Как ты улыбаешься, господи, какой обаятельный. Любимый, этого не может быть! Нет, это сон! Стоишь рядом, еще вчера недоступная мечта. Твои умные глаза смотрят в мои, ты говоришь, а я, словно в оцепенении, счастливо и бестолково улыбаюсь.
Сегодня у тебя юбилей, и я купила огромный букет. Белые розы созданы для тебя — чистые и чуждые этому городу, как и ты. Дарю цветы и книгу о наших достопримечательностях на английском. Ты пролистал ее и остался доволен. Улыбаешься. А я будто вижу себя со стороны — стараюсь быть беспристрастной и ни одним словом, ни одним жестом не показать нежные осколки в моем поющем сердце. Слова путаются, подготовленные вопросы приходится зачитывать с листа, а нехватку слов дополнять жестами. Но ты прекрасно все понимаешь и очень благожелательно отвечаешь. А если не хочешь отвечать на какой-то вопрос, то можешь выкрутиться так, что я забываю о своем вопросе, увлеченная потоком твоих слов и глубокими колодцами твоих глаз, в которые я падаю, падаю…
Ты внимателен и вежлив, и мне кажется, что… Нет, я не буду путать сама себя, это не означает ничего, кроме внимательности и вежливости.
Вот и все, подходит к концу наша встреча. И вот оно, чудо! Ты даришь мне букет роз. Цвета граната — цвета моего сердца. Вероятно, это цветы, подаренные тебе на концерте, не секрет, что ты их раздариваешь — такое огромное количество букетов ты просто не в состоянии перевезти в другой город, где тебя страстно ждут другие поклонники. Ничего страшного, что ты не возьмешь с собой все цветы: ты уедешь и заберешь букет наших сердец.
Мой принц держал подаренные мне цветы в руках, вдыхал их запах. Собственноручно вручил. Разве можно было о таком мечтать? Я не расстанусь с розами никогда, высушу и буду вдыхать их сухой запах — запах сегодняшнего дня, отдаляющегося все больше и больше в прошлое. Горько-сладкий запах — как и ты, как и моя любовь.
Возвращаюсь домой, в руках букет гранатовых роз. На стылых улицах стало совсем грустно. Этот день уже закончился — лучший и счастливейший в моей жизни! На глаза навернулись слезы. Счастья. И печали. Сладко-горькие воспоминания охватили меня, как волшебный кокон, который будет впредь оберегать меня.
Ты до сих пор стоишь у меня перед глазами. Я закрываю их и вспоминаю твой взгляд. Такого чувства ни один автограф, ни одно фото не вызовет.
Так хочется узнать, что ты обо мне думаешь. Да и думаешь ли вообще? Может, я слишком много хочу?
После всего этого нечем заполнить в душе эмоциональную пустоту, как-то всё выкричалось, выплеснулось. До сих пор не верится, что со мной произошло. Я вижу все другими глазами, как будто мой мир смешался с твоим. Чуть-чуть. Но этого хватит надолго. Нет, на всю жизнь.
Пусть за окном будут серо-бурые краски, словно холстом реальности мыли полы, а после стирали ткань неимоверное количество раз. Пусть смрад смога будит меня по утрам: водители расталкивают заснувшие в морозном инее машины — те ревут и выпускают едкие газы, те поднимаются до моего окна и влезают в щелки рамы, добираются до моего носа. Тогда я проснусь и включу твою музыку.
Пусть вечерами у подъезда пьяные мужики мерзкими голосами изрыгают мат и песни, оскверняя своим существованием само слово 'петь'. Тогда я послушаю тебя и засну.
Пусть днем местное быдло, шатаясь, даже не попытается прервать поток мочи при моем приближении к зассанным стенам подворотни. Пусть — я всегда ношу плеер и могу отгородиться от нечистот жизни: в наушниках звучит твой голос. Он — покрывало на нечистоты, на боль и обиды моих будней — уносит на теплые мощеные улочки, в чистенькие пряничные домики. Мой принц, нужен ли ты мне? Да я просто сдохну здесь одна без тебя.
Выключить музыку я могу. Навсегда. И осколок рассосется, мало-помалу. Но что останется в этой жизни? К чему я вернуть? К навязчивой рекламе и закадровому смеху по телевизору для тупого быдла? Грязи, вечному холоду по восемь месяцев в году, пьяным родителям, скуке и пустоте родного города? А я хочу жить. Хочу дышать. Только с тобой я верю, что жизнь прекрасна.
Или возьмем Володю или Вована, как сам представляется. И внешне даже ничего, и накачан. Но кому нужна красота без наполнения, без разлетающихся живительных осколков? Журналы пестрят смазливыми подбородками мачо и якобы проникновенно сексуальными взглядами. Вот тот же Вован — ну и имечко — и одеваться в последнее время стал лучше, да и машина у него, как у звезды — кабриолет. Работает на автосервисе и вроде как угнанная тачка ему по дешевке досталась. Ха-ха, кабриолет, да в нашем-то климате. Мне, понятное дело, кабриолет нравится, потому что мой принц такие любит. Но на наших вонючих и холодных просторах это бесполезный легкокрылый красавец: подвески отвалятсятся после месяца гонок по асфальту, положенному на бугры болот.
Вован утверждает, что влюблен в меня. И, как говорит, даже пить стал меньше. Тоже мне — достижение. Как был быдлом, так им и останется. Букет тут притаранил. И смотрит щенячьими глазами — взяла. Поблагодарила и улыбнулась. А он меня сразу за зад ущипнул, да лизаться полез. Ну не понимает, что благодарность и вежливость не означают влюбленность. Да где ему?
Вован живет без музыки в реальности серых дней. Летящие искры звуков не делают его лучше, да и ничто другое не способно преобразить его пустую оболочку. Он так и останется быдлом. Какой осколок в его душе? Пьет, ржет, как лязгающая форточка, имеет 'денежку', разводя лохов-интеллигентов. Романтическое быдло — вот он кто.
Ну нет у нас мужиков нормальных. Нет! А если и есть пара-тройка, то все кобели еще те — на мужском безрыбье чувствуют себя королями. Баб красивых по улицам тьма ходит, мужиков же приличных нет: воняют немытыми неделю телами, тошнотворными носками и свежим перегаром, наложенным на старый. Пытаются все это добро заглушить смрадными ароматизаторами в машинах и сделанным в Китае французским парфюмом.
Как пахнешь ты? Теперь, после сегодняшней встречи я знаю. Горько-сладко. Как и твой взгляд, как и твои песни, как и моя любовь в тебе.
Кто это еще меня зовет? 'Лизка?' Что за уродское обращение, я всегда представляюсь Эльза. А, этот идиот опять здесь! Дурака вспомнишь… Не понимает нормальных слов? Сколько раз объясняла, чтобы не ходил за мной веревочкой, что не нравится мне. Очень вежливо объясняла, с улыбкой и спокойным голосом. Не хочет понять интеллигентное обращение? Ну, сейчас получит то, на что давно нарывался.
* * *Эльза плюс Вован равно…
Ура, вот и она — дождался наконец. Кричу и машу ей из тачки: 'Лизка, слышь?'- она делает вид, что меня нет! Во как! Пью еще.
Опа — у нее в руках огромный букет красных роз. Ну ни фига ж себе! Это кто такой подарил? Знаю, сколько подобный стоит — сам недавно покупал Лизе. Упаковка знакомая — точно, веник из того же пафосного салона. Так, и кто еще претендует на мою принцессу неземную? Глотаю из горла опять.
Зову шутливо: 'Подь сюды, красавица!' А она мне в ответ знаете что? Знаете?! 'Отстань, быдло!' Вот что!
Я — быдло? Я? Я боготворю ее, готов следы, как говорится, ее целовать. Быдло! О боже, как же больно! За что? 'Лизка! Ты чего?' А она мне: 'Пошел ты, надоел — сидишь тут каждый день, как долбанутый. Отвянь раз и навсегда!' Вот …овца! Сейчас красненькими цветочками подотру асфальтик. А не фиг! Пью еще. Не помогает — неужели сердце может действительно болеть так…реально?
Я вырываю у нее букет — тот летит в грязно-серый снег, топчу огненные цветы ногами. Лиза вцепляется мне в волосы и царапает лицо. Чувствую боль раздираемой кожи — до крови, щека горит.
Обида и боль в моем сердце обрушивают все запреты.
Хватаю ее руку и выворачиваю ей за спину. Лизка падает на колени — тоненькие чулочки вдрызг рвутся на ледяных колдобинах. Орет. Обхожу ее и вижу заплаканное лицо напротив моей ширинки.
Ревет. Да! Мне это нравится!
Современная косметика почти не размазывается от слез — за них это делаю я: провожу рукой по лицу, смешивая слезы с тушью и помадой. Да, так-то лучше. Плачешь? Давай-давай! В ответ: 'Быдло! Быдло, быдло, быдло!'
Я тоже хочу плакать.
Как ты могла? Я же так тебя люблю…любил. Люблю! Я хотел, чтобы мы были вместе — и сейчас это хочу, о боже! Я хотел быть с тобой, хотел, чтобы ты узнала меня ближе.
Да! Именно так! Ты меня узнаешь!
— Вставай, хватит реветь! Давай в машину. — Я тяну ее за руку к сиденью.
— Отстань, козел!
За козла, как говорится…Сейчас узнает, что будет!
— Сама знаешь, кто? Шлюха! А ну садись, я сказал! Хватит дуньку ломать!
— Уйди, урод! Отстань!
— Дрянь! Сука! Куда нафуфырилась? К кому в тепленькую постельку нырнуть готова? К какому мудиле собралась?
— Тебе какое дело? Ты вообще кто мне такой?
— Какое дело? Я тебе покажу, кто я такой. Сучка!
Мы орем друг на друга, обзываем такими словами, после которых душа обязательно заболеет, а сердце разобьется.
— Какое дело? Я тебе покажу, кто я такой. Сучка!
Мы орем друг на друга, обзываем такими словами, после которых душа обязательно заболеет, а сердце разобьется.
Мое сердце уже крошится. На тысячу кровавых кусочков.
Уже звенит в отчаянии, хрустнуло и брызжет болью. Вот прямо сейчас.
Я хватаю Эльзу-Лизу за пояс пальто, и она летит на заднее сидение. Падаю за руль — еще несколько глотков водки из горла — отъезжаю на пустырь, здесь недалеко. В нашем городишке все недалеко. Она хнычет позади меня, потом вцепляется мне в горло: прямо в глотку, раздирает кожу — искусственные ногти сродни ножам. Тупым. В голове взрывается боль. Я сам ору, как раненый бык. Останавливаю машину и пролезаю на заднее сиденье. Даю пару оплеух орущей сучке.
И я ее любил? Когда это было? Как я мог так обмануть себя? Она совсем не такая, как я ее придумал. Я ничего о ней не знаю. Она всего лишь красивая оболочка. Но пустая! Разве эта расфуфыренная кукла может чувствовать, может любить? Нет! А на что годна кукла? Как и резиновая — только для одного. Ну и пусть получает то, что заслужила! Дрянь!
Я чувствую, как разорванная кожа кровоточит и воротник белой рубашки — для нее, сучки, выбирал! — становится мокрым и заскорузлым. Шлюха! Бесчувственная и тупая! Ненавижу тебя! На! Получай! Обслужишь меня сейчас! Меня, а потом и моих друзей! И хватит ныть — ты ведь этого и хотела, не так ли? Для кого все эти локоны, влажно блестящие глазки, нежная улыбочка, узкие юбки и цокающие каблуки, вгоняющие гвозди в сердце таких, как я? А? Отвечай, сука! Ты же только претворяешься ангелом — а что у тебя на самом деле в душе? Да и есть ли она у тебя?
* * *Елизавета
Я чувствую, как его накачанная рука вцепилась мне сзади в волосы и со всего размаху ударяюсь лицом о стекло дверцы. На нем остаются отпечатки моей крови, слез и слюней. Я ору.
Еще удар, теперь о ручку дверцы. Из носа хлещет соленое и теплое, хрустнул зуб.
Моя белая блузка — выбирала для тебя, любимый! — разлетается в клочья.
Я молю в душе: 'Где ты, мой принц? Спаси меня! Сейчас!'
Удар. Еще.
'Где ты, мое сердце, моя душа?'
'Неееет!'
Рука натыкается на пустую бутылку водки — хватаю, бью его по голове.
Тысячи осколков летят во все стороны. Горлышко с заточенными лучами стекла все еще в моей ладони. Наугад я тыкаю в теплое, мягкое. Податливое. Надеюсь, в его сердце.
Тишина. Мой неутихающий вой.
Я одна. И тебя, принц, тоже нет — ты бесполезен, мое лопнувшее сердце выталкивает последние капли любви и окрашивает все вокруг.
Я разбита и усыпана рубинами красных осколков.
Терехов А. С. Овердрайв
— Тео, это было нечто!
— Да, особенно соло в «Черной песне». Как ты это делаешь? Тео хлопают по плечам, обнимают, хвалят. Он только улыбается — улыбается так, как сомнамбулы лунному свету, как звезды улыбаются исчезающим во тьме планетам, и правый глаз, как всегда, закрывает длиннющая челка; и Тео что-то отвечает невпопад. «Где Джина?» Мысленно он еще на сцене, вместе с группой. Руки дрожат и сжимают гитару, и ни черта непонятно, куда ее поставить. Неужели это случилось? После стольких репетиций, ссор, записанных и переписанных песен? «Где Джина?» Они выступили. Они выступили. Клуб содрогался от их ритмов многоруким и многоглавым Богом, который явился прямиком из ночных кошмаров Говарда Лавкрафта. Клуб пел их песни и визжал, и только Джины там не было. Тео сбегает по лестнице и видит ЕЕ в обнимку с каким-то парнем. В мыслях воцаряется тишина — гулкая и мертвая, как открытом ветрам склепе, — хотя всего минуту, секунду назад там была музыка.
— Эй? — Тео глупо зовет любимую; не к месту вспоминаются прошлое лето и китайские шарики. Она не слышит, только еще крепче всасывается в этого урода, будто какая-то морская гидра. Тео хватает девушку за руку и отшвыривает в сторону.
— Ты какого хрена творишь? — виновник событий толкает Тео. Удар в ответ: нос урода ломается и проваливается внутрь черепа; противник кулем шлепается на асфальт. Секунда. Две. Джина начинает визжать, выбегают люди из клуба, а Тео смотрит на осколки зубов и костей в своем кулаке. И кулак, и жуткий труп без лица, и нежная когда-то шлюха — все становится гротескно-черно-белым. Ранее
— Тео, у тебя все получится, — улыбается Илай. Старик с черной агонией в глазах, который играет соло из «My Friend of Misery» так, будто написал его он, а не Ньюстед, и сделал это еще в раннем младенчестве. — Ты всего, сколько там, месяц у меня занимаешься?
— Полгода.
— Да? Обалдеть. Видно, из-за химии и бухла у меня нелады с измерением времени, — пожимает плечами Илай. — В общем, все это неважно. Главное, что у тебя в сердце. Нет, я не туда полез. Гитара. Вот ты любишь свою гитару?
— Я? — Тео смотрит на зелено-белый «Fender» из набора «для начинающих». — Да, наверное. Да.
— Ни хрена ты ее не любишь! Не будь идиотом, это — кусок пластмассы. Швабра, мать ее. Поэтому иди к черту и купи нормальную бабу! Тьфу, гитару. Такую, чтобы, когда на нас свалится сраный Апокалипсис, ты бы первым делом жалел, что больше ЕЕ нет. Сейчас
— Теодор де Витт, вы признаны виновным в непредумышленном убийстве Рона Уиллера… Тео измучен до неузнаваемости. Он смотрит на родителей: ищет в их глазах надежду, прощение, хоть что-то. Но отец отворачивается, а мама снова начинает плакать. Прощай гитара, музыка, прощай дом и Джина. Прощай учеба и планы на будущее. Слышишь, Тео, «пшик»? Это твой мир стремительно сужается до размеров каменной коробки.
— Эй, красавица, зайдешь вечером? Тео идет по проходу между камерами. Взгляд в пол, пальцы вцепились в комплект тюремного белья. Молодой человек кажется совсем беспомощным. Раздавлен. Выжат. Обмяк внутрь себя, как лицо мертвого Рона. У одной из камер охранник останавливается.
— Серхио, к тебе подружка. Сосед — тощий латиноамериканец. Его голый торс покрыт цветными татуировками — тюльпаны и кресты, гербы, цитаты из Шекспира. Серхио без конца треплется о тачках, о жратве, об убитом брате — как какое-то мексиканское радио. Укор в глазах родителей. Вина, одиночество, мерзость тюрьмы — словно дьявольский интервал «тритон» в голове Тео. Ночью мысли захватывает тишина, и становится еще хуже. Вместо сна приходит невыносимая черно-белая картинка, этакий постер к фильмам Хичкока: девушка в ужасе кричит, на асфальте силуэт трупа, а Тео с мертвыми глазами курит одну за другой дешевые сигареты. Каждую ночь.
— … а мой брат и говорит: «Пойду к Мэри Джейн». Надо с ним было, но… — Серхио трет подбородок и отрывает кусок булки. В столовой душно, отвратно и от страха хочется забиться в угол. Тео словно утка, которой собираются вставить в задницу яблоко, вот только поваров несколько сотен. Встанешь в очередь не перед тем — оттрахают или прибьют. Повысишь голос — оттрахают или прибьют. Посмотришь в глаза… Даже странно, что Тео до сих пор цел.
— И прикинь — приходят ко мне копы, спрашивают о брате. Я им: «Вы бы лучше ту суку, что его убила, искали».
— Ты че, на меня смотришь?! — орет парень за соседним столом. — Голубок, а?! Микки спешит уткнуться в тарелку с непонятной жижей. Вроде бы ее можно есть, но только совсем-совсем не хочется.
— У нас в районе — пройди по улице: слева травой торгуют, справа — курят! И что, фараоны не знают? А все потому, что та сука белой была! Ничего личного, ты пойми, Тео, но сам подумай. Кто будет защищать латиноамериканцев? Хотя справедливость есть — говорят, этого гада повязали. Вдруг сюда попадет? Ох!
— Привет, Тео.
— Привет, Кейли. Басистка. Подруга Джины. Его единственная, кроме родителей, посетительница за месяц.
— Как ты тут? «Замечательно! Что за идиотские вопросы?!»
— Как там ребята? — страшнее всего услышать, что они играли без него. «Только не это, только не это!»
— Ничего. Передают тебе «привет», — слабо улыбается девушка. — Тео. Такое дело. Из-за всего этого, ну, мы должны тебя уволить из группы. Ты… мы не можем ждать пять лет. Ты уволен. Тео кажется, что к его голове приставили обрез и вышибли мозги, затем уложили обратно и снова жахнули — а вдруг во второй раз брызги будут красивее?
— Теоли, это же, — усмехается Тео. — Я вас собрал вместе. Научил. Ты даже играть толком не умела!
— Тео, я знаю. Но нам нужен гитарист.
— Я, — он откровенно не понимает, что сказать. — Мы могли бы как-нибудь придумать?
— Нет. Ты, — Кейли смущенно отводит взгляд, — ты, как бы, ну, немного достал всех. И… прости, Джина не придет.
— Да? — любимую «медузу» он не видел с вечера убийства. Ни звонка, ни письма, только ее незатихающий крик на той парковке. — Скажи, почему она сосалась с этим Роном?
— Тео…
— Нет, скажи! — он срывается на крик. — Я все пытаюсь понять и не могу! Почему Джина не придет?
— Тео очнись! Ты был весь в музыке, и ничего больше для тебя не существовало. И… ты убил человека! Помнишь? В глазах Тео мелькает жуткая тень, и лицо становится белым-белым, как погребальный саван.