в США я, пожалуй, не выберусь. А вот в Санкт-Петербург я мог бы, как говорится, выехать довольно скоро. Есть беспосадочный рейс «Аэрофлота» Бангкок — Москва. Когда Вы хотели бы получить эссе? Между тем я жду Вашу почту с документами о художниках и потом поделюсь несколькими идеями — shoku.
Всего хорошего,
Кристиан Крахт
Глубокоуважаемый господин Крахт,
кто или что такое «shoku»?
С наилучшими пожеланиями,
Ваша Ариана Григотайт
Многоуважаемая госпожа Григотайт,
«Shoku» — это японское сокращение от «I am shocked»[78], но это говорится только в том случае, если на самом деле имеют в виду что-то не очень серьезное. Японские девушки прикрывают ладонью рот, вскидывают брови и, очень жеманно, произносят «shoku».
Пока,
Кристиан Крахт
Дорогая Ариана Григотайт,
каталоги, которые Вы так любезно послали, прибыли этим утром — должен сказать, что я был несколько удивлен. Банки всегда казались мне немного скучными; я понятия не имел, что сделанное Дойче Банком так увлекательно и так действительно хорошо, удачен подбор художников и сам визуальный образ каталогов, который я оцениваю как судья, канонизатор, интервьюер. Мне очень понравилась в «Визуальном» подборка фотографий (частная точка зрения на вещи в начале) и проницательные размышления банковских служащих о том, что для них означает искусство. Я был бы рад так или иначе внести свой посильный вклад в ваше дело — и горжусь тем, что Вы сами меня об этом попросили.
О чем Вы хотели бы, чтобы я написал? Что-нибудь в духе эссе Розенквиста, которое обнаруживает тенденцию быть чем-то большим, чем просто рассказ о путешествиях? Поскольку я сказал, что очень хотел бы поехать в Санкт-Петербург — первые числа октября Вас устроят? Потом я мог бы двинуться во Франкфурт или Берлин и 12 октября или около того вернуться в Бангкок. Идеальным был бы полет по маршруту Бангкок — Москва — Петербург — Франкфурт — Бангкок. Пожалуйста, поделитесь Вашими соображениями на сей счет как только сможете.
Всего хорошего,
Кристиан Крахт
P. S. Вечер уединенно провел в Paris Bar, Paris Bar (пьют слишком много) таков, какой есть, но я, кажется, вспомнил обед с Риркритом Тираванийя[79] и с целой группой других людей, и мы много говорили о Хансе-Ульрихе Обристе[80]… возможно, там был и тот, кого вы знаете. («Аспрей Жак»[81]?) Простите мне мою беспамятность.
Сегодня я взял к себе в дом довольно большую собаку. Ее на нашей улице переехал «Ниссан», левая задняя нога у нее полностью раздроблена. Вместе с некоторыми тайскими друзьями я отнес ее в ветеринарную клинику, ей вправили бедро, но она, боюсь, все же потеряет ногу. Она отказывается есть консервированную пищу для собак — это бангкокская уличная собака, она привыкла есть куски проперченной свинины и цыпленка. У нее совершенно умилительный кружок белого меха вокруг носа и пасти, доктор сказал, что такой метки у нее при рождении не было, она появилась от связывания ей пасти жгутом из промышленной резины, что, должно быть, сделали с ней какие-то очень противные тайские дети. Но я надеюсь, что со мной ей все-таки будет лучше.
Солнца сегодня не видно, учитывая, что сейчас опять сезон муссонных дождей, на завтрак у меня, скорее всего, будет салат. Я никогда не пью раньше четырех часов пополудни, и, хотя меня этим вечером ожидает страшная скука — включая жирного греческого второго секретаря и его жену, — я не собираюсь начинать с этой дрянью рано, обещаю.
Дорогая Ариана Григотайт,
я просто сейчас уезжаю, так и не поговорив с Вами еще раз. О визе в Россию я позабочусь через Интернет — только вот с кем мне разговаривать в Санкт-Петербурге? Знают ли эти люди, что я к ним приеду? Можете ли Вы оставить для меня в гостинице «Европа» имена Ваших знакомых?
Пока,
Кристиан Крахт
Дорогой Кристиан Крахт,
хорошо, счастливого путешествия! Куратор немецкого искусства в Эрмитаже — доктор Борис Асварыч, отправьте ему, пожалуйста, электронное письмо.
Всего наилучшего,
Ариана Григотайт
Дорогая Ариана Григотайт,
собака теперь, слава богу, спит. А люди этажом ниже громко шумят, пьяные, греческий второй секретарь, как ни удивительно, принес немного кетамина, который, как мне привелось услышать, раздвинет потолок этого очень уродливого кабинета. Мне захотелось, чтобы он ушел и принимал свои наркотики где-нибудь в другом месте.
Сомалийский посол обнаружился — дорогой Мохаммед, дорогой, дорогой человек. Я не должен Вам этого говорить, но он нанял рессорную коляску, чтобы развозить свой «товар» по магазинам в окрестностях Бангкока, и наполнил коляску написанными им самим книгами о тяжелом положении сомалийцев, потому что с тех пор, как в Сомали нет реального правительства, ему, конечно, ничего не платят — хотя он по-прежнему остается послом. Таким образом, он застрял со своими книгами здесь, в Бангкоке, имея возможность ходить на плохие вечеринки и бездельничать возле буфетной стойки. Вот, теперь я так или иначе сказал Вам это. Снаружи снова начал лить дождь. Очень, очень сильная влажность. Тем не менее, Бангкок — лучшее место для жизни. Я действительно очень волнуюсь перед завтрашним утренним отлетом в Россию. Я слышал, что «Аэрофлот» — это нечто.
Всего наилучшего,
Кристиан Крахт
Дорогая Ариана Григотайт,
сегодня утром прибыл в Санкт-Петербург. Туалеты на борту «Аэрофлота» оказались совершенно фантастическими — бортовой, смещенный кверху иллюминатор позволял, пока моешь руки, смотреть наружу; светлая лазурь дня терялась по мере того, как ты переводил взгляд выше, словно Солярис в глубокой ночной синеве вселенной.
Санкт-Петербург залит очень желтым, балтийским светом; косо стоящее солнце, тени людей тянутся высоко по стенам домов, есть болота, из которых, как узловатые пальцы старой женщины, вытягиваются осенние деревья. В гранд-отеле «Европа» пил в номере чай, от Вас не было никакого известия. После многочасовых переговоров по телефону я узнал, что Борис Асварич, куратор отдела немецкого искусства Эрмитажа, на три недели уехал в Германию.
В Neue Züricher Zeitung прочитал, что моя «поездка с выступлениями по России» не вызвала у публики большого и теплого отклика. Газета пишет, что «видный литературный критик» Варвара Смурова обозвала мои книги «пустой, скучной болтовней». Мероприятия тоже были пустыми. Я встретил Варвару Смурову только вчера в Москве. Это оказался очень симпатичный молодой человек, который, когда работает как критик, использует в качестве псевдонима имя героини одного из романов Набокова.
Всего хорошего, Кристиан Крахт
Дорогая мисс Смурова,
мы с Вами вчера хорошо пообедали в Москве. Читали ли Вы Neue Züricher Zeitung? Как-то весьма пристрастно. Они написали, что я совершил авторское турне по России, которое оказалось-де чрезвычайно неудачным. Я Вам рассказывал, что Deutsche Bank попросил меня написать об Эрмитаже в Санкт-Петербурге и о немецком искусстве — только никто здесь не может мне ничего показать. Возможно, Вы знаете здесь кого-то, кто согласился бы погулять со мной несколько часов по Ленинграду?
Всего хорошего,
Кристиан Крахт
Дорогой мистер Крахт,
Станислав Гридасов сказал мне, что какая-то цюрихская газета сослалась в своей статье на мою рецензию романа «1979», где я будто бы говорила, что Ваши книги скучны, — жаль, но не помню, о чем еще там шла речь.
Таким образом, полагаю, что я — ужасный критик, если люди не могут понять того, что я действительно пытаюсь сказать. «1979» произвел на меня много впечатления. Простите мне мой неуклюжий английский — ладно, я, кажется, и по-русски не сумела выразить свои чувства. В своем обзоре я попыталась говорить о странной пустоте, которую я ощутила в Вашей книге — и я никогда не ощущала отсутствия интриги или чего-то подобного так сильно, как здесь. Я говорила о небольшом количестве вакуума, которое имеется внутри каждого человеческого существа. Эта пустота, казалось мне, может заполняться различного рода вещами — в зависимости от моды, либо какими-нибудь политическими идеями, чем-нибудь вообще, не имеет большого значения, чем. Возможно, это не то, о чем написали Вы, но это — то, что я вычитала в Вашей книге.
Так или иначе, я хотела бы сказать Вам «спасибо» за эту книгу, и еще я весьма сожалею, что смысл моей рецензии в Швейцарии был так искажен.
Искренне Ваша,
Искренне Ваша,
Варвара Смурова
P. S. Вы могли бы, если хотите, позвонить в Санкт-Петербурге Михаилу Брашинскому, он забавный человек и много чего знает.
Дорогая Ариана Григотайт,
целый день бродил по лабиринтам Эрмитажа, вместе с режиссером Михаилом Брашинским. Мы забирались в ампирные шкафы и видели большие музыкальные часы царя, гигантское золотое яйцо, стоящее в золотом грибном лесу под охраной тоже золотого Феникса. Выставка Дойче Банка, которую, к сожалению, было трудно найти, располагалась в задней комнате. Сквозь стеклянную крышу на рисунки Бойса[82] падал молочный балтийский свет. Потом Михаил Брашинский еще раз показал мне «Черный квадрат» Малевича и покрытые элегантной патиной мужские туалеты Эрмитажа, а потом в чьей-то гостиной мы выпили абсурдно большое количество водки, которую заедали маленькими серебристыми луковичками, обмакивая их в соль, — как, не знаете, они называются?
Всего наилучшего,
Кристиан Крахт
Дорогой Кристиан Крахт,
художника, с которым Вы встречались в Берлине и в Бангкоке, зовут Тобиас Ребергер[83].
С наилучшими пожеланиями,
Ваша Ариана Григотайт
Дорогая Ариана Григотайт,
я, вероятно, позабыл Вам рассказать, что однажды побывал на даче крупного писателя Александра Проханова, там этот стареющий коммунист показал мне свою коллекцию бабочек, и в то время как его подбородок двигался взад и вперед, он взял свою автоматическую винтовку системы «Наган», и потом мы с бутылкой «Абсолюта» отправились в березовый лесочек за его домом. Проханов сетовал на многие вещи в новой России — две из них я помню: «Икеа» и мюзикл «Норд-ост». Мне не хватает моей собаки. Прилетайте, если Вам это с руки, сегодня вечером в Берлин.
Всего наилучшего,
Кристиан Крахт
Дорогая Ариана Григотайт,
поскольку на выставке Герхарда Рихтера[84] нам удалось поговорить лишь мельком и господин Вайсбек настоятельно хотел мне что-то показать — а именно план, как разместить побольше цитат из T e Smiths в воскресном номере Frankfurter Allgemaine Zeitung, стало быть, Маркус, Вайсбек, Никлас Маак и я это планируем, — я хотел сказать Вам, что все еще образуется. Твердо уверен.
А сейчас держитесь,
Кристиан Крахт
Дорогая Ариана Григотайт,
большое спасибо за то, что Вы пригласили меня на выставку Герхарда Рихтера в берлинской галерее Гугенхайма. Я слегка волнуюсь, однако. Вчера ночью я увидел во сне Курта Кобейна — он возвращался к себе, и он был очень и очень расстроен. Он был в реке. Он сказал, что в мире больше не осталось доброты.
Пока,
Кристиан Крахт
Дорогая Ариана Григотайт,
я обладаю теперь Вашими совершенно невероятными фотографиями. И, разумеется, текстом. Стало быть, и тем и другим. И воспоминаниями, похожими на те, что могли быть у Джима Кроса[85]. Получили ли Вы с заказным письмом мои разд. листки? Это счета за телефонные разговоры, свидетельства моих панических попыток разыскать в Ленинграде Бориса Асварыча — или хотя бы Елену, вы знаете.
I have
Never Never Never.[86]
Du côtè de chez Springer[87] Реминисценция. 2005
С самого раннего детства, которое, сколь бы коротким оно ни было, тем не менее, растягивается в воспоминании и складывается снова, точно мехи аккордеона, я вижу дух Акселя Шпрингера[88], который шествует по улицам моей памяти. Иногда это только запах — глинистый, сухой аромат точилки для карандаша или беглое, вероятно, впечатление от бежевой пляжной шляпы, она была из лыка, я взял ее из шкафа в его доме на Зильте[89], в одну из тех магически-автоматических вторых половин дня, после игры в дюнах.
Шляпа была слишком велика для меня, размеров на десять, она слегка обтрепалась по краю — была ли внутри бирка с именем, этого я не в состоянии уже вспомнить. Имелось также несколько пар белых лаковых туфель со шнурками, бесчисленные рубашки Harvie&Hudson с улицы Джермен (Лондон, Сент Джеймс)[90], разумеется, также несколько от Hutchison, выглядевшие больше, чем самые большие рубашки, какие я знал, великолепно мягкие рубашки, всевозможных цветов, светлейшей голубизны, в сине-белую или красно-белую полоску, как лакомства для детей на никогда не виданном пирсе в Брайтоне или на Кони-Айленде, по-летнему яркие, свежевыстиранные, отутюженные, каждая рубашка имела собственный ящик, в котором аккуратно находила себе место, точно отдельно уложенная в шелестящую шелковую бумагу японская конфета.
Странно, что воспоминание всегда позволяет только подводные плавания в царство стиля, элегантности Акселя Шпрингера; дом на Upper Brook Street (Лондон, Мэйфайр) был тесным домом, мне пришлось жить там в маленькой комнате, может быть, ковры были лимонно-желтые? Лестничная клетка внутри, она была извилистой, многоэтажной, казалось, будто по высоким, приветливым лестницам можно плавать вверх и вниз. Был, если не ошибаюсь, также швейцар с очень благосклонным лицом, он носил жилет, он имел кустистые, седые брови и говорил тихим голосом. Я всегда смотрел в шкафы, потому что, будучи ребенком, не мог заглянуть в человека.
Когда я думаю о Шпрингере, то мысленно вижу также Джея Гэтсби. Зильт, он был фиктивным Ист Эггем из романа Ф. Скотта Фитцджеральда, и Шпрингер, вероятно, как Великий Гэтсби, иногда в сумерках смотрел на зеленый свет за окном, который непрерывно мерцал там в далекой дали. Жизнь Шпрингера, так мне кажется, всегда была как очень хорошая книга, очень хороший фильм.
Самая плохая сцена в и без того не очень хорошем фильме «Издатель», на мой вкус, следовательно, не только та, в которой Хайнера Лаутербаха[91] (в роли Акселя Шпрингера — quelle idée![92]) под пробуждающие звуки «Так говорил Заратустра» Рихарда Штрауса[93] внезапно осеняет идея назвать газету Bild-Zeitung[94], но также и сцена, где Шпрингер впервые примеряет костюм у английского портного. Портной в фильме — это длинноволосый, экзальтированный неженка из книжки с картинками, он обмеряет Лаутербаха в огромной комнате, напоминающей оперную сцену, с потолка свисают большие хрустальные люстры. На самом деле портным Акселя Шпрингера был дом Davies&Sons, и ничто не соответствовало версии фильма; тот портной, у которого я тоже шил свой первый костюм на заказ, сидел в маленьком, темном и пыльном ателье на лондонской улице Олд-Барлингтон. Пахло там мелом и отрезами ткани, это ничего общего не имело с оперной сценой, а было тихим, сумрачным местом ненавязчивой работы, вымирающего ремесла.
Берлин всегда был свинцово-серым — не сияние снегов в Альпах, не бесконечные, заливаемые солнцем послеобеденные часы на Зильте, не приятный бежево-серый цвет в Мэйфайре, а матовый серый, угрожающий, безразличный и холодный. В Берлине постоянно происходит какая-то борьба, все время демонстрации, и полицейские машины с громкими сиренами носятся по серому городу. И все же издательский дом, похожий на каменный монолит, вздымающийся из тумана, лучил выведенное белым слово Bild в сторону Востока. Нынче оно сменилось гигантским экраном на светодиодах, чего мне чуточку жаль.
Мы, дети, могли жить в его квартире на улице Уланда, угол с Курфюрстендам, там было удобно, и однажды вечером моя сестра Доминика сбежала, она была немного младше, что-то около шести лет, и на народном празднике она выиграла желто-черного полосатого питона из полиэфира, длиной в три метра, которого гордо принесла домой, там она совсем не ожидала встретить побледневшие от беспокойства лица взрослых, она залилась слезами и подарила змею моему отцу.
Тонкие галстуки, это, пожалуй, изобрел он, Аксель Шпрингер, маленький-маленький узел к узким галстукам в косую полоску, иногда одноцветным, жилет всегда с отворотом, серебристые волосы, над ушами несколько длиннее, это вещи, которых сегодня никто не знает, которые никто не запомнил, поскольку в ту пору они не казались такими важными. Описание таких мелких, поверхностных вещей — это попытка выразить мое уважение к этому господину, к этому одетому с иголочки человеку.
Последний раз я видел его в аэропорту, он стоял там и пожал мне руку, на нем был темный костюм, он казался печальным, элегантным и отсутствующим. Аксель Шпрингер улыбнулся, повернулся и исчез в освещенном светящимися надписями зале цюрихского аэропорта.