Топот в коридоре затих. Стараясь не производить никакого шума, я забрал сумку с соседней полки и принялся укладывать все, что оттуда извлек в начале незадавшегося путешествия: бутылку минеральной, пакет с бутербродами, два яблока и непрочитанную газету полуторамесячной давности, которую великодушно и задаром отдал мне автомат на вокзале, дабы я в пути не страдал от приступов сенсорного голода.
Женщина, о которой я старался не вспоминать, закричала.
Так. Оговоримся сразу: меня это не касается.
Я здесь посторонний. Чужой. Или, если еще точнее, проезжий. Только не из пункта А в пункт Б, как все добрые люди, а из пункта Ничто в пункт Нигде. И неважно, что я застрял здесь так надолго. В сущности, время ничего не значит — если помнить о той вечности, что осталась позади, и знать, что впереди ждет точно такая же вечность, ничуть не хуже, да и не лучше, впрочем. С этих позиций конец света выглядит очередным, и даже не самым захватывающим приключением. К слову, это не первый конец света, который мне довелось на своем веку пережить.
(Называть это медленное, всем давно уже опостылевшее увядание цивилизации «концом света» — значит сообщать ему излишний и явно незаслуженный пафос. Но, с другой стороны, как-то же надо обозначить этот неблагозвучный финал драмы в несколько тысяч действий! И здесь есть свой резон. Конец света приходит, едва только некому будет назвать свет светом.)
Женщина вскрикнула еще несколько раз, все тише и тише. С отвратительной натуралистичностью захрипела... потом затихла.
Ну, и какое мне до нее дело? Я ведь даже лица ее не видел.
В коридоре снова затопали, загремели дверями пустых купе. Я медленно протянул руку и отомкнул барашек замка.
Дверь сдвинулась, клубящийся мрак сконцентрировался в аморфную фигуру в просторном черном плаще с глубоко надвинутым капюшоном. Лица было не различить, но глаза под капюшоном светились, словно пыльные красные лампочки со старомодной новогодней гирлянды. Пахнуло тяжелой могильной сыростью, протухшими отбросами, а еще, отчетливо и мерзко, серой. Все, как и полагается.
...Если верить рассеянной в обществе информации, они называли себя «Драконы Иисуса» и были чем-то вроде экстремистской группировки криминально-религиозного толка. То ли секта, то ли боевое крыло православной конфессии. В одном из апокрифов о рождении Спасителя, приписываемом Матфею, на пути в Египет святому семейству с младенцем Иисусом на руках повстречалась стая драконов, имея недвусмысленно выраженное намерение странниками закусить. Пока все вопили от ужаса и готовились к лютой смерти, младенец сошел с рук матери и встал перед жуткими тварями, которые с охотой ему поклонились и удалились восвояси... Никто не знал, когда они появились, но активно себя обозначили года с два тому назад, когда силовые структуры, и прежде не шибко усердствовавшие в исполнении предписанных им социальных функций, отчасти рухнули окончательно, а отчасти переключились на охрану самих себя, совершенно удалившись от прочих правоохранительных дел. Поэтому никто Драконами всерьез не занимался, деяний их не воспевал, если не считать пары-тройки экзальтированных материалов в криминальной хронике — и то до того момента, пока сколько-нибудь вменяемое информационное пространство — масс-медиа, Интернет и иже с ними, — Не схлопнулось окончательно, сменившись обширной, истерично фонтанирующей и окутанной оккультными миазмами трясиной, называть которую «информацией» было бы не по чину. Во всеобщем хаосе они выглядели одной из немногих сколько-нибудь организованных субстанций, хотя определенно работали на усугубление означенного хаоса. На фоне возникших угроз глобального масштаба их воспринимали как неприятную мелочь, которая досаждала, но не могла возбудить тревоги свыше той, что уже была возбуждена. Возможно, самим Драконам это казалось обидным, понижало самооценку и побуждало к более энергичным и жестоким акциям. Во все времена у террористов была хоть какая-то трибуна для публичного изложения своих доктрин. Сейчас же, когда все трибуны были сожжены, говорить можно было что угодно и где угодно — никто и никого уже не слышал. Наверняка у Драконов тоже была какая-то идеология... но кому она была интересна, кроме них самих?! Наверняка у них были ритуалы, места сборищ и некая внутренняя структура... но это никого не заботило. Они возникали из ниоткуда, в своих черных плащах с капюшонами, сеяли страх, убивали всех без разбору и с садистской жестокостью, а затем растворялись бесследно, оставляя после себя непонятные зловещие знаки. И забываясь, неизбежно и скоро забываясь... Думается, во всеобщем криминальном разгуле часть кровавых побоищ, в отсутствие живых свидетелей злодеяний, приписывалась Драконам Иисуса голословно. И вот уже с начала года — а сейчас была осень, октябрь! — о них не было слышно ровно ничего, и это также не пробудило ни в ком любопытства. Были, да сплыли — и хер с ними. А вот, оказывается, пока еще не сплыли...
— Здесь никого нет, — сказал я шепотом.
— Здесь никого нет, — с готовностью повторила фигура, слегка поворотивши голову.
Голос был тускловатый, но вполне живой, даже бодренький, что с инфернальным антуражем сочеталось довольно слабо. Глаза-лампочки — что там употреблялось для сего бесхитростного эффекта? флюоресцирующие линзы? капли какой-то нехорошей химии? — обежали купе, ни на миг не задержавшись на мне... зато зацепились за сумку. О сумке я и забыл. Ну да не страшно.
— Сумки тоже нет, — подсказал я.
— Сумки тоже нет, — эхом откликнулась фигура.
— Какой еще сумки? — спросили из коридора.
— Никакой сумки, — ответила фигура индифферентно, подалась назад, с лязгом задвинула дверь и, судя по возне, тотчас же вломилась в соседнее купе.
Я дождался, пока шум утихнет окончательно, а голоса переместятся за окно. Драконы, числом семеро, неспешно и плавно обогнули распростертого на асфальте машиниста и пустились напрямик в чистое поле. Будто привидения в лунном свете. Полы плащей развевались. Подчиняясь неким ритуалам, великомерзкая семерка вдруг разошлась широким веером, чтобы вновь сойтись где-то на полпути к пакгаузам. И тотчас же сверху, как гигантская хищная птица, аккурат в точку схождения стремительно и бесшумно пал угольно-черный вертолет. Драконы сноровисто погрузились внутрь и так же бесшумно взмыли в темные небеса. Мистика мистикой, а своих крыльев они так и не отрастили. Зато с технической базой дела у них обстояли недурно.
Зрелище было зловещее и вполне апокалиптическое. Иоанн Богослов остался бы доволен.
Вскинув сумку на плечо, я вышел в коридор. Мне предстоял долгий и скучный путь в темноте и под дождем. О комфорте можно было смело позабыть.
Я имел опыт долгих пеших переходов — еще с тех времен, когда даже конь почитался за роскошь и символ прогресса.
Не в новинку были мне и ночевки под открытым небом.
В оползающем окопе, с лужей из воды пополам с кровью под ногами, с пролетающими над головой шальными снарядами и вопящими от ужаса сопляками-новобранцами, кого во все времена иначе как «пушечным мясом» не называли.
Под снежной лавиной, в ожидании спасателей, которые, суки, так и не появились — в расчете, наверное, на то, что годков через пару само все оттает, и потому пришлось откапываться самостоятельно, а затем в одиночестве спускаться по залитому неживым лунным светом горному склону, согреваясь только собственной злостью.
Или в сердце суданского хабуба: песок снизу, песок сверху, песок вместо воздуха, и внутри тебя тоже песок... весь мир превращается в песчаную взвесь, из тканей твоего тела стремительно улетучивается влага, и ты против собственной воли становишься кустарно изготовленной мумией, которая из последних сил цепляется за остатки сознания, чтобы раньше предназначенного не отправиться на поля заката, в царство Озириса; и снова все пришлось делать самому, потому что к Озирису я не хотел, да и сны в мумифицированном состоянии приходили сугубо утилитарного свойства, все больше про хрустально чистую ледяную воду, отчего-то в гигантском мельхиоровом бокале с чеканкой на мифологические темы по внешней стороне... много позже я по накурке поделился этими видениями с приятелем из местечка Пафкипси, что неподалеку от Нью-Йорка, и мы славно повеселились на эту тему, после чего он стал торговать у меня сей образ, в рассуждении написать рассказ, и выторговал за флакон гнусного пойла, весьма метко называемого «Конь блед» или как-то в этом роде, уж не знаю только, написал ли...[46] Иными словами, сны эти меня раздражали, и я, сражаясь с неодолимым желанием отрезать самому себе башку и тем самым прекратить мучения, благо кинжал имелся, отличной дамасской ковки, выпутался из войлочного покрывала, в котором тщился спастись от всепроникающего песка, прокопался до самого верху наметенного надо мной бархана — на это занятие ушла без малого вечность и остатки сил, — и восстал не из пепла, конечно, как некая птица-феникс, а из праха уж точно, на манер, более подобающий как раз мумиям из дешевых голливудских ужастиков, чем совершенно деморализовал весь личный состав чинно шествовавшего мимоходом торгового берберского каравана, несколько дней кашлял песком, плевался песком, и песком же пускал ветры, да еще пришлось доказывать караванщикам, что, во-первых, я таки не мумия, которой взбрела фантазия восстать из тысячелетней гробницы, а это оказалось непросто: в обоснование подозрений мне было предъявлено под самый нос зеркало в бронзовой оправе, и я убедился, что безволосый череп в съежившейся коже землистого цвета трудно заподозрить в принадлежности живому человеку, а во-вторых, что я не шайтан, вздумавший совратить караван с верного пути и погубить среди пустыни, и это оказалось намного сложнее, потому что с меня пытались взять клятвы, лгать под которыми было непозволительно даже мне.
Погруженный в свои мысли, я натолкнулся в темноте на неожиданное препятствие: это оказалась нога, торчавшая поперек прохода. Нога была голая и женская. Не хотелось мне думать и даже вспоминать о случайной попутчице, а все же пришлось. Возможно, это был какой-то знак. В силу накопленной за долгие годы личной статистики я научился верить некоторым приметам и реагировать на знаки судьбы.
Сквернословя сквозь зубы, я заглянул в купе.
Женщина лежала лицом вниз — в точности, как и машинист. Создавалось впечатление, что Драконы отчего-то избегали видеть глаза, а то и лица своих жертв. По-видимому, они не надругались над ней традиционным способом, а весьма деловито расправились, исполнив одним им ведомый ритуал. Который, как я обнаружил, приглядевшись, включал вырезание асимметричной четырехлучевой звезды на спине.. А завершался вскрытием гортани. Полумрак превращал место злодеяния в старинную черно-белую гравюру. Кровь собралась на полу аккуратной лужей, вязкой и лоснящейся, словно разлившаяся нефть. Сумки были выпотрошены — уж не знаю, искали они там что-то специально или просто развлекались.
Мое внимание привлек квадратик белой бумаги, прилипший к забрызганной стене. Я потянул его за уголок двумя пальцами — это оказалось фото по размеру дамского портмоне. Довольно безыскусное: молодая женщина — коротко стриженные темные волосы... правильные, но незапоминающиеся черты лица... глубоко посаженные светло-серые глаза с тенями, должно быть, от хронического недосыпа... и ребенок, в том возрасте, когда трудно еще определить, мальчик или девочка.
Это к нему она ехала в Силурск. К своему ребенку. Чтобы догадаться, не было нужды ни в каком даре предвидения.
Что ж, не всем суждено ко сроку оказаться там, где хотелось бы встретить конец света.
Я аккуратно положил фото на полку рядом с женщиной. Как будто это могло иметь какое-то значение... Прижимаясь к противоположной стене, обогнул коченеющую ногу. Добрался до тамбура: ступал осторожно, как если бы боялся кого-то разбудить. Впрочем, мертвые как никто заслуживают покоя. По высоким ступенькам спустился на асфальт.
Это был какой-то пригородный полустанок, и оставалось только гадать, до какого города мы не доехали.
Так или иначе, поезд дальше не идет.
Я огляделся.
Одесную расстилалось дикое поле, ошуюю в просвете вагонов можно было различить некий населенный пункт, производивший впечатление покинутого. Вполне возможно, там я нашел бы хоть какой-то ночлег, с отдаленным подобием комфорта. Или новую порцию неприятностей на свою голову. В такое смутное время ни за что нельзя было поручиться.
И вот я стоял на полустанке, теребя ремень перекинутой через плечо сумки, и никак не мог решиться сделать первый шаг прочь от мертвого поезда. Чем дольше я торчал здесь истуканом, тем меньше мне нравилась мысль о пешем походе в Силурск. Поезд в сложившейся ситуации был наиболее выигрышным вариантом.
Иногда мой эгоцентризм шел на пользу случайно оказавшимся поблизости людям.
Вот и сейчас, снедаемый леностью и пагубным пристрастием к перемещению в пространстве без затрат физических усилий, я принял решение пересобрать цепь событий.
Но, черт возьми, как давно я этого не делал!
5
Когда-то это было совсем просто. Но с каждым разом становилось все сложнее.
Не то иссякала какая-то моя внутренняя энергия, позволявшая столь свободно обходиться с пространством и временем, не то годы все же отбирали свое, и я, сам уж того не помня, упускал какие-то мелкие детали... но вернее всего, цепь событий сделалась чересчур длинной, чтобы собрать ее наново было под силу даже мне. На мою удачу, измениться должны были события на локальном участке пространства, с довольно-таки ограниченным числом активно в них задействованных объектов. В лавинообразном процессе упадка человеческой цивилизации существовало не так много плюсов, но вот это был один из них. Мир становился все более статичным. Как смертельно больной организм, у которого отмирают ткани.
Я возвращаюсь в вагон.
Огибаю торчащую поперек прохода конечность.
Заглядываю в купе. После манипуляций с фотографией покидаю его.
Ужасно хочется пить. Океан ледяной влаги в мельхиоровой емкости. Нет, это, кажется, из другой цепи событий...
Иду к себе в купе, разбираю сумку. Рука сама тянется к минералке — но этого жеста не было в возвращающейся из небытия реальности, не будет и в новой.
Драконы вламываются к безымянной моей соседке, чтобы свершить свои гнусные ритуалы в обратной последовательности. Залечить рану на горле и удалить надрезы со спины... Ах да, один из них должен перекинуться со мной парой фраз. Он и перекидывается.
Но этот фрагмент цепи я без большого сожаления выбрасываю в серое ничто.
Тут есть некоторая тонкость. Можно сгоряча выбросить что-нибудь важное, за чем потом потянутся и другие звенья цепи, избавляться от которых хотелось бы менее всего. Причинно-следственные связи никто еще не отменял, хотя попытки пересмотреть их в самом бредовом ключе не прекращались со времен, пожалуй, Аристотеля. Сравниться по сложности с изъятием звеньев может лишь вставка звеньев, не существовавших изначально, изготавливать которые приходится обычно в меру своей фантазии, исходя из собственного видения всей цепи событий от начала и до конца, и всегда в безобразной спешке.
Сейчас должен раздаться женский крик.
Нет, кричать она тоже не станет — не с чего ей кричать.
Дальше я достраиваю цепь уж как умею. В дело идут мои домыслы, фантазии и ощущения, самый минимум логики и много-много интуиции.
Позвольте поздравить всех заинтересованных лиц с учреждением новой реальности.
Что же происходит с реальностью прежней, которая, думается, никуда не делась, а продолжает себе развиваться где-то за пределами восприятия, можно только гадать. А можно предать сей факт забвению, как я обычно и поступаю в подобных случаях, чтобы не обременять без нужды воображение.
Этой ночью в мой вагон никто не поднимется.
Потому что поезд не остановится.
Кстати, отчего он остановился?
Подобрать пассажиров с полустанка? Глупости.
Машинисту захотелось по нужде? Если даже он в кабине был один... минут десять-пятнадцать тепловоз прекрасно обойдется без присмотра.
Тогда вот что: никаких бревен поперек рельс, никаких бульдозеров со вскинутыми ножами, никаких голых девиц со стоп-сигналами в руках.
Итак... живой и здоровый машинист спокойно справляет малую нужду в приоткрытую дверь кабины, женщина тревожно и чутко дремлет в своем купе, поезд на полном ходу пролетает роковой полустанок и благополучно уносится в ночь. А позади него, как и полагается, догорает Жижгород.
Надеюсь, я ничего не упустил.
6
Я чувствовал себя совершенно разбитым.
Если чего-то и хотелось, так это высосать разом всю минералку из горла винтом, рухнуть навзничь и просто лежать распластавшись, бессильно и бездумно, как выброшенная на берег камбала.
Но ощущение того, что я упускаю нечто важное, упорно не проходило.
Метнув в пространство безадресную порцию проклятий и осушив-таки бутылку до половины, я все же нашел в себе силы выйти из купе и двинуться в направлении локомотива. По пути без большого рвения постучался к соседке. Она сразу открыла — целая-невредимая и весьма недовольная тем, что ее потревожили. Смотрела на меня снизу вверх с нижней полки мутными со сна глазами и ждала, какими словами я стану объяснять свою докучливость.
— Вот что, — сказал я, стараясь быть как можно более убедительным. — Вам может угрожать опасность.
Она усмехнулась краешком рта и продолжала молчать. Ничего нового я ей не сообщил. В конце концов, никто давно уже не ощущал себя в безопасности.
— Это серьезно. — Я поразмыслил и решил, что таить козыри в подобной ситуации было бы скудоумно. — Если вы будете неосторожны, то никогда не увидите своего ребенка.
Ее лицо дрогнуло. Я подождал, последует ли вопрос, откуда мне известно о ребенке, однако она продолжала молчать, провалившись куда-то глубоко в свои мысли.
— Что бы ни случилось, — пустился я развивать успех, — не открывайте дверь никому... кроме меня. Могут найтись желающие сделать вам больно.
— Вы кто? — наконец спросила она.
— Первородное зло, — ответил я с иронией.
Рифма получилась довольно свободная, но, во всяком случае, не в пример благозвучнее обычно употребляемых для ответа на этот сакраментальный вопрос похабных зарифмовок.
И вряд ли она способна была предположить, что я не лгу.
— Так не откроете?
— Хорошо, — сказала она. Голос был надтреснутый, как случается, если долго ни с кем не приходилось разговаривать. — Не открою. Никому, кроме вас... А почему я должна вам доверять?