Пахло гнилью, застойной, мертвой водой. Но у озера была своя жизнь. Вот, подняв полосатую голову, проплыл верткий уж. Вот трясогузка уселась на сухую тростинку, раскачивая ее и бесстрашно посматривая на Грачева... Да, озеро жило своей жизнью, но сержант отбирал из нее только те приметы, которые бы говорили ему, что здесь прячется враг.
И вот он обратил внимание, как неподалеку по воде пошли круги, а затем из нее тихо показалась голова человека. Ради этого мига стоило ехать двое суток по следу, стоило мокнуть, терпеть комаров, ждать...
А сейчас? Грачев зачерпнул последнее ведро, завернул лошадей и выехал на берег. По-прежнему насмешливо и протяжно каркала ворона. Неужели только и останутся в память о границе эти «реликвии» — три металлических треугольных значка?
Грачев гикнул, вытянул лошадей хлыстом и погнал их, не разбирая дороги, туда, где косили, хлеба. Его охватило тупое безразличие к своим обязанностям и вместе с тем чувство злорадного превосходства над всем, что его окружало: и над этими мирными полями, и над языкастой Синицей, и над хвастливым стариком с фельдфебельскими усами, и над этими чумазыми трактористами и комбайнерами. «Ничего-то вы не знаете, какой я был, ничего не видели и не сделали того, что сделал я».
— Эй, лихач! — окликнули его с комбайна.—Больно уж прыток. Смотри, полбочки воды расплескал.
— Подумаешь! — беспечно отозвался Грачев, все еще хмельной от воспоминаний.
— Вот тебе и подумаешь... — сердито проговорил комбайнер, сивый от пыли мужик, подходя к водовозке. — Чем другие агрегаты заправлять будешь?
С мостика на Грачева посматривала, ухмыляясь, молодая копнильщица, из кабинки трактора высунулся парень в замасленной кепке.
— Ты вместо тети Даши, что ли? — спросил у Грачева сизый мужик.
— Какой тети Даши?
— Ну, Евдокии Павловны. Ее увезли, что ли?
— Никуда ее не увезли, сама ушла. Знать надо.
— Некогда нам все узнавать, парень, — с оттенком превосходства проговорил комбайнер. — И день и ночь в поле. — Он заглянул в бочки и покачал головой: — Гляди, сколько расплескал. Тетя Даша все до капельки довозила...
Сделав открытие, что Евдокия не здоровенная горластая девка, а совсем немолодая тетя Даша, Грачев сделал и другое открытие: ее здесь все любили и вспоминали добрым словом, а к нему относятся недоверчиво и пренебрежительно, словно и не было у него никаких прошлых заслуг.
Уже настороженным и мрачным подъезжал он ко второму агрегату. Трактор и комбайн стояли, поджидая его, в недоброй тишине. Ненасытные лопасти подборщика, застывшие над валками, походили на раскрытую пасть чудовища, изнемогающего от жажды. И точно: четверть часа назад в радиаторах выкипела вся вода, и Грачева здесь костили самыми последними словами.
— Где тебя черти носят?
— Ты бы посмотрел, как тетя Даша работала! Никогда не опаздывала.
А кто-то добавил с усмешкой:
— Ха! Ему до тети Даши, как студенту до профессора...
Был самый накал жатвы, и Грачев понимал этих людей. Но он не мог смириться с тем, что ругают именно его, сержанта запаса. Да и виноват ли он, что в радиаторах так рано выкипела вода? Видимо, нужно время, чтобы познать какой-то неписаный график и привыкнуть к нему.
Но люди не хотели ничего знать. Они отдыхали по три часа в сутки и требовали, чтобы другие работали так же, как они. И постоянно вспоминали о тете Даше, этой «доброй, безотказной душе».
На третий день Грачев уже знал, что она не только возила воду, но и была как бы вроде агитатора.
Например, пока агрегат заправлялся водой, тетя Даша спрашивала:
— Филиппыч, а Филиппыч, сколько вчера скосил?
— Тринадцать и семь десятых гектара, Евдокия Павловна.
— Маловато, Филиппыч... До обязательства не дотянул. Что же ты?
Филиппыч, тот самый сивый от пыли мужик, который корил Грачева за расплесканную воду, начинал оправдываться, а тетя Даша уже ехала к следующему агрегату и опять спрашивала:
— Петро, сколько вчера накосил?
— Двенадцать с половиной гектаров, а что?
— Филиппыч тебя обогнал, у него тринадцать и семь десятых. Подтянуться надо.
И ехала дальше и находила что сказать каждому: сообщить какую-нибудь новость, передать любовную записочку, обронить ласковое слово.
Такой была тетя Даша. А на сержанта запаса Юрия Грачева через несколько дней появилась в бригадной «Колючке» карикатура. Он был нарисован в хромовых сапогах, выглаженных галифе, в заломленной набекрень фуражке, с папиросой в зубах — этаким щеголем, облокотившимся в картинной позе на водовозку. Под карикатурой шли строчки:
«Колючку» вывесили поздним вечером, когда молодежь собиралась около вагончиков потанцевать под баян. Все столпились около газеты, кто-то засмеялся, кто-то вслух прочитал куплет. У Грачева к лицу прихлынула кровь. Еще никогда с ним не расправлялись так жестоко! А главное — глупо и несмешно. И не курит он, и галифе у него не такие уж глаженые, и ни разу он не простаивал у водовозки в этакой картинной позе. Чепуха все это!
Грачев резко повернулся и выбрался из толпы. И тут чуть не столкнулся с Павлом Матвеевичем. По случаю вечернего времени он надел старую казачью фуражку и военный китель. В молчании они отошли к току. Позади уже заиграл баян, зашаркали ноги.
— Обидно? — заговорил Павел Матвеевич. — Понимаю, что обидно... — Он помолчал немного и продолжал, удивляя Грачева правотой своих слов: — Эго только в кино показывают, что демобилизованному воину и море по колено, что, дескать, и в мирной жизни он сразу становится героем и все такое прочее. Нет, брат, я знаю, сам на своей гвардейской шкуре испытал. Военный человек привык жить по одной струнке, а тут — совсем другая. Тут на ранги и знания не больно смотрят...
С танцевальной площадки донесся заливистый смгх Синицы. Грачев прислушался. А Павел Матвеевич продолжал внушать Грачеву, что он не должен обижаться на критику, а обязан приноравливаться, привыкать к своей новой службе и нести ее исправно, потому что воде в этой степи цены нет.
— А главное, брось гордыню, живи как все, — заключил дед.
Грачев удивился, как это он выслушивает обидное для него внушение. Может быть, потому, что выговаривал ему старый служака, бывший доваторец? Он хотел спросить, почему уволилась тетя Даша и где она сейчас, но к ним вдруг подлетела Синица.
— Юр, пошли танцевать!—-сказала она и потянула за руку.
Она впервые назвала его не водовозом, а по имени, и Грачев даже растерялся немного, стал упираться и удивился этому еще больше: никогда раньше он не испытывал смущения перед девушками. И только для того, чтобы никто из окружающих не посчитал его сейчас трусом и нелюдимом, он поглубже нахлобучил фуражку и под одобрительное покрякивание Павла Матвеевича отправился вслед за Синицей.
— Да плюнь ты на это!—хохотнула Синица, перехватив его взгляд, брошенный на «Колючку». — Подумаешь, про меня тоже писали, — добавила она с необычайной доверчивостью.
4
И все же Грачев не мог забыть обиды. На второй день утром он пролежал с полчаса с открытыми глазами. Мысли о границе и своей судьбе одна за другой лезли в голову, взвинчивая его. Дело было даже не в карикатуре, а во всем, что творилось с ним в эти дни. «Где же вы теперь, друзья однополчане?» — грустно подумал он, потом встал, молча запряг лошадей, молча отъехал от кухни.
Неподалеку от колодца его догнала пустая полуторка. Из кабины выскочил Нурпеис Ибраев, подбежал к нему, стиснул в своих ручищах. Оказывается, он только вчера, заехав домой, узнал о телеграмме и вот прямо с элеватора, отвезя зерно, завернул сюда. Ой, как хорошо, что они встретились! Глаза у Нурпеиса блестели, белые зубы так и сийли улыбкой.
— Садись в машину! Поедем ко мне, гостем будешь.
В первую минуту Грачеву хотелось плюнуть на все, пересесть в машину и укатить к Нурпеису. Но тут же его охватило раздражение при виде счастливой, самодовольной физиономии друга, которому все трын-трава. И Грачев коротко сказал:
— Не поеду.
— Почему? — насторожился Нурпеис.
— Зачем ты меня заманил сюда? — напрямик спросил его Грачев.
— А что?
— Что, что!.. Расписывал целинную героику, а тут... — Грачев кивнул на понуро стоящих кляч.
— Вот ты о чем, — негромко проговорил Ибраев. — Так это ж я директору тебя предложил...
Грачев скрипнул зубами:
— Ты?!
— Конечно! Повозишь, пока жатва, потом на курсы поступишь, шофером станешь. Вот как я...
— Ну, знаешь!.. — перебил его Грачев. — Удружил называется. Трепло!
Они поругались — жестоко, зло, впервые за все годы дружбы. Тут и возникло у Грачева решение, которое медленно назревало в его душе с первого дня появления в бригаде и которое он скрывал даже от самого себя.
— Не поеду.
— Почему? — насторожился Нурпеис.
— Зачем ты меня заманил сюда? — напрямик спросил его Грачев.
— А что?
— Что, что!.. Расписывал целинную героику, а тут... — Грачев кивнул на понуро стоящих кляч.
— Вот ты о чем, — негромко проговорил Ибраев. — Так это ж я директору тебя предложил...
Грачев скрипнул зубами:
— Ты?!
— Конечно! Повозишь, пока жатва, потом на курсы поступишь, шофером станешь. Вот как я...
— Ну, знаешь!.. — перебил его Грачев. — Удружил называется. Трепло!
Они поругались — жестоко, зло, впервые за все годы дружбы. Тут и возникло у Грачева решение, которое медленно назревало в его душе с первого дня появления в бригаде и которое он скрывал даже от самого себя.
— Уеду я отсюда!
— Ну и проваливай! — неожиданно заявил Ибраев.— Хочешь, я тебе и билет на поезд куплю?
Грачев молча вытащил деньги, отсчитал несколько бумажек, протянул Ибраеву.
— Ты серьезно? — тихо спросил Нурпеис.
— Так точно!
— Ну что ж... Куда брать?
— До Рязани. Там у меня тетка живет.
Нурпеис укатил, а Грачев поехал к колодцу.
На следующий день утром он запряг лошадей в водовозку и под уздцы подвел их к кухне.
— Синица, сама езжай.
— А ты?
— Мне нужно в контору, — и он решительно зашагал от кухни.
Синица закричала:
— Ты с ума сошел! Кто же будет обед готовить? Нельзя мне ехать, слышишь? — И вдруг закончила тревожно и тихо: — Юра, не дури, слышишь?
Но Грачев не хотел ничего слышать. Он шел пешком, чтобы избежать излишних вопросов дотошных шоферов. Нещадно палило солнце. Пылили дороги. Рябило в глазах.
В конторе было безлюдно, и Грачев обрадовался: не будет встречи с директором. Очкастый дядька и рта не успел раскрыть, как сержант припер его к стенке:
— Обратно в часть вызывают. Не имеете права отказывать в увольнении.
И дядька сдался без боя. На прощание он даже пожелал Грачеву новых успехов в боевой и политической подготовке.
В бригаду Грачев возвращался после обеда. Шагал по пыльной дороге и насвистывал старую добрую строевую песню: «Дальневосточная, даешь отпор!» Но на душе было противно. Все-таки сбегает. Да еще наврал.
На полпути между озером и бригадой он увидел свою водовозку. Она одиноко стояла на обочине дороги, у копны сена. Лошади, опустив голову, отхлестывались от слепней. Как они очутились здесь? Грачев подошел. У копны лежала незнакомая женщина и тихо стонала. Лицо ее, бледное и потное, кривилось от боли.
— Что с вами?
Женщина дико взглянула на него, кусая губы.
— Уйди, бесстыжий! — закричала она громко, по-бабьи, а потом зажала рот ладонью, заглушая этот утробный крик.
Только тут Грачев заметил темные пятна на бледном лице и все понял. Он испугался. Чем он мог помочь ей? Что нужно делать?
— Воды, — прошептали спекшиеся губы. — Воды, милый.
И тут в голове у Грачева мелькнула догадка: это и есть Евдокия Павловна, тетя Даша, бывший водовоз бригады.
Так вот почему она больше не могла возить воду! И все-таки возила, возила почти до самого срока, до самого последнего дня. И сегодня снова встала в строй, заменив дезертира.
...Грачев настегивал лошадей так, будто ехал по боевой тревоге. Стоя во весь рост и размахивая солдатским ремнем с тяжелой металлической пряжкой, он мчался к озеру. Вот и вымахнул ослепительный блеск степной воды. На полном скаку, взметая фонтаны брызг, Грачев влетел в озеро.
Вода, та вода, которую он проклинал все время и которую он вез сейчас для тети Даши, была такой драгоценностью, с которой не могло сравниться ничто в мире. Каждую каплю ее он готов был понести в ладонях, лишь бы там все кончилось хорошо.
И он успел. У копны уж хлопотала невесть откуда взявшаяся Синица. Евдокия Павловна терпела последние свои муки, и Грачев отошел в сторонку. Потом раздался звонкий ребячий крик, и Евдокия Павловна стихла.
— Живой? — окликнул Грачев через плечо.
— Живой! — ответила Синица.
— Кто?
— Мальчишка!
И Синица опять что-то стала делать там, а Грачев в бессилии опустился на жесткую щетину жнивья. Что-то перевернулось в нем, и он увидел себя словно со стороны. Как же так? Он считал себя униженным и растоптанным, а тетя Даша совсем и не думала про это — скромно и терпеливо несла свою ношу. Да и какая же это ноша? Ведь вода — жизнь. Почему же он не понимал этого? И почему он думал, что только на границе настоящая жизнь, а здесь псе скучно и неинтересно?
Вдали показалась и вскоре приблизилась знакомая полуторка. Нурпеис Ибраев выскочил из машины, кивнул Грачеву и подошел к Синице:
— Как же она, прямо в поле, понимаешь...
Синица ответила шепотом:
— Целый день воду возила. Вот и получилось...
Нурпеис, зло блеснув глазами, подошел к Грачеву. Тот поднялся, встал навытяжку, чувствуя, что минутой назад в нем родился другой, новый человек. Не глядя на него, Нурпеис протянул железнодорожный билет:
— На, до самой Рязани.
— Ты опоздал, друг, — сказал Грачев.
— Почему опоздал? — удивленно посмотрел на него Нурпеис. — Ничего не понимаю!
— Раньше я тоже не понимал, — коротко ответил Грачев, но билет все-таки взял
5
С тех пор прошло три года. И вот я держу этот железнодорожный билет в своих руках. Коричневый кусочек картона с обозначением стоимости, станции отправления и станции назначения. Его так и не коснулись щипцы контролера. Он пролежал все это время в семейной шкатулке Грачевых вместе с какими-то бумажками, старыми пуговицами и прочей мелочью.
Вытряхнув все это на стол и подав мне билет, жена Грачева Тамара с усмешкой заметила:
— Может, и про остальное описывать будете? — и она засмеялась, вскинув на меня свои зеленоватые озорные глаза. Да, Синица оставалась Синицей.
Сам Грачев помалкивал, смущенно поглядывая то на жену, то на билет в моих руках. А я смотрю на этот билет и думаю: «Много бывает разных семейных реликвий, а такой — цены нет».
1960 г.