– Продолжайте выполнять распоряжения нового правительства.
– Слушаюсь!
Гарнизон Берлина «присоединялся» по мере движения частей. Кучка эсэсовцев, по-собачьи преданных лично Сладчайшему Фюреру, фанатиков национал-социализма, ничего не могла изменить. Боя практически не было.
После радиоцентра первые выстрелы грянули возле громадного помпезного здания на Вильгельмштрассе, 77: Рейхсканцелярия. В этом бывшем дворце Антона Радзивилла Рейхсканцелярия обосновалась еще с 1871 года, по плану самого Бисмарка. Но и здесь часть солдат тащила что-то к окнам, готовила оборону, часть же слонялась без дела. Часть офицеров командовала, готовясь обороняться, часть исчезла неведомо куда.
Первые раненые уползли за грузовики, в рупор защитникам Рейхсканцелярии прокричали, что всем сдавшимся обещают жизнь и службу Германии при новом режиме.
– Мятежники! Никто не собирается сдаваться! – кричали в ответ.
– Скоро подойдут танки, – пообещали в громкоговоритель. – Готовьтесь.
Минуты тягуче текли, уходили, как капли крови в песок. Помощи не было. Гарнизон частью перешел на сторону мятежников, частью занял изменнически-нейтральную позицию, даже не думая сдвинуться с места.
Глава штаба заместителя фюрера, Мартин Борман – прагматик все-таки! – повис было на телефоне… Так и крутил диск, пока не понял – провода перерезаны.
Борман вызвал к себе офицеров. Пришел каждый третий; даже рапорты этих верных офицеров о боеготовности подразделений оставались предельно нечеткими.
– Не слышу огневого контакта с мятежниками.
– Его и нет… стрельба сама собой затихла.
– Почему?!
Офицеры молчали. Сопровождаемый несколькими вернейшими, Борман вылетел в коридор, помчался, заглядывая в комнаты, выходящие окнами на улицу. Во всех комнатах вроде бы верные присяге, надежные солдаты не спешили стрелять по грузовикам. Стояли у баррикад, курили, хмуро смотрели наружу. Мятежники прогуливались по мостовой на расстоянии не то что выстрела – только что не штыкового удара. Видны лица, даже глаза. Они тоже курили, беседовали о чем-то друг с другом. У Бормана было ощущение – солдаты по разную сторону стен Рейхсканцелярии только что беседовали и между собой.
– Что стоите?! Огонь по мятежникам!
Повисло молчание. Никто не сдвинулся с места.
– Немецкие солдаты не стреляют в немецких солдат, – вежливо ответили Борману. В глазах ответившего застыло что-то такое, что Борман не решился отвечать, круто развернулся и ушел.
Текли минуты. Вместе с ними уходила в песок власть.
Первые полчаса Сладчайший Фюрер вел себя привычно: бегал по зданию, истерически вопил, требовал слушать потоки своей демагогии. Но даже и с самого начала напор у Фюрера был совсем не прежний… Власть уплывала на глазах, и не только в последние часы, репутация подмочена, слава германского мессии навсегда и бесславно погибла. Теперь как ни орал, как ни приплясывал Фюрер, никто уже даже не делал вид, что его слушает.
И притих Фюрер, примолк, тенью ходил по Рейхсканцелярии. Что-то докладывал Айсман: Фюрер слушал, кивал, уходил. Что-то говорил Борман: Фюрер слушал, так же кивал, не отдавая указаний и приказов. Бродил, как тень, словно прощался с чем-то важным. Пробегая, солдат толкнул Фюрера.
– Извините! – Вежливый Фюрер тут же посторонился.
…а в девять часов утра Гитлер спустился по ступенькам бывшего дворца князя Антона Радзивилла. Отодвинул солдата, велел отпереть двери и вышел. Нахохлившийся, постаревший, он уныло побрел мимо машин, мимо обалдевших солдат.
– И куда вы собрались, Фюрер? – окликнули его.
– Теперь только домой… на землю предков.
Эти исторические слова Гитлер произнес без обычной экзальтации, как-то очень просто и спокойно. Его больше никто не останавливал.
И все. И что-то сломалось в защитниках. Накапливаясь на мостовой, все больше солдат шли к зданию.
– Стреляйте же!
«Защищавшие» Рейхсканцелярию солдаты смотрели в пространство. Пока никто не решался нарушить хрупкой тишины. Промчалась машина, завизжала тормозами возле здания. Группа энергичных, подтянутых быстро прошла к двустворчатым дверям, больше напоминавшим ворота.
Вильгельм Канарис постучал, не снимая перчатки.
– Отворите!
В ответ – тишина.
– Отворите! Если не будет крови – все остаются на службе. Если же нет… Вы меня знаете! Сопротивление буду считать войной с собственной армией и законным правительством!
Позже не могли найти отворившего дверь. Многие знали, конечно, кто отвалил засов… но не сказали.
Не доставая оружия, топча сапогами ступени помпезной мраморной лестницы, взошли на второй этаж. Мартин Борман только взглянул на застывшие лица своих вернейших охранников и до конца понял все. Что ж… В гражданских войнах не бывает героев. Эти люди были верны ему, они шли почти до конца… Но и они хотели жить.
Отдадим должное Борману. Он не побежал, не попытался тайно уйти из здания. Канарис поднялся на площадку второго этажа, когда возле громадного зеркала навстречу ему вышел Мартин Борман.
– Вильгельм… Вы собираетесь…
– Уже собрался.
– Вы не дослушали меня…
– В этом уже нет необходимости.
– И что же вы собираетесь делать?! – усмехнулся Борман бледным лицом. На виске билась жилка, капли пота выступили на лбу, под седеющим ежиком волос.
– Много чего… – Канарис улыбнулся, словно ощерился волк. – Но сначала я сделаю то, что уже давно очень хотел.
С этими словами Канарис мгновенно вырвал из кармана длинный «маузер». Грохнуло, эхом отдаваясь по коридорам. Молча смотрели десятки людей, как повалился Борман, охватив руками лысеющую башку. Канарис выстрелил еще раз, тело дернулось. Вокруг головы лежащего начала расплываться темная лужа, а Канарис уже опять шел. Никто не остановил его ни на входе в апартаменты… в бывшие апартаменты Фюрера, ни в кабинет.
Без единого выстрела солдаты с улицы втягивались в Рейхсканцелярию, смешивались с «защитниками», становились от них неотличимы. В покои Фюрера тоже молча входили люди, многие – с висящими за спиной винтовками. От многих густо пахло вином: люди готовились ко всякому.
– Больше всего мне это напоминает Россию в семнадцатом году: солдаты в Зимнем дворце, – сказал Канарису один из его свиты. Канарис хмыкнул.
Все отметили дипломатичность Канариса: Канарис не сел на кресло Фюрера, присел на стул рядом.
– Полевой телефон протянут.
– Зачем? Провода уже соединили.
Канарис снял трубку, в ней явственно послышался гудок. Еще раз удовлетворенно хмыкнув, Канарис набрал номер.
– Мой маршал! – рявкнул он в трубку. – Рейхсканцелярия ждет вас, законного повелителя Рейха!
…И начались перемены.
Все эти смутные дни крестьянин Клаус Рабенкопф внимательно слушал радио. Кидал навоз, задавал корм свиньям и коровам, копал дренажные канавы… и все слушал.
Для начала Клаусу вдруг сообщили, что истинно немецкие, арийские генералы поняли, где таится настоящее зло! Они взяли власть и выкорчевали богомерзких жидов с благородной нордической почвы. В число жидов неизвестно каким образом угодили не только «наци номер один», Мартин Борман, но и жирный Гиммлер, и даже мистический мессия германской расы, Сладчайший Фюрер. Впрочем, больше его не величали ни мессией, ни сладчайшим фюрером, а исключительно евреем, который коварно обманул арийцев.
Все эти сногсшибательные истины сообщали Клаусу вовсе не голосом Геббельса. Ему подражали, но как-то довольно неумело.
– А куда же девался Карлик Луженая Глотка? – спросил Клаус корову. – Я тебя спрашиваю, дура, куда же девался этот деятель?!
Корова меланхолически жевала, проявляя полную аполитичность, а Клаус мотал головой, окончательно переставая понимать вообще что бы то ни было.
Наутро опять появился Геббельс и тут же перековался, истерически заорал, что мерзкий Гитлер-Шикльгрубер проявил типично еврейские черты! Он подделал собственную биографию, чтобы скрыть свое позорное происхождение, и Геббельс толсто намекал, что ко многим еще надо будет присмотреться: а не проделали ли они такую же штуку, как Гитлер?! А потом этот негодный Адольф Шикльгрубер оттеснил истинных арийцев, настоящих сынов германского народа и сел на их место!
– А ты куда смотрел? – логично, но неосторожно спросил радиоприемник Клаус и на всякий случай оглянулся.
Дрожало марево над дальним лесом, меланхолически жевали коровы, тяжело дышал разморенный жарой упитанный пес Кугельхен. Все было в порядке, никто не слышал недостаточно патриотичных речей Клауса.
Еще дня четыре или пять брови Клауса постоянно поднимались от сильного изумления, потому что Геббельс раз за разом истерически визжал, называя то одних, то других жидов, кощунственно проникших в святая святых доблестного немецкого народа. Имена этих негодяев не раз менялись, путались, и получалось, то Геринг куда-то проникал, подделывая арийское происхождение, а Гиммлер его ловил, то это уже Гиммлер проникал, а Геринг ловил… В общем, уже становилось окончательно непонятно, кто же куда проникал, кого ловил, а главное – кто же тут еврей?
– Представляешь, что делается? – спрашивал Клаус у верного собеседника, Кугельхена.
Кугельхен вилял хвостом, тыкался мокрым носом в твердую от мозолей ладошку хозяина.
– Нет, молока я тебе больше не дам! – назидательно поднимал палец Клаус. – Ты чудовищно хитрая собака! Ишь, научился выклянчивать. Наверное, ты тоже еврей и только притворяешься арийцем.
Кугельхен садился и улыбался хозяину; виляя хвостом, протягивая ему огромную мохнатую лапу.
– Не пойдет! – заявлял Клаус. – Может, ты и ариец, но молока я тебе все-таки не дам.
Клаус воровато оглядывался. Взгляд не обнаруживал вокруг никого, кроме свиней и поросят, и крестьянин заканчивал:
– А то ты скоро сделаешься таким же жирным, как Гиммлер.
Что характерно, Клаус не перестал слушать радио. Он даже присоединил к черной тарелке длиннющий провод: чтобы можно было снимать тарелку со стены и переносить ее, куда захочется. То поближе к коровнику, то к картофельному полю, то к парникам.
Еще через два дня Клаус доил корову и изумленно слушал, что власть взял Комитет спасения, во главе с верхушкой армии.
Вечером того же дня в городке встал армейский гарнизон, партийные функционеры куда-то пропали, а военные начали формировать новую администрацию. Из всей старой власти остался разве что нордический друид Даскло – Гансфукер, но и тот сразу напился до изумления, бродил по улицам и истерически рыдал, а потом кричал, что надо принести в жертву Сладчайшего Фюрера, предавшего немецкий народ. Его слушали и подливали.
Наутро Геббельс орал, что германские военные всегда приходили на помощь отечеству в его самые трудные минуты, что теперь они тоже пришли на помощь германскому народу, избавили его от власти разложившихся партийных функционеров – всех до единого евреев.
Впрочем, тут сразу возникли трудности: часть функционеров оказалась арийцами, а кое-кто из военных, наоборот, оказался евреями, но при этом почему-то «хорошими». Клаус делал брови «домиком», долго объяснял Кугельхену, что ему не следует вести себя, как эти противные горожане и клянчить у хозяина подачек. Кугельхен вилял хвостом, тыкался носом, даже лаял, но Клаус все равно не понимал, что же происходит в Германии.
Свиньи исправно жирели, дневной жар спадал, сосны стояли, как свечи, на фоне розовеющего неба, по вечерней прохладе бык покрывал меланхолически жующих коров. Появились первые желтые листочки на деревьях. Мир оставался разумным и добрым, как всегда. А в городах, особенно в столице, продолжалось нечто несусветное: оказалось, немецкие евреи «на самом деле» происходят от германцев, которые приняли иудаизм, потому что стремились к высшему совершенству и вере в Единого Бога. В этом проявлялись самые замечательные свойства германцев, и значит – немецкие евреи тоже замечательный народ.
Указом нового правительства всем желающим евреям стали выдавать «сертификаты крови», удостоверяющие арийское происхождение. Геббельс все так же орал, теперь восхваляя мудрость новой власти, которая прозорливо нашла арийских предков у немецких евреев.
Вскоре вспыхнули пылкие радиоспоры ученых мужей: а верна ли вообще расовая теория? Мнения раздавались мудреные, ученые, и Клаус все спрашивал у Кугельхена, что он об этом думает? Кугельхен звонко зевал, укладывался в тень.
– Мне тоже они надоели, – доверительно сообщал ему Клаус.
А потом опять начал орать Геббельс, обличая болтунов и бездельников, навязавших немецкому народу преступную расовую теорию. И тогда Клаус взял двумя пальцами радиоприемник… Он так и нес его двумя пальцами, за тарелкой тянулся любовно приделанный провод; благодаря проводу черная тарелка и на ходу продолжала вещать голосом Геббельса. Этот провод даже полетел вместе с радиотарелкой прямиком в деревенский сортир. Геббельс еще что-то вякнул из жижи, уже невнятно, и замолчал навсегда.
– Вот так бы и тебя самого, – задумчиво произнес Клаус и опять опасливо оглянулся: очень уж он привык не распускать языка. А кто ее, новую власть, еще знает?
Глава 14 Заговор-2
Ранним сентябрьским утром Вальтер фон Штауфеншутц, он же Вальтер Бергдорф, он же коминтерновец Шифман, лежал в палатке и курил, когда в ту же палатку просунулся Валерий Одинцов.
– Просыпаетесь?
– Если честно, просто валяюсь без дела… Просто чтобы не шататься по лагерю, не привлекать внимания.
– Осталось уже немного, – сочувственно хохотнул Одинцов. – Пора собираться на охоту.
Сердце стукнуло: ну, наконец-то! Где-то далеко пела труба. Ближе слышался дружный грохот множества сапог, отрывистое взрыкивание команд: обычные звуки жизни военного лагеря. На их фоне приближалась песня мощного мотора: ехал «газик».
– Товарищ Шифман, садитесь на заднее сиденье.
Эту проселочную дорогу Петя счел бы совсем неплохой даже в начавшуюся распутицу. У Вальтера сложилось другое мнение: он слыхал, что дороги в России плохие, но не приходило Вальтеру в голову, что движение машины могут больше всего напоминать движения катера в шторм. Всю дорогу Вальтер слетал с места в «газике» – не привык толком держаться, упираться ногами.
А за окном то встающего на капот, то ныряющего вперед и вбок «газика» плывут желтые леса и перелески, петляют проселки, серо-желтые поля, зелено-желтые луга с желтыми копнами сена. Мягкая поэзия Великороссии, названной поганым словом «Нечерноземье», разворачивалась вокруг, ненавязчиво погружая Вальтера в страну, с которой Германии надо как можно теснее дружить.
– Выходим здесь!
На поляне – еще машины, довольно много людей.
– Товарищ Шифман, вам сюда!
Вальтер невольно задержался, глядя вокруг.
– Нравится осень?
– Да… У нас осень долгая… Между летом и зимой времени много, все деревья желтеют постепенно… А тут – золотое пространство под синим-синим куполом небес – как на старинных иконах…
– Иконы – проявление мракобесия и отсталости, – назидательно сказал «Шифману» его провожатый. – Сидите здесь, скоро к вам подойдут.
Видимо, место не раз уже использовалось для приватных встреч и бесед: удобное глубокое кострище, ладно расположенные обрубки бревен для сиденья. Костер уже дымил, возле положен запас дров, лучина…
На бревна садились люди с кубарями старших офицеров, кивали Вальтеру. Троих он узнал: два дня… вернее, две ночи назад Одинцов приводил их, Вальтер им кое-что, немногое, рассказал и даже показал. Некоторые из собравшихся тихо переговаривались между собой, но вопросов не задавали, общего разговора не заводили.
К удивлению Вальтера, и настоящих охотников оказалось немало. Наблюдая за происходящим и немного копаясь в головах, он быстро понял, что «охота» – это не просто удобная выдумка, чтобы посидеть «своим кругом», а грандиозный спектакль; в него вовлечены буквально сотни людей. К тому же люди, бегущие становиться на «номера», стоять-то будут с винтовками – охрана.
Быстро стало понятно, и кто попал на настоящую охоту, а кто, под предлогом охоты, скрылся от бдительного ока начальства и энкавэдэ. Большинство быстрым шагом расходились по номерам, их разводили егеря. А другие как-то сразу шли к костру; этих идущих именно сюда никто из охотников и не думал останавливать.
Уже вдали перекликались загонщики – гнали из леса кабанов, когда все сидящие как-то подтянулись: летящей походкой прошел поджарый энергичный человек с острым умным лицом, в очках с сильно выпуклыми линзами. Вальтер знал – это неофициальный лидер «молодых полковников», Андрей Андреевич Власов. Этот сразу подал Вальтеру руку:
– Здравствуйте, молодой Пророк. Вы хоть знаете, что вас так называют в нашем клубе?
– Пророком?
– Да. И еще Ясновидящим. Может быть, вам кажется это неуважением? Немцы относятся к себе и к другим серьезнее нас – у русских обычны шутки, мы постоянно показываем, что относимся ко всему с юмором.
– Наверное, – невольно заулыбался Вальтер, – такое различие есть… Но я постараюсь правильно понимать… У нас ведь тоже шутят друг над другом. Только почему все-таки Пророк?
– На моих друзей ваше умение видеть будущее произвело очень сильное впечатление. Скажу честно – на меня тоже. Если мы примем ваши советы – то благодаря именно этому качеству.
– Мое умение видеть будущее произвело большое впечатление и на русских военных в Париже.
Власов поморщился:
– Не сравнивайте нас с царскими золотопогонниками… С эмигрантами…
Слово «эмигранты» Власов произнес с особенным отвращением.
– Почему, Андрей Андреевич? Не будь большевицкого переворота, вы носили бы точно такие же погоны, как ваши «кубари». Уж простите, но погоны все-таки красивее.
К удивлению Вальтера, многие заулыбались, словно он отлично пошутил.
– Да кто бы пустил меня служить, если бы не революция? Кем я был бы? Крестьянин, как и мой отец. И мы тут все такие: из крестьян.