер!
— Доберусь еще, будь уверен, — обещала Хейд. — Я только в раж вошла. Зачем ты напоил мальчика допьяна, злокозненный гоблин?
— Какой же это мальчик, — удивился Локи, — когда он высосал твоего паршивого пойла втрое против моего?
С этими словами он наполнил рог и подал парню.
— За хозяйку дома! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За встречу с хозяйкой дома! — сказал Локи, и они выпили.
— За нашу встречу! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За встречу хозяйки дома с нами! — сказал Локи, и они выпили.
— За нас, красивых! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За нас, е...ливых! — сказал Локи, и они выпили.
— За нас, могучих! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За нас, е...учих! — сказал Локи, и они выпили.
— За тех, кто в море! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За тех, кто в поле! — сказал Локи, и они выпили.
— За тех, кто не с нами, и о том печален! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За тех, кто против нас и скоро через это пострадает! — сказал Локи, и они выпили.
— За врагов наших, чтоб их тролли драли! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За врагов наших, чтоб их дверги мяли! — сказал Локи, и они выпили.
— За врагов наших, чтоб им не довелось поутру похмелиться! — сказал Бьярки, и они выпили.
— За врагов наших, чтоб им в Мидгарде пусто было, а в Нифльхеле полно! — сказал Локи, и они выпили.
Но тут в дверь грубо постучали. Это был Вальдимар конунг и те его люди, что еще держались в седлах.
— Открывай, колдунья! — сказал Вальдимар конунг. — Пришла твоя смерть.
Хейд стала бледной как полотно. Она не тронулась с места, потому что ее босые ноги примерзли к полу. Зато поднялся Бьярки, хотя еще недавно казалось, будто он так переполнен брагой, что не сможет пошевелить и пальцем.
— Эх, — сказал он с тоской в голосе. — Jobanoje koromyslo! Всех погублю, кого не залюблю!
— Постой, — сказал ему Локи, смеясь. — Возьми хотя бы меч.
— Для чего мне меч? — спросил Бьярки печально. — Я этих вояк и женской юбкой разгоню.
И он потянулся, чтобы стащить с Хейд ее одежды, но не достал. Тогда он заплакал, словно от великой обиды, и распахнул дверь ногой с такой силой, что та отлетела далеко во двор, напугав коней и повалив троих воинов Вальдимара конунга.
— Зачем вы пришли, добрые люди? — спросил он грустно. — Разве не видите, что мы здесь брагу пробуем? Эх, вот было бы хорошо надругаться над вашими матерями!
— Я помню тебя, — сказал Вальдимар конунг. — Ты тот самый раб, что был послан уродливым стариком-толмачом за свежим элем, да так и не вернулся.
— Разве кто-то может уйти от такой браги, что здесь подают? — удивился Бьярки.
— Не стоило бы тебе паясничать в свой последний час, — сказал Вальдимар конунг. — Ведь я конунг.
— Какой же ты конунг, — с кручиной в голосе спросил Бьярки, — если голой задницей ежа не убьешь?
— Какой же ты конунг, — с кручиной в голосе спросил Бьярки, — если голой задницей ежа не убьешь?
— Отменно сказано, клянусь черепом Имира и кошками Фрейи! — воскликнул Локи. — Однажды эти слова прославят целое племя... или прослабят... хотя какая, в сущности, разница?
— Кто этот человек? — спросил у своих людей Вальдимар конунг. — Безумец или берсерк?
— Это хуже берсерка, — ответил ему Кьяртан. — Это пьяный слаф, которому все горести мира вровень с его мужским достоинством.
— Ну так убейте его, — приказал Вальдимар конунг.
Несколько воинов выступили вперед, но Бьярки зарыдал, как дитя, отнятое от груди, выломал жердину из овечьей изгороди и повалил всех на землю.
— Нет, видно, придется все делать самому, — сказал Вальдимар конунг, вытащил меч и подступил к Медвежонку.
Бьярки утер слезы, высморкался, затем ухватил конунга за руку, что держала меч, и вырвал ее из сустава.
— Вот ничего себе схрдил в набег! — воскликнул Вальдимар конунг, разглядывая свое оружие, что в одночасье оказалось у противника. — Чем же я стану сражаться?
— К чему тебе сражаться? — уныло спросил Бьярки. — Для тебя сейчас малую нужду справить — и то будет заботой. "
— Не стану спорить, будет непросто, — согласился Вальдимар конунг.
— Ну, хочешь, я верну ее тебе? — спросил Бьярки, изнывая от великодушия. — Ни к чему мне чужая рука, когда я иногда и со своими не знаю что делать. Забирай, мне не жалко.
— А что я с ней стану делать? Привяжу на шею вместо ботала!
— Если приложить к месту, может, еще и прирастет.
— Никогда не слыхал, что такое возможно. Если уж Хрюнделю его мать не отрастила другую руку взамен утраченной в бою с Беовульфом, что говорить обо мне, горьком сироте?
— Что же ты не сказал, конунг, что нет у тебя ни отца ни матери? Я бы тебя пожалел. Я бы тебе голову оторвал, а руку не тронул.
— Не пойму я, то ли ты смеешься надо мной, то ли говоришь от чистой души.
— Разве я смеюсь, конунг? Видишь, у меня даже штаны промокли от слез.
— В другое время я бы решил, что не от слез они промокли. Да вижу теперь, что не робок ты сердцем, как вначале показался, и ратовать горазд, коли моих воинов одолел, и меня заодно превозмог.
— Я не Беовульф, ну так и ты не Хрюндель. Хозяин мой Ульвхедин говаривал, что-де есть у слафов пословица: к нам придешь с мечом в руке — от нас уйдешь с мечом в заднице.
— Но ведь ты не собираешься опозорить меня перед моими ратниками?
— Сдается мне, конунг, ты свое получил уже сполна.
Здесь их словопрения окончились, потому что не нашел Вальдимар конунг, что возразить Бьярки-Медвежонку.
— Однако, пожалуй, ни к чему мне такая жизнь, — были его последние слова.
Любой исландец на его месте сказал бы вису, а то и две. Но Вальдимар конунг не был уроженцем этих краев. Поэтому он не промолвил ничего, что запомнилось бы лю дям, а просто упал и умер.
— Как было бы славно надругаться над вашими матерями, — снова сказал Бьярки чужакам. — А заодно над вашими тещами, женами, сестрами и свояченицами. Пожалуй, только матерей ваших отцов и матерей ваших матерей можно было бы оставить нетронутыми, и то лишь из уважения к их почтенному возрасту. Хотя, несомненно, и они заслуживают жестокого обращения пускай бы за то, что их дети произвели на свет свору трусов и стервецов, с оружием скрадывающих по белу свету одну-единственную беззащитную женщину. Уходите все отсюда. Мне и без вас тошно.
И пришлые ратники, охваченные ужасом, беспрекословно забрали своего мертвого конунга, сели на коней и уехали со двора Хейд Босоногой. Рассказывали, что, пока они не покинули Бьёрндаль, за ними увязался морж, и не уступал в проворстве ирландским коням. Но где-то в виду Холостяцкого залива все же отстал и направил свои ласты в сторону моря. Хотя, возможно, его просто спугнула Дочь Ярла, что паслась возле дома Оттеля Долдона. Больше об отряде ирландцев никто не слыхал.
Бьярки же Медвежонок сел возле входа в хижину, привалился к стене и мгновенно уснул.
— Помнишь, я говорил тебе, что все необходимое для избавления от твоих бед уже есть в твоей конуре, — сказал Локи. — А этот маленький слаф сидел на твоей постели и трясся от страха.
— Мне следовало дать ему много браги? — хмуро спросила Хейд.
— Тебе следовало дать ему немного любви, — промолвил Локи. — Ну, и, конечно, браги. Куда ж без нее? Чтобы в нем не осталось ни страхов, ни сомнений, а только твоя любовь. Но ведь вы, женщины, никогда этому не научитесь. Ни в одном из миров.
— Почему ты мне сразу не посоветовал, как поступить? — спросила Хейд.
— Я слуга твоего Веления, — ответил Локи. — Ты вызвала меня, и я обязан был подчиниться. И не моя это забота, чем ты собралась тушить пожар в своем доме, тоненькой струйкой или всемирным потопом. Что касается меня, то я — потоп. А вы, женщины, так уж устроены, что по естеству своему неспособны тушить костер собственной струйкой... Согласись, однако, что я не был так уж разрушителен, как мог бы стать, и довольно многое сохранил в целости в вашей долине.
— Все равно, не понимаю, зачем ты столько накуролесил, — сказала Хейд, — когда можно было просто напоить одного лишь Медвежонка.
— Тебе никогда не понять существо вроде меня, — сказал Локи. — Но ведь кто-то должен был привести ирландцев в твой двор. Кто-то должен был удержать здесь малыша-слафа. А выбор средств для исполнения твоего Веления остался за мной. Тем более что мои книги оказались под рукой. Мне было скучно, женщина.
— А теперь тебе стало веселее? — спросила Хейд.
— Да, намного, — согласился Локи. — Теперь я свободен и предоставлен самому себе. Я намерен провести остаток дней в озорстве и проказах. Я вечен, а это тело, увы, нет. Но на ваш век меня хватит с избытком! Вы будете вспоминать обо мне, как о самом веселом асе. И пусть меня поимеют Фенрир, Ёрмунганд и Хель, как когда-то я поимел их матушку Ангрбоду, если я тебя не развеселю прямо сейчас. Вот посмотри.
И он показал Хейд Босоногой свой мужской уд, на который загодя натянул разрисованный и украшенный бусинами бычий пузырь.
— Разве это не смешно? — спросил Локи.
— Нисколько, — ответила Хейд.
— Странно, — сказал Локи. — Скади-Лыжница, помнится, очень смеялась... Ты не поверишь, но когда-нибудь такие штуки войдут в обиход. Их будут продавать в лавках, а женщины сами станут требовать от мужчин их ношения.
— Теперь я смеюсь, — сказала Хейд, но лицо ее остава лось неподвижным.
— Ты уверена, что тебе по-прежнему так уж необходимы книги, из-за которых тебя хотели убить? — спросил Локи.
— Да, уверена, — отвечала Хейд. — У каждого из нас есть Веление. Ты свое исполнил как сумел, а я еще даже не начинала.
— Ничего путного в этих книгах ты не найдешь, уж я-то знаю, — сказал Локи. — А жизнь на них потратишь.
— Все едино жизнь нужно на что-то тратить, — возразила Хейд. — Эти книги ничем не хуже любой иной цели. Обещаю, что не стану над ними чахнуть денно и нощно, — добавила она, покосившись на спящего Медвежонка.
— Прощай.пустоголовая колдунья, — сказал Локи. — Постарайся больше не делать глупостей и не ошибаться в своей волшбе. Кстати, коль скоро не желаешь вернуть мне книги, то верни хотя бы задницу. Надеюсь, ты сохра нила ее в целости?
— Ни к чему мне лишняя задница в доме, — сказала Хейд, отдавая ему камень. — Прощай, Локи. Но не обижай этот народ. Это добрые и душевные люди, что бы они о себе ни говорили.
— Ну, дурную славу я им все же обеспечу, — обещал Локи.
Он расхохотался, потом вскочил на однорогую овцу, пришпорил ее и ускакал прямиком в пасмурное небо.
21
Бьярки проспал весь день и всю ночь, и еще полдня. А когда пробудился, во рту его все медведи долины страдали медвежьей болезнью, а в голове водили хороводы, беспрерывно сталкиваясь, все утесы побережья. Но стоило ему открыть глаза, и горести мира стали ему сначала выше колен, затем ниже колен, и наконец оставили его навсегда. Потому что над ним склонилась Хейд Босоногая, и на ее лице самыми яркими рунами была написана нежность.
— Вот выпей это, — сказала она, подавая парню плошку с настоем трав. — Тебе сразу станет легче.
— Лошадь добралась до головы, — сказал Бьярки. Он сам поразился собственным словам, но, попытавшись продолжить, снова понес ту же самую белиберду: — Преступница посмотрела на деревенский обед. Здоровая задница много не возражала. Хотя рука вообще знала. Следующая женщина упустила наконечник.
— Похоже, ты бредишь, — сказала Хейд. — Тебе нельзя так рьяно бражничать.
— Мне нельзя столько времени проводить в обществе Локи, — ответил Бьярки. — Даже не знаю, стану ли я когда-нибудь прежним, каким был до этого дня.