- Можешь верить, а можешь и нет. Я рассказал как было, а дальше тебе решать.
Левша снял с верхней полки матрас, застелил его байковым одеялом, предусмотрительно сунув под подушку кастет.
Псих взял в руки спелый гранат и разломил его пополам. Кроваво-красный сок стекал по его ладоням. Он выбирал красные прозрачные зерна, клал их в рот и жевал крупными золотыми зубами.
- Гемоглобин повышает, - пояснил он Левше. – Мне после севера необходимо. – И как показалось собеседнику, совсем не к месту добавил:
- Кто знает, добавит ли Бог завтрашние времена к твоим прожитым дням?
«Добавит», - про себя подумал Левша, - «и не тебе, пиндеокий это решать».
Левша проснулся от того, что мешающая спать, дребезжащая в стакане чайная ложка, внезапно затихла.
- «Кажется, я здесь залежался», - подумал путешественник, икоса глянув на отвернувшегося к стене Психа. Тот спал как убитый.
- «Видать, гемоглобин на пользу пошел», - подумал Левша, зашнуровывая Психовы лакированые туфли.
- «Засыпал он вор в законе, а проснулся – где же кони?», - усмехнулся Левша.
Не долго раздумывая он прикинул на себя двубортный бостоновый пиджак, оказавшийся длинноватым и немного свободным в плечах.
- «Сойдет на вырост», - успокоил себя Левша, и с удовольствием ощупав во внутреннем кармане тугой лопатник*{*лопатник – бумажник, кошелек (жарг.)}, тихо, как ночная птица выскользнул в коридор.
Захлопывая тамбурную дверь Левша н секунду оглянуося и увидел бегущего в одних подштанниках босоногого Психа. На одном дыхании, проскочив несколько купейних вагонов, беглец оказался в плацкартном, прикрепленном в конце поезда. Дальше бежать было некуда и нежелательная встреча с одноглазм казалась неизбежной. Но тут ему улыбнулась удача.
В полумраке, освещенного тусклыми, засижеными мухами, ночниками вагона Левша увидел, как с боковой полки поднялась не сов сем трезвая, на вид молодая женщина. Деликаатно отвернувшись, она подтянул капронове чулки, и, поправляя рыжие всклоченые волосы, нетвердой поход кой направилась в сторону туалета. Несмотря на напряженность ситуации, Левша невольно обратил внимание на заманчивые округлости ее фигуры. Услышав сзади стук двери соседнего вагона, он не раздумывая, лег на освободившуюся полку, укрылся с головой одеялом, отвернулся к стенке и замер. Мимо, сначала в одну, а затем в другую сторону, недовольно прошлепали мозолистые Психовы ступни.
- Подвягайся, Митя, - услышал Левша возле самого уха. – Чегой-то тебе не ляжится на своем месте?
Налицо была явная ошибка, но он не спешил разубеждать говорившую, плотнее придвинулся к стенке и засопел.
Рыжая улеглась с краю, потянула на себя одеяло, просунув теплую руку Левше под мышку, прижалась всем телом и поцеловала в затылок. От поцелую пахло портвейном и дешевой губной помадой.
- Мить, а Мить. А ты мяня любишь, Мить? – тихо, но настойчиво поинтересовалась неожиданная спутница и почесала Левшу за ухом. В груди у него стала нагреваться красная спираль, раскучиваясь, она наполняла все тело теплом.
«Эх, не успею», - подумал он с сожалением, справедливо завидуя счастливцу Мите. – «Сейчас поезд тронется. Да и Псих может вернутся. А если мужик ее проснется, тоже будет несладко. Наверняка где-то рядом почивает».
- Не бяряжешь ты вещи, Митька. Опеть в кустюме улегся, - недовольная безразличным поведением Левши, со слезой в голосе, прошептала незнакомка. – Завтре снова сваха скажить, что тябе опеть как корова языком пожевала. Говорила я тябе: не пей больше. Ты даже раздетьси не силах. Где тябе уж свои мужнины абязанности справлять.
- Не перепил я, а переел. Мне на нужник приспичило. Счас мотонусь о быстрому, вернусь и ты у мине закряхтишь от удовольства, - соврал Левша, подстраиваясь под кацапский говорок российской глубинки и воображая себя счастливчиком Митькой.
Он перевалился через свою несостоявшуюся пассию, на секунду задержавшись в верхней точке горизонтального положения и, минуя туалет, выскочил в тамбур.
Вагон качнулся, глухо звякнули сцепки, поезд тронулся и стал медленно набирать ход. Левша до упора нажал ручку двери и спрыгнул н перрон. С соседней платформы отправлялся товарный состав, следующий в обратном направлении. Левша дождался, когда с ним поравнялась открытая платформа, перефозишая огромный екскаватор, пробежал рядом несколько метров и уцепился за поручни. Кабина екскаватора оказалась закрыта и была опломбирована. Левша забрался в ковш, свернулся калачем и стал досматривать сны.
На незнакомом переезде, где товарняк замедлил ход, Левша спрыгнул с подножки платформы, зацепился лакированной туфлей за шпалу и, подвернув ногу, покатился с насыпи.
Травмированная лодыжка опухла, и каждый шаг давался с трудом. В лесопосадке он вырезал толстую, изогнутую на конце орешину, и, опираясь на самодельную клюку, похромал по проселочной дороге.
Деревня, в которой Левша решил пережить трудное время, дворами выходила к березовому пролеску.
- «Представлюсь заготовителем», - подумал он, приглядываясь к крайней избе, выходящей двором к березовому подлеску. – «Скажу, что машина застряла на пол дороги. А там буду действовать по обстоятельствам»
Подобравшись поближе, он внимательно осмотрел рубленое, крытое тесом строение, из трубы поднимался дым, пахнувший березовой корой, соломой и домашним уютом. Подхваченный резким порывом ветра дым-домашняк трусливо жался к земле и стелился к ногам угрюмого молчаливого вяза, окруженного обугленными, почерневшими от солнца, обезглавленными, но не сломленными до конца, стеблями прошлогоднего подсолнечника. Дым просил о пощаде.
Часть 2
Зима запаздывала. Первый липкий снег в 90-м выпал только к Рождеству, а до той поры город окутывал мокрый туман, пришедший на смену холодным осенним дождям.
Левша проснулся от крика неугомонных галок, шумно выражавших недовольство нежелательным, по их мнению, снежным покрывалом, затрудняющим добычу пропитания. Вставать не хотелось и, отвернувшись к стене, сделал еще одну попытку заснуть. Старая солдатская кровать противно заскрипела, как будто ей хотелось побыстрее избавиться от залежавшегося постояльца. Убедившись, что заснуть не удастся, Левша лег на спину, закинул руки за голову, потянулся всем своим жилистым, сухощавым телом и замер. Мысленно досчитав до шестидесяти, позволил себе расслабиться. Привычное упражнение прогнало сон. Это движение он перенял у просыпающихся котов. Животные никогда не делают резких движений после пробуждения, а долго и осторожно потягиваются. «Нам еще многому надо поучиться у наших молчаливых друзей», - вспоминая никогда не унывающего Золотого, подумал Левша. Он легко поднялся с кровати и, открыв форточку, стал наблюдать, как в старом саду Архиреевой дачи продолжали бесчинствовать пернатые. Тридцать лет не прошли бесследно. Двор опустел, деревья поредели, покосились, и только прожорливые вороны также по-хозяйски раскачивали ветки, как и в то далекое время, которое, к сожалению, нельзя вернуть. Оглядываясь на до боли знакомый рисунок на стене, в потрескавшуюся и кое-где обвалившуюся лепку на давно не беленом, покрытом паутиной мелких трещинок потолке, в свое отражение в мутном пожелтевшем зеркале, Левша с грустью осознавал, что самый страшный грабитель – это время. Оно отнимает у нас молодость и иллюзии. Веками мучавшая людей мысль о необратимости каждой минуты пришла к нему именно сейчас, когда ход времени становился все быстрее, и сложнее было добиться перемены к лучшему. Короткая, как мимолетная улыбка, жизнь шла на убыль.
Его возвращение в город совпало с развалом Союза, и в этом мутном безвременье нужно было найти свое место. Жизненный опыт, полученный за время отсидок и в промежутках между ними, подсказывал, что любое криминальное предприятие, повторяемое периодически, очень часто заканчивается плачевно. А это было не совсем желательно. Годы уходили, и он стал понимать, что страшнее старости может быть только нищая, одинокая, голодная старость. Наступало то критическое время, когда нужно было сделать единственный решающий бросок, поставив на карту все и, если улыбнется удача, обеспечить себе достойную жизнь. В этом случае спешка была недопустима. Нужно было мимикрировать, растворится в окружающей среде и, как охотник, ждать своего часа. Если быть терпеливым, то добыча рано или поздно окажется рядом.
После сорока пяти Левша начал замечать, что прозвище «Лошадиная голова», напоминавшее о далеком детстве, опять становится актуальным. С годами он стал чуть уже в плечах, от длительных ежедневных тренировок, занятий йогой и постов, тело стало сухим, гибким и уменьшилось в объеме и весе.
Левша никогда не понимал людей, страдающих от избыточного веса. Обжоры, стараясь похудеть, следовали всевозможным диетам. И, как правило, безрезультатно. Хотя достаточно было повесить на стене церковный календарь и соблюдать все посты. Это поможет вернуть человеческий облик и, вдобавок, послужит лекарством от высокомерия и ненужной гордыни. Ничто так не смиряет дух и не прочищает мозги, как воздержание в пище.
Не лишним было бы соблюдение десяти заповедей. С годами они давались Левше все легче. Кроме двух – «не укради и не прелюбодействуй». «Но это вопрос времени» - считал он.
Большая голова у него осталась прежней, если не считать небольших лобных залысин. Детские надежды на то, что качество мозгов будет пропорционально количеству, не оправдались. Он не стал Айзеком Эйнштейном и за всю свою не совсем праведную жизнь не сделал ни одного научного открытия, но это его не сильно огорчало. Видать, не судьба. Он ни о чем не жалел, кроме упущенного времени, которое нельзя повернуть вспять. Годы летели все быстрее, сквозили, как сухой песок между пальцев. Но цвет волос и хороший аппетит свидетельствовали, что седая старость еще очень далеко.
Работа наладилась с приездом Самвела - влюбчивого, коротконогого, франтоватого, неунывающего армяшки, которого в действительности звали Исраел, а по батюшке Вагинакович. Но он считал, что в русской транскрипции его имя звучит не совсем благозвучно и при знакомстве, протягивал руку, склоняя на бок вихрастую, начинающую седеть голову, как будто к чему-то прислушивался и застенчиво улыбаясь, представлялся Самвелом. По-русски он разговаривал с акцентом. И Витьку Муравья, юркого рыжеволосого проныру, привезшего Вагинаковича в город, почему-то называл Муравел. Скорее всего, он делал это из большого уважения, считая, что Муравел должен рифмоваться с Самвелом. Муравел «откопал» кавказца на какой-то ярмарке в Воронеже, куда тот приехал из Кинешмы. Пользуясь правовой и политической неразберихой, царившей в 90-е во всех бывших республиках, кавказец с успехом крутил рулетку, чем и зарабатывал себе на пропитание. Пластмассовая рулетка, побывав в умелых руках прохвоста – Вагинаковича, вращалась с небольшим перекосом и «Колесо фортуны» склонялось в сторону двух-трех подставных игроков, которых Самвел подбирал из местных жителей, не слишком обремененных моральными принципами. Желающих было хоть отбавляй, и Вагинакович время от времени проводил кастинг. Состав подставных менялся, и если в его число попадала молодая, более-менее привлекательная особа женского пола, то «крупье» в конце рабочего дня приглашал ее к себе в номер для «повышения квалификации», стараясь совместить выгодное с приятным. И потому как человек он был веселый, по-кавказки вежливый, элегантный, обходительный и не жадный, то обе стороны оставались довольны. Зануда - Муравел делал ему замечания, указывая на нарушение трудового законодательства и аморальное поведение в быту, на что Самвел мягко улыбаясь, отвечал:
- Я же холостяк, - и после небольшой паузы добавил, - в этой республике.
Предприимчивый Муравел давно смекнул, что рулетка будет пользоваться спросом в городе, и обещал закрыть глаза на его безобразия. При условии, что сам Вагинакович расскажет секрет кособокой рулетки. Армяшка отвечал решительным отказом:
- Тэбэ, Муравелчик, нужна Джек Лондон прочи*(*прочи – жопа (грузинск.))…дать, - советовал он Муравелу, - последнее слово он почему-то делил пополам и выговаривал особенно выразительно. Муравел напряг память и вспомнил приключение Смока Белью и Малыша, связанное с рулеткой.
- Гдэ я тэбэ Джек Лондон возьму на ночь глядя, - передразнивая Самвела, с кавказским акцентом, проворчал Муравел, не подозревая, что, используя не совсем цензурный армянский фольклор, Вагинакович советовал ему сменить сексуальную ориентацию. В паре с Джеком Лондоном. Когда Муравел понял, что все его старания бесполезны и ему «зверька», как он в душе называл нового знакомого, не «расколоть», то, наобещав золотые горы, сманил гастролера с насиженного места и уже через сутки, с рулеткой под мышкой, Самвел стоял на городском вокзале.
Левша наскоро натянул камуфляжный костюм и, не обуваясь, вышел во двор. За всю жизнь он никогда не служил в армии, но военная камуфляжная форма, очень ноская, практичная, не требующая частой стирки и не сковывающая движений, была последние годы его любимой одеждой. Особенно английская или бундес. Скорее всего, он подсознательно следовал совету своего старого знакомого Никанора и всю жизнь готовился к войне. «Лучшей одежды для занятий спортом трудно подыскать», - подумал Левша. Утаптывая босыми ступнями рыхлый нетронутый снег, он выбрался на дорогу и побежал вдоль узкой полоски отживающих свой век кленов и акаций, которые отгораживали Архирееву дачу от внешнего мира.
Бывшая окраина с годами застроилась однообразными пятиэтажками, и Архирейский дом в ожидании сноса стал напоминать островок, затерянный в море новостроек. Основная часть жильцов, получив квартиры, разъехалась. Только одинокий, полупарализованый художник, горький пьяница по кличке Борода никуда не хотел уезжать и забаррикадировался у себя в каморке. Начальник ЖЭКа умышленно предлагал нетранспортабельному Бороде комнату в общежитии на пятом этаже, куда полупаралитик мог забраться только теоретически. Дальновидный жековец небезосновательно предполагал, что жить Бороде оставалось не долго и хотел «толкнуть» налево причитающуюся тому квартиру. Но, всем смертям на зло, Борода тянул в таком состоянии уже несколько лет, испытывая терпение управдома, который обещал отключить газ и свет.
Пробежав километра три, Левша скинул куртку, сделал несколько подходов отжиманий на ладонях, на пальцах и кулаках, в промежутках растирая разгоряченное тело снегом. Струйки воды стекали с груди и рук, покрасневшие ступни горели, и откуда-то из глубины живота волной понималась энергия, разливаясь по всему телу. Кровь стала быстрей циркулировать по сосудам, в такт ударам сердца волнообразно приливая к голове и насыщая мозг кислородом. В этом состоянии он не чувствовал ни холода, ни усталости, ни тяжести прожитых лет. Душу наполняло успокоение. А тревоги, заботы и печали уходили на задний план. Хотелось только одного – жить. И жить как можно дольше и радостней. Левша очень ценил эти короткие промежутки, считая их озарением и моментом истины. В эти моменты он находил решения на, казалось бы, неразрешимые задачи. Единственное, что ему не удавалость сделать на протяжении многих лет, это разгадать судьбу ускользнувших Катовых самоцветов.
Оглядывая, до боли знакомый, поредевший и ставший казаться меньше и запущеней сосновый бор, где он когда-то учился стрелять из пистолета, Левша вспомнил Катсецкого с Золотым, мать, до самой смерти возившую передачи, вспомнил Быкголову и конопатую медсестру, которая окончила мединститут и стала главврачом дальневосточной региональной тюремной больницы. Левше пришлось столкнуться с ней спустя пятнадцать лет в Краслаге во время эпидемии лагерной дизентерии. Лекарств катастрофически не хватало, и конопатая начальница медучреждения стала добавлять в рацион дизентерийных больных цемент. Эпидемия пошла на убыль. Двоих отнесли на погост. Зеки страдали запором и рвались обратно на зоны. В их числе был и Левша. Рыжая узнала старого знакомого и перед этапом приказала сделать ему клизму и дать слабительного. «Разцементированный» Левша вздохнул с облегчением и из этапного помещения, на последок послав ей воздушный поцелуй, прокричал:
- Ты пятнадцать лет прожила в моем сердце и ни разу не заплатила за квартиру. Это не справедливо.
Конопатая подошла поближе и поманила его пальцем.
- Значит не судьба. Помнишь, как он говорил : «Готовься к войне». Думаю, что мы обречены воевать между собой. И этому не будет конца.
- Лишь бы быть в ладу с самим собой. Главное – это мир в душе, - ответил Левша.
- А у тебя разве мир в душе? – спросила главврач.
- Вы задали вопрос, на который ни один человек не ответил однозначно, - переходя на официальный тон, заметил зек. – Хочу поблагодарить за слабительное. Надеюсь, что больше не свидимся. И не забывайте об украшении.
- О каком украшении? – удивленно поинтересовалась конопатая. – Ты их нашел?
- Вы и так здесь самая красивая и не нуждаестесь в сомнительных украшениях. Я говорю о самом главном украшении женщины. О молчании. Оно и не терялось.
«Память избирательна, - подумал Левша, мысленно сворачивая свиток воспоминаний, - она сохраняет только то, что хочет сохранить. Чаще всего это что-нибудь полезное или вызывающее положительные эмоции. Срабатывает защитный механизм, заставляющий забыть все негативное и бесполезное. Если бы этого не происходило, то часть мозга, отвечающая за сохранение информации, вышла бы из строя из-за перегрузки»...
Состояние эйфории, вызваное привычной физической нагрузкой, свіжим морозным воздухом и мышечной радостью, неспроста извлекло из дальних уголков памяти старую знакомую по Архиреевой даче. Судя по всему она знала о существовании бриллиантов и так же, как и Левша, интересовалась их судьбой.
Левша до сих пор в глубине души продолжал теплить бриллиантовую
надежду, хотя и понимал, что шансы разбогатеть за счет Никанорового наследства ничтожно малы. Слишком много времени прошло с тех пор. Он видел камни только один раз, да и то при свете керосиновой лампы, но и сейчас мог с уверенностью сказать, что их было не меньше трех десятков. Бриллианты были не большие по величине, имели правильную форму, но несколько самых больших самоцветов были овальными и грушеобразными. По самой скромной оценке Никаноровы брилианты, даже при учете устаревшей огранки, тянули на крупную сумму, которой хватило бы Левше на несколько лет безбедной жизни. А если их рассматривать как историческую ценность, то стоимость увеличивалась на порядок.