Талант… Ох-ох-ох, что ж я маленьким не сдох!.. Как любил повторять Байтас.
При входе густо воняет мочой; в пролёте на второй этаж смердит застарелым говном. Ну естественно, для чего же ещё нужны дома, брошенные в ожидании капремонта, если не для отправления самых разных надобностей.
Сквозь пустые дверные проёмы видны комнаты с зачем-то изодранными обоями, с пустыми бутылками на полу. Тут и там свисают со стен змейки вырванной электропроводки. Беспробудным сном спят в пыли обломки брошенной мебели и пожелтевшие газеты. На одном из подоконников притулилась старая-старая лысая кукла — раскинула пластмассовые ручонки и смотрит на меня полустёршимися синими глазами. Если бы время не поджимало, можно было бы и подойти, рассмотреть получше этот обломок чьей-то детской жизни.
А сердце почему-то тревожно щемит. Недоброе чует, или расковыряно неуместными воспоминаниями? И тяготит какое-то ощущение: то ли забыто что-то, то ли наоборот имеется что-то лишнее.
На четвёртом этаже понимаю, что теряю сосредоточенность и настороженность. Это плохо. Нужно отбросить сопливые воспоминания о саксауле и гусях. А чувство чего-то неправильного продолжает попискивать в голове занудным комаром.
Спускаюсь обратно, пытаясь понять, что меня насторожило. Озираюсь, оглядываю стены, ступени, перила… Перила!
Вот, между вторым и третьим этажом, на поручне, покрытом толстым слоем белесой пыли, явственный мазок, оставленный чьей-то ладонью! Совершенно свежий след. И явно не рука какого-нибудь любопытного мальчишки, заигравшегося в сталкера — нет, слишком крупный отпечаток.
Эй, не нравится мне это…
Это и не мой след, совершенно точно. И позавчера, во время рекогносцировки, никакого отпечатка здесь не было… Или был?.. Да нет, нет, не было его! Не надо пытаться обмануть своё чутьё — оно плохого не посоветует, оно думает о твоём благополучии.
Ну хорошо, и что теперь?..
Можно уйти. Кончится это плохо, но не хуже, чем если окажется, что меня здесь пасут.
Да ладно, не суетись. Кто может пасти?
Ну а если Геру взяли? И он меня сдал?
Чушь! Майор Сапоженко дослужится до генерала и умрёт помощником губернатора.
Ох, с самого начала не нравился мне этот заказ! Второпях всё как-то, без привычной схемы, без вектора, без распасовки. И оплата подозрительно большая. Загорелись на денежку глазёнки-то, сердце затрепыхалось, засуетились мысли, заплескались, зашумели в голове Азовские волны… А суета и жадность — это самое гадкое: они ведут к потере сосредоточенности и осторожности; это то, на чём прокололись десятки мясников поопытней и похитрей меня.
Ладно, пустые вздохи это всё. Что теперь делать-то?
Да то и делать, что делать следует. Стоит ли паниковать из-за пятна на перилах? Засранец какой-нибудь очередной заходил, или алкаш, или бомж ночь коротал. Из-за чего паника-то?
А если бомж или алкаш, то почему пятно только одно? Алкаш или бомж всю пылюку с перил собрал бы. А засранец… Не видно тут свежих какашек.
Ну и?..
Ну и всё. Времени остаётся без запаса. Нужно идти готовиться.
Заставляя себя не торопиться, внимательно осматривая каждую ступеньку, перила и стены, заглядывая в скелеты мёртвых квартир, я поднимаюсь наверх. И больше ничего подозрительного по дороге не нахожу. Тем хуже. Тот, кто не таился, оставил бы больше следов. А один случайный намёк говорит лишь о промахе человека, который старался не светиться…
Ну что ж, будем настороже, да?
Да.
Лестница на чердак скрежещет, когда я ставлю на неё ногу. Она держится только на одном дюбеле, поэтому ходит ходуном и долбится о проём при каждом перемещении центра моей тяжести, пока я поднимаюсь по ней. На чердаке пахнет старым пыльным деревом и розой ветров.
Всё происходит, конечно, совсем не так. Никакая дама не визжит и не роняет сигарету. Нет толстощёкого суетливого швейцара. Вот охранники, те — да, присаживаются, дёргая из-за пазух пистолетики. Покойников, нажравшийся китайских пельменей, умирает совсем не грациозно — валится вперёд как мешок с дерьмом и тычется мордой в плитку. Удивительно, что его огромное пузо при этом не лопается, как воздушный шарик, орошая охранников пережёванным фаршем, икрой и водкой.
Всё. Теперь быстро разобрать и упаковать в футляр винторез и — ходу отсюда…
Лестница… Хорошо, что она вот такая — держится на одном ржавом дюбеле и раскачивается и бьётся при каждом движении. А иначе не услыхать бы мне ничего. Ребята, которые сейчас поднимаются по ней, — это, конечно, мальчишки, забравшиеся в брошенный дом поиграть в казаки-разбойники.
Одним движением хватаю из открытого футляра «Гюрзу» и сую в ладный накладной карман изнутри куртки.
На рефлексах и на цыпочках добегаю до люка шестого этажа и дёргаю крышку…
Эй!..
Дёргаю ещё раз.
Но она не подаётся. Слышно, как брякает навешенный со стороны подъезда замок.
Вот так-то. Закрыли чердак снизу, навесили замочек на мою судьбу. Да если бы и открыт был… Наверняка, во дворе меня ждёт пара мальчишек с рогатками.
Ну вот, вот, «предчувствия её не обманули…»
Эх, что же я сразу-то не проверила! А ведь повод озаботиться был, нервы-то зудели. Дура, дура, идиотка!
Крышка люка над первым подъездом, заботливо мною прикрытая, нерешительно приподнимается, подпираемая снизу какой-то палкой.
Отпрыгиваю и падаю за кирпичный вентиляционный столб, впопыхах выставляю рядом зеркальце, ловлю в него противоположный конец чердака. Достаю сотовый, включаю, набираю Сапога.
Телефон, кажется, бесконечно надрывается долгими гудками, а майор Сапоженко не соизволит преклонить ухо своё к моему призыву. Наконец, на миллионном гудке, наступает гробовая секундная тишина, а потом доносится аппетитное чавканье и такой знакомый бархатистый баритон:
— Угу, в эфире.
Гера спокоен как удав. Как всегда.
— Гера! — «ору» я в трубку звонким шёпотом. — Гера, мне конец!
— У?
Что за «у»?! Ты пьян, мой хороший?
— Гера, меня засветили. Герунь, милый, мне конец.
На глаза лезут совсем ненужные сейчас слёзы. Жаль себя, ох жаль!
— Гера, помоги! Дай ментов на Варшавскую, а?! С сиренами. Чтобы их слышно было за километр. Только быстро, очень быстро!
— Да?.. — он как-будто задумывается на секунду.
А у меня совсем нет времени, ну совсем. В зеркальце видно, как из люка осторожно показывается башка и рука с пушкой. Парень нервничает, боится получить пулю в лоб, лихорадочно водит стволом по сторонам.
Будто это его спасёт… Но нет, тебе повезло, родной, — я не буду сейчас разносить тебе крышу, я буду сидеть тихо, как мышка.
— Гера… — зову я почти неслышно. — Варшавская, восемь, ты помнишь.
— Хм…
— Эй, ты совсем сбрендил? — произношу я, покрываясь нехорошим потом и уже начиная понимать, что где-то что-то пошло не так. Не должно всего этого быть.
— Дура ты, Пуля, — звучит в трубке его спокойный голос. — Дура.
— Я знаю, Герунь, — пытаюсь я улыбнуться. — Я знаю, мой хороший. Я непроходимая тупица. Только ты дай сереньких, а? Нужна хорошая пурга. У тебя есть ещё минут десять.
Слышно как он усмехается.
— Тебе ещё жить да жить, Пуля, ага? Целых десять минут!
— Гер, я не понимаю.
— Хы… А ты напряги мозги, курица дешёвая.
Курица? Дешёвая? Так ты меня ещё не называл, аяврик. В постели я была «долбоёбище ты моё», на кухне — «Жанка-куртизанка» и «Чика», по работе — официально: «Пуля».
Лысая башка попривык к темноте, осмотрелся и теперь отважился показать половину своего бычьего торса. Снизу его, наверное, поторапливают. Интересно, сколько вас там, таких быков, на одну хрупкую леди?
— Не суетись, Никита хренова, — между тем говорит Гера своим непередаваемым баритоном, от которого я даже сейчас готова сомлеть. — Как там у Некрасова… Служенье муз не терпит суеты, да?..
— У Пушкина, Герунь.
— А-а… Да и хэ с ним, — усмехается он. — Ладно, заболтались мы с тобой. А тебе ведь нужно жизнь повспоминать, попрощаться с этим бренным миром… Давай, короче.
— Гер, не время для шуток, честное слово!
Я уже осознаю, что всё кончено, но дурацкий комок, подкативший к горлу мешает сосредоточиться и начать думать.
— Ну, это кому как, — ржёт Гера и что-то там откусывает. Наверняка жрёт бутерброд с колбасой, покрытой срезом огурца и листиком салата. Под аппетитное чавканье, хрупание и сопение я наконец-то соглашаюсь всё понять.
— Ладно, Пуля, давай кончать, — деловито покашливает он. — Сейчас сообщение поступит из «Тянь-Шаня», шумно будет, так что некогда мне с тобой.
— За сколько ты меня продал? — зачем-то спрашиваю я. Какая мне, казалось бы, разница, за сколько.
— Дорого, — отвечает он после небольшой паузы. Я вижу, как крошки зеленоватой от салата пережёванной колбасы падают на стекло на рабочем столе. Он всегда очень неаккуратно ест. — Ты столько не стоишь, Пуля, поверь.
— Дорого, — отвечает он после небольшой паузы. Я вижу, как крошки зеленоватой от салата пережёванной колбасы падают на стекло на рабочем столе. Он всегда очень неаккуратно ест. — Ты столько не стоишь, Пуля, поверь.
Верю конечно. Ну ладно, хоть не продешевил мой милок. Пяток процентов уйдёт, как обычно, какому-нибудь детскому дому. Или центру реабилитации инвалидов. Гера сказал, когда я спросила, какие грехи он замаливает такими переводами: «Ты дура, чика. Я безгрешен. За эти копейки с зарплаты сирого мента я покупаю себе самую дорогую в мире вещь — добрую репутацию».
Юрий Деточкин, мля…
А ведь всё ясно было сразу. Никто, кроме Геры не знал и знать не мог, откуда я буду работать по Покойнику.
— Только слышь, ты на меня зла не держи, — между тем продолжает он. — Я тебя не по капризу и не из-за бабла сдал, я ж не сволочь какая. Маркел хочет мира с Левым берегом. А Гавгадзе за мир запросил голову того, кто его брата положил. Ну, я решил, что всем будет хорошо и спокойно, если тебя засветить. Тем более, что Маркел знает, откуда…
Это всё интересно, Гера, но зачем мне сейчас твои объяснения. Не до тебя уже…
Бык выбрался на чердак и, отпрыгнув от люка, распластался в пыли, шарит по полумраку стволом. Из проёма споро лезет следующий. А за ним видны руки ещё одного. Ну, трое — необходимый минимум, понятное дело. А будет их человека четыре, а то и пять.
Интересно, велено ли им брать убийцу гавгадзевского братца живым? Наверняка.
Крышка вам, Жанна Борисовна. Отменили тебя, Жанночка… Будет очень, очень больно.
— Прикинь, Гера, если я уйду от них, — шепчу я заговорщически и как можно веселей. — Прикинь? Я же приду к тебе…
— Приходи, — улыбается он. — Перепихнёмся, по-нашенски, с огоньком… Нет, правда, знаешь, твоего минета мне будет очень не хватать.
И отключается.
Тоже выключаю телефон. Насовсем. Абонент отныне недоступен.
Жалко себя до спазма в животе. И безнадёжность такая, что вот лечь бы сейчас, уснуть, а проснуться, и — нет ничего, всё уже кончилось и было только дурацким сном.
Ну что ж, майор Сапоженко, ну что ж…
На память вдруг приходит Серёжа Коржавин, шестиклассник, мой ученик. Воздушный, ангелоподобный, белокурый мальчик — не по-детски внимательный и вежливый, так по-взрослому проникновенно чувствующий музыку. Кто бы мог подумать, что известный всему городу Корж — это его отец! И ведь ничего общего. Я потом много раз, глядя на одухотворённое личико музицирующего Серёжи, сравнивала его с той тупой, ухмыляющейся, угреватой мордой в прицеле. Ну какой он отец!.. А чувство вины перед этим мальчиком грызло. И сейчас грызёт, ни к селу ни к городу, не к месту совсем. Не до совести сейчас, Жанночка. С совестью потом разберёмся.
Потом? А оно будет?
Боже, как хочется жить, а! Я брошу всё, боже, правда. Брошу, уеду, заглажу.
И обязательно разберусь с совестью, честное слово!
Взвожу «Винторез», получше прижимаюсь к кирпичу вентиляции, ищу носком упор. Трое быков уже рассредоточились возле люка, осматриваются, ищут меня глазами. Видно, как лезет к ним четвертый.
А интересно, дверцу слухового окна, вон того, в двух метрах от меня, они заблокировали? По идее, должны были. Если да, то придётся принять смерть, потому что живой я им не дамся. Если нет, стану на время Карлсоном. Дома на Варшавской стоят относительно плотно, и хотя пропеллера в попе у меня нет…
Четвёртый взобрался к остальным. Кажется, это их старший. Один из парней достаёт из кармана маленькую радиостанцию, подносит к губам.
Эй, так мы не договаривались!
Высунувшись из-за трубы, ловлю в прицел его голову, мягко нажимаю на спуск. «Винторез» дружески толкает в плечо — «Молодца!» Бык с рацией дёргает головой, словно не может поверить, что жизнь кончилась, и валится на спину, перекрывая собой люк. Трещат ответные выстрелы, пули крошат кирпич вентиляции. Бросаю винтовку — больше она мне не понадобится. Теперь нужны ноги и куча везения. Нужна божья подпись и печать на прошении о помиловании.
Дёргаю из-за пояса «Гюрзу», взвожу. Пригнувшись, одним прыжком оказываюсь у слухового окна, рву на себя обитую жестью деревянную дверь — открыта! Выстрел. Пуля сочно чмокает стропила где-то совсем рядом, над головой.
Это он специально не попал, или такой стрелок, интересно?
Сгибаюсь и на четвереньках «выпрыгиваю» наружу, едва не сняв скальп о низкий навес. На пару секунд моя спина и попа становятся отличной целью на фоне голубого неба. Две секунды — это очень много. Но быки не стреляют.
А над городом гуляет солнце. Крыша пахнет тепло и уютно. Ветерок — по-весеннему зябкий, но до чего же вкусный! Господи, и неужели всё должно случиться именно сегодня?!
Не удержавшись, соскальзываю, семеню по мокрому шиферу к бортику, на мгновение зависаю над краем, растопырив руки. Дыхание перехватывает; глаза, наверное, вылезают из орбит. А дурацкий палец, в жутком спазме, непроизвольно жмёт на спуск. «Гюрза» плюёт выстрелом в небо.
Вот же корова суматошная!.. Курица дешёвая, как сказал мой любимый. Обидно…
Оборачиваюсь, пуляю в слуховое окно — просто так, чтобы выиграть время, заставить быков отпрянуть, притихнуть ненадолго.
Брошенный «Винторез» жалко.
Себя ещё жальче.
Можно никуда не бежать — отойти с линии огня мальчиков, залечь и ждать, когда голова первого из них появится в слуховом окне. И перещёлкать их по одному в этом узком лазе, как Лёня тюкал персов при Фермопилах.
Но быки — не дураки. Они, конечно, не лезут в окно. Через минуту один из них появляется из другого лаза — над пятым подъездом. Умники, смотри-ка.
Вскочив, бегу к левому углу и прыгаю на выгнувшую спину дугой арку. Оскальзываюсь на цементе, сердце бухает. Но — ничего, перебегаю и запрыгиваю на крышу четырнадцатого дома.
Я плохо помню, но кажется, за четырнадцатым арки нет. Зато двадцать второй стоит к нему почти впритирку, метра четыре между ними зазор. С хорошего разбега я, наверное, смогу допрыгнуть до следующей крыши. Или, хотя бы, до пожарной лестницы, чтобы зацепиться за неё. Отбить ноги, выбить пару зубов, порвать сухожилия на руках, но зацепиться. Если спущусь на землю, шансов уйти у меня будет больше, много больше. Почти все шансы будут мои! И не надо говорить мне про тех быков, что остались на всякий случай во дворе. Нет их там. Нет!
Пролететь бы только эти жалкие метры до крыши следующей хрущёвки.
Нет? Не смогу?..
Но вариантов-то всё равно нет…
Гулкими волнами рябит и мелькает под ногами шифер. Только бы не подскользнуться, не зацепиться за торчащий гвоздь.
— Да это тёлка! — слышу я довольный голос сзади.
И другой:
— Стой, сука, хуже будет!
Хуже уже не будет, мальчики. Куда уж хуже-то.
Притормаживаю, чтобы обернуться, выстрелить навскидку и сунуть пистолет обратно в карман — всё, пора освобождать руки и брать разбег. Как ни странно, кажется я подранила кого-то, потому что слышу вскрик боли и мат-перемат.
Разбег. А ноги вдруг становятся тяжёлые, вялые. Давление скакнуло? Только не это, только не сейчас! Давай, беги, Пуля, лети!
Набираю скорость, через силу, заставляя ноги слушаться. Глаза слезятся — тоже плохо. Третий подъезд…
Где-то внизу, в стороне Стахановцев, визжит сирена…
Эх, Гера, Гера!.. Что ж ты так со мной, а?..
Четвёртый…
Сзади топот. Догоняют, что ли?
— Вали её нах**!
Только давайте без нервов, мальчики!
Пятый…
Открывающийся впереди зазор между домами кажется бездонной и непреодолимой пропастью. Ещё быстрее!
Шестой…
Где-то внизу плачет ребёнок. Надрывается, визжит, не слушая уговоров матери.
Господи, помоги! Распростав руки, прыгаю…
Сзади нервно, один за другим хлопают два выстрела.
Вы что же это, олухи?! Вам велено было брать живой!..
Вот бы стать сейчас птицей — недосягаемой, равнодушной с высоты своего полёта ко всему этому людскому копошению, беготне и суете!
Постой, а как же мой Бертран? Он ведь так и умрёт с голоду в машине, если я улечу.
— Есть! — слышу я радостный вопль кого-то из быков. Плохо слышу, будто через наушники с «чумачечей весной».
— Готова, шалава! Я её снял!
Фу, как вульгарно…
Нет, парниша, обломись. Не тот ты охотник, который может снять такую птицу как я. Правда же, Серёж?
— Ага, — кивает он белокурой мальчишеской головой, не отрываясь от Моцартовой сонаты. А хвостатые ноты снимаются с крышки фортепиано, выстраиваются клином и летят вслед за мной — вверх, вверх, вверх… До самой земли.
Diamond Ace. Вселенная больного педантизма
Занавес
Жалюзи, встревоженные бризом, разрезали единственный солнечный луч, который сумел пробиться навстречу жестокости, застывшей перед личиком Миллисент.