Понимаете, тут в чем дело… Бизнесмен вправе жить так, словно бы «завтра» не наступит. Бизнес – вещь хорошая, но неодушевленная. Но мы-то – каждый из нас в отдельности – не можем так жить, поскольку у нас в распоряжении наша жизнь. Не думать о своем будущем – это самоубийство. Мы должны постоянно инвестировать в себя и отдавать себе отчет в том, что без этих, весьма, надо сказать, долгосрочных инвестиций, будущего не будет. Какое-то будет, конечно, но очень сомнительное и посредственное. А для того чтобы в это будущее вкладываться, в него нужно верить, а верить в свое будущее – это верить в себя, в свои способности, в свой талант.
Многие работодатели, да я и сам с этим феноменом сталкивался неоднократно, жалуются: «Работники не включают голову!» Явление действительно массовое. А почему не включают? Потому что не верят в себя и не верят в то, что это может быть кому-нибудь нужно. Но вот как раз об этом я и толкую – какая разница, нужно это кому-то еще или нет?
Важно, чтобы это было нужно самому человеку. И только когда он поймет, что «включать» голову в профессии, в деле, которым он занимается, нужно ему, а не работодателю, тогда он начнет по-настоящему инвестировать в себя.
Работы меняются, работодатели меняются, все меняется, но мы – остаемся, и это главное, о чем нужно помнить. Это мы или становимся лучше – в профессиональном плане, внутренне, – или не становимся. И это наше внутреннее, профессиональное развитие важно для нас, а не для «дяди», на которого мы, как нам по старинке кажется, работаем. Мы же, на самом деле, ни на какого «дядю» не работаем. Если я расту профессионально, я увеличиваю свой капитал, и именно это имеет значение. А если я не расту профессионально, то и «дяде» от моей работы прибытку никакого, напротив – медленное движение под горку, к закату бизнеса.
Иногда мне кажется, что те, кто работают с мыслью, что они работают «на дядю», вообще не работают, и лишь те, кто работают на себя – на свой профессиональный опыт, на свой профессиональный уровень, – работают по-настоящему. Причем, и «дядя» доволен, и у работника, кроме зарплаты, две, а то и три сотни процентов прибыли – пусть и не в денежном эквиваленте, но на перспективу. И это надо понять, как-то определить внутри собственной головы, и после этого все проблемы с работой решатся сами собой. Человек переходит из разряда инструментов в разряд мастеров, а это уже совсем другой коленкор.
Страх допустить профессиональную ошибку понятен и даже, наверное, необходим, ведь работа – не то место, где следует расслабляться и безучастно взирать на происходящее. Но на самом деле этот страх, в основе своей, есть не что иное, как желание перепоручить ответственность кому-то другому – мол, я боюсь, а потому, может быть, вы мне подскажете, что и как делать, или сами сделаете? Мы боимся, что нас будут ругать, что мы допустим какой-нибудь позорный «ляп», но не боимся того, что наш страх не позволит нам по-настоящему состояться в профессии.
Перепоручая ответственность, мы стремительно теряем обороты. Одно и то же дело, сделанное нами в одном случае с чувством внутренней ответственности за происходящее, а в другом – тяп-ляп, «как начальник сказал, так и зашарашим», – это два разных дела. Первое – новый шаг к профессионализму и свободе, второе – стагнация в развитии и прыжок в рабство. Да, ни больше и ни меньше! Когда вы растете профессионально, меняется диспозиция в отношениях вас и нанимателя: сначала он вам нужен (когда вы еще «молодой специалист»), а потом, когда вы уже профи, вы нужны ему. Вот почему я говорю о свободе…
Невротический страх ошибки парализует, он лишает человека дееспособности: боясь «напортачить», он перестает что-либо делать. А потому сам этот страх – и есть самая большая из возможных ошибок. Страх проявить активность, «включить голову», принять нестандартное решение, взять на себя ответственность – это результат патологического недоверия к себе. А не будет доверия к себе – не будет и настоящей работы, а не будет настоящей работы – не будет и самосовершенствования. Вы не можете инвестировать в себя, до тех пор, пока вы не начнете думать о себе самом как о потенциально прибыльном предприятии.
У меня есть большие сомнения насчет того, что в России когда-либо приживется «американская мечта», но какая-то своя «мечта» у нас должна, в конце концов, появиться… И пусть это не будет девиз: «Сделай себя и добейся успеха!», возможно, мы все-таки сможем как-то модифицировать эту формулу на свой лад. Например (разумеется, это только предложение): «Поверь в себя и в свое право на успех!» – это вполне, мне кажется, отвечает духу нашей ментальности. Если же смотреть с этой точки зрения, то оказывается, что наш страх ошибки – это просто признак неверия – и в себя, и в свое будущее. Так, может, дело все-таки не в работе, а в нашем отношении к самим себе?
Глава четвертая. Безденежье и борьба с бедностью… Страх – дело не рентабельное
Мы с Алиной решили, что в тысячу первый раз встречу переносить не будем ни за что. Понятно, что обе – ужасно занятые, но кофе-то раз в год вместе выпить можно? Алина – специалист по корпоративным праздникам, причем, хороший специалист. Я была на паре вечеринок, организованных ее командой, – вполне прилично. Мое мнение можно считать объективным, потому что такие мероприятия недолюбливаю. Так вот, Алинка – человек очень востребованный, поэтому буквально носится из фирмы в фирму, «порхает» с праздника на праздник.
Но мы все-таки увиделись: «ДэФэ», капуччино, соблазнительные десерты. Уже через несколько минут наш разговор свелся к классическому: так жить нельзя. Я ругала приятельницу за то, что она сутками вкалывает, за то, что в отпуске в последний раз была в прошлой жизни, за то, что с легкостью отменяет визит к косметологу, если взбалмошный клиент вдруг решил еще немножко поговорить о работе.
«Наверное, надо иногда отказываться от заказов, а то я уже сплю по четыре часа и все равно ничего не успеваю, – проговорила Алина, когда я, наконец, увлеклась пирожным. – Давно, кстати, хотела танцами заняться». Я тут же пообещала, что в пятницу утром возьму ее с собой на урок. Алина послушно записала в ежедневник адрес и время, и в этот момент абсолютно некстати зазвонил ее мобильник. «Вы хотите, чтобы именно я организовала ваш юбилей?.. Да, конечно… А вам когда удобно? Пятница, в 10.00? Буду, обязательно».
Я смотрела на Алину так, что она сама поняла: надо как-то оправдать собственное малодушие. «Ну да, я хватаюсь за любое предложение, потому что боюсь, что вдруг у меня кончатся деньги, работа кончится… Понимаешь, один раз откажешься, другой – и в результате останешься без работы и без денег. Или вдруг мои услуги будут никому не нужны: все-таки праздники проводить – не хлеб печь, явно не предмет первой необходимости. Знаешь, как страшно!»
С Курпатовым встречаемся в этот же день – в кафе «Папарацци». Место почти тематическое. И названия у блюд креативные: «Стоп-кадр», «Компромат», «Позитив», «Фотоальбом» (кстати, очень вкусный салат оказался). Ну а тему для беседы с доктором придумывать не пришлось: я пересказываю монолог Алины. Причем пересказываю весьма эмоционально – потому что мне понятен ее страх. Я ведь тоже о таких вещах периодически очень серьезно задумываюсь.
Однако доктора не так просто напугать. Я рисую кошмарные картины, а мой психотерапевт остается абсолютно спокоен.
– Так, давай сразу все расставим на свои места. Чего ты боишься на самом деле, когда говоришь, что боишься потерять работу? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны распутать клубок твоих мыслей, связанных с этим делом, а для этого надо задаваться одним и тем же вопросом – «Что будет дальше?»: «Ну, потеряешь работу, что дальше? Ну, не будет зарплаты, что дальше?» И если таким образом довести этот твой страх до логического конца, то мы увидим, что боишься ты, на самом деле, голодной смерти, нищенского существования и бомжевания. Именно это тебя пугает, такой вот трагический финал, а вовсе не частный факт утраты работы. Король Лир и драма века – вот что у нас в богатом воображении происходит.
Но если мы откажемся от бессмысленной аффектации и призовем на помощь здравый смысл (да будет он благословенен!), то при таком – здравом – рассуждении, и тут я уже говорю не как доктор, а как некий социальный гарант, мы поймем: за исключением каких-то экстремальных ситуаций, как то: болезнь Альцгеймера или последствия тяжелой черепно-мозговой травмы, от которых ты все равно не сможешь застраховаться, трагедий в твоей жизни, аналогичных тем, что ты себе выдумала, не случится. Шекия, надо отдавать себе отчет в том, что, если вынести за скобки всякую чрезвычайщину, ты никогда не останешься без куска хлеба, не станешь нищей в драматическом понимании этого слова. Ты, может быть, сменишь работу и, например, в шестьдесят лет будешь продавать цветы в цветочном магазине. Но это не фиаско, не катастрофа, не бомжевание и не голодная смерть. Спиноза большую часть жизни зарабатывал на хлеб выделкой линз и был этим весьма доволен. А Диоген на старости лет работал гувернером, окруженный любовью своих воспитанников. Так что, давай не будем драматизировать.
Стоит все это осознать, как тебе становится легче, и ты начинаешь думать о собственной профессии лучше, чем думала раньше. В случае Шекии Абдуллаевой – это серьезный интеллектуальный труд, особенность и прелесть которого заключается в том, что он дает ей поле для маневра. И если продавцу цветов, мягко говоря, трудно стать журналистом (что, в общем, не исключает других способов применения его способностей и талантов), то журналисту переквалифицироваться в продавца цветов не так уж сложно, да и в целом выбор специальностей у него будет огромный. Ты владеешь словом, умеешь работать с людьми и с информацией, и в результате имеешь профессию, которую можно использовать в совершенно разных областях человеческой деятельности.
Итак, когда ты пройдешь первый этап и признаешь, что тебе не грозят нищета и голодная смерть, когда ты подумаешь о своей работе не как о написании статей, а как об объеме полезных и востребованных навыков, то паника сама собой сойдет на нет. У тебя, Шекия, на самом деле, не так много шансов стать нищей и никому не нужной. Я бы даже сказал, катастрофически мало… Буквально – никакой свободы выбора в этом смысле!
– Вот с тобой поговоришь, сразу спокойнее становится, – все-таки мне повезло, что я дружу с лучшим психотерапевтом в России. – Но знаешь, мне кажется, что наш с Алинкой страх связан именно с нашими профессиями. Профессии у нас не материальные: было бы не так боязно, если бы мы что-нибудь руками делали – ну, там, маникюр или вот поварами работали, – киваю я на свою семгу в нежном соусе. – И еще одна проблема: бухгалтер в 65 лет – это опытный и ценный специалист, и юрист, и доктор тоже. Зато пожилой массовик-затейник – это как-то комично, что ли. А в нашей, журналистской среде вообще говорят: стареть в журналистике неприлично. Я, когда вижу на пресс-конференциях бабушек из каких-то непонятных, никому не известных газет, так вся сжимаюсь от жалости и от ужаса, что это – словно картинка из будущего. И я же понимаю, что они вынуждены писать эти заметки ради жалких гонораров, потому что денег не хватает. А заметки их совершенно не нужны в современной журналистике.
Я сейчас, кажется, разревусь – мне, и правда, безумно жаль этих пожилых людей.
– Знаешь, Шекия, проблема не в том, что пожилые журналисты – «это теперь не модно». Проблема в другом: ты переросла свою профессию и теперь подсознательно пытаешься найти в ней какие-то недостатки, изъяны, ужасы, которые на уровне «логики» оправдают твой уход из этой профессии. Мол, не могу же я дожить до старости журналистом, поэтому и ухожу в PR! Это такая игра подсознания с сознанием и сознания с подсознанием. Ты привыкла к профессии журналиста, ты ассоциируешь себя с ней, а потому бечь из нее – это для тебя, своего рода, самоубийство (на подсознательном уровне). На уровне сознания ты понимаешь, что тебя теперь увлекает и интересует совсем другое – реклама, PR и так далее. Но все новое страшит, в новом качестве ты еще не чувствуешь себя так же уверенно, как в прежнем. И вот снова «засада»… В результате твое консервативное подсознание, с одной стороны, и жаждущее перемен сознание, с другой, находятся в состоянии постоянного перетягивания каната, а в результате мы имеем эти бессмысленные гипотетические страхи. И все это надо просто понять и прекратить: оценить адекватно ситуацию, принять для себя решение о смене рода деятельности и уверенно двигаться в выбранном направлении. Да, сначала будет нелегко, но сначала всегда нелегко, однако же, тебя манят перспективы, а ты на них и работаешь. Вот и весь фокус.
Но если говорить о журналистике… Что ж, если тебе исполнится 70 лет, а ты к этому времени так и не станешь легендой какого-нибудь нового «рок-н-ролла», но будешь ходить на пресс-конференции, связанные с этим музыкальным направлением, возможно, это и будет как-то странно выглядеть. Хотя, должен заметить, что таких, как ты (тех, для кого этот «новый рок-н-ролл» – непонятное веяние нового времени), тоже будет немало, и они, вероятно, пожелают услышать именно твое мнение об этой пресс-конференции. Так что, и в такой ситуации я не вижу ничего катастрофического – если у тебя есть твой читатель, то он будет с тобой и в твои тридцать, и в твои семьдесят. Ты говоришь с ним на одном языке, вы понимаете друг друга, вас объединяют общие представления о жизни, вы помните и любите своего – того прежнего – «Пресли» или «Леннона», а не новых идолов. Право, у вас будет о чем поговорить! В конце концов, ты работаешь для своего читателя, а не для ньюсмейкеров.
Но возьмем другой пример: если ты всю жизнь писала то про какую-нибудь колхозницу-селянку, то про дизайн интерьеров и пришла на встречу с французским философом с вопросом о его творческих планах, то, конечно, это будет выглядеть несколько нелепо. Но если ты всю жизнь боролась за право инвалидов полноценно жить в нашем обществе и появилась на пресс-конференции, посвященной этой проблеме, то весь зал будет тебе аплодировать. И, кстати сказать, если в свои 70 ты все-таки станешь легендой этого «нового рок-н-ролла» (возникновение которого мы тут гипотетически предположили), потому что лично знала и была дружна с каким-нибудь «новым Элвисом» и «новым Битлзом», и делала про них первые публикации, рассказывала об их творчестве, когда они были еще никем и звать их было никак, то, поверь, сами музыканты, проводящие эту пресс-конференцию в каком-нибудь мохнатом 2047 году, будут приветствовать тебя вставанием.
В общем, здесь очень важен вопрос соответствия. Я говорю о «попадании», о существовании в адекватном для тебя контексте. Ты берешь у меня самые профессиональные интервью, а потом спрашиваешь у меня, как тебе быть, когда ты потеряешь работу. Здрасьте, пожалуйста… У меня это вообще в голове не укладывается, и что мне тогда другим журналистам говорить, если у тебя такие настроения?
– Ой, Андрюш, я об этом напишу обязательно, ладно? – все-таки я – молодец, вот и Курпатов так считает.
– Да и потом, Шекия, неужели ты никогда не встречала пожилых людей, которые вызывали уважение и с которыми тебе доставляло удовольствие общаться?
– Ну, разумеется, встречала.
– Значит, надо быть именно таким человеком. Кстати, это очень выгодно, потому что тридцатилетнему специалисту гораздо легче обратиться за советом к коллеге семидесяти лет, чем к тому, кто старше его всего лет на десять. Потому что 30 и 40 – это еще конкуренция, а ты в свои 70 уже вне этого состязания, ты над ним.
Вопрос не в зрелом возрасте, престарелом возрасте как таковом, а в том, что мы собой представляем в этом возрасте профессионально и личностно. Дмитрий Лихачев, рассказывающий о культуре в свои тридцать лет, и в свои семьдесят не становился менее интересным, наоборот. Массив знаний, который он анализировал, опыта, который он имел, компенсировал все, включая и стариковскую усталость, и, возможно, даже некоторую тенденциозность суждений…
Мне кажется, я буду очень симпатичной старушкой. Не стану брюзжать на молодежь и осуждать новые явления в моде. Конечно, постараюсь быть мудрой и завоюю популярность среди молодых, потому что с высоты прожитых лет и написанных книг смогу давать чрезвычайно осмысленные советы.
Вообще, у меня очень много планов на эти годы. Я бы хотела обойти все музеи в Петербурге, не пропускать ни одной театральной премьеры, перечитать массу книг. И еще я слышала, что у людей, которые танцуют в преклонном возрасте, больше шансов остаться в здравом уме. Словом, все вокруг будут обожать энергичную старушку в маленьком автомобильчике.
Но, черт возьми, на все это нужны деньги! А если их не окажется? А если я не смогу работать, или стариков вообще никуда брать не будут?
Настроение снова испортилось.
– Надо понимать, что наша работа – это инвестиции в зрелые годы, – объясняет доктор. – Немощность будет возникать по ходу пьесы. И важно, чтобы ты к этому времени имела какую-то «подушку безопасности». Это могут быть дети и внуки, а возможно, нужно просто специально поразмышлять об этом.
Да, мы не должны легкомысленно относиться к нашей старости. Но ужас перед ее ужасами нам тоже не поможет, зато существуют весьма действенные инструменты.
Во-первых, профессионализм, который позволит работать – пусть не так энергично, как сейчас, но достаточно, чтобы зарабатывать дополнительные средства и чувствовать себя в строю.
Во-вторых, нужно обратить внимание на разного рода пенсионные фонды или формы денежных инвестиций – не случайно эта практика существует во всех развитых странах. И нам следует думать о том, как и куда вкладывать деньги. Это не вопрос страха, это – прагматика. Общество создает институты, способные упростить нам задачу, оно пытается гарантировать тебе, что в старости ты будешь получать ту пенсию, которую ты заработала в течение жизни. Нынешние пенсионеры, наши родители – вот они оказались в крайне тяжелой и несправедливой ситуации, поскольку работали в одном государстве, а пенсию им платит другое, которое, соответственно, не чувствует себя обязанным делать это сполна. Но мы можем надеяться, что в будущем ситуация изменится. Впрочем, во многом это зависит от нас. И я постоянно повторяю: заботиться о пенсионерах сейчас – это вовсе не значит оказывать благотворительность, это значит учить наших нынешних детей заботиться о старших. То есть, если мы сейчас сами начнем менять свое отношение к пенсионерам, начнем проявлять заботу о них, причем, на всех уровнях, то таким образом мы сформируем новый, в чем-то даже неписаный закон общества, в соответствии с которым уже наши дети, впоследствии, будут относиться к нам – старикам.