Юля жила в огромной коммунальной квартире. Когда-то в этом московском доме за толстыми кирпичными стенами размещались кельи женского монастыря. Потом в каждой келье поселилось по семье. Длинный коридор был одновременно и кухней — столик с примусом возле каждой двери — и своеобразным, если угодно, клубом.
Юлин дед, старый инженер-железнодорожник, первый налет вражеской авиации встретил философски:
— Над нами три этажа. Полагаю, мы здесь в не меньшей безопасности, чем в метро. Да, от воздушной волны могут вылететь стекла. Значит, на время тревог нужно выходить в коридор.
Что он и делал исправно каждый вечер. Вытаскивал старое, с продавленными пружинами кресло, выносил облезлый плед и укрывал им ноги. Его примеру следовали соседи. Некоторые устраивали постели на полу. С первым же сообщением радио: «Граждане, воздушная тревога!» — дед со лба опускал очки на нос и вслух принимался читать толстый растрепанный том — «Потоп» Генрика Сенкевича.
Чтению иногда мешал отвратительный вой несущейся к земле бомбы. Вздрагивали стены коридора, звякала на столах посуда. Дед констатировал невозмутимо: «Далеко!» или: «Недалеко!» — и продолжал чтение. Оно действовало на пеструю аудиторию лучше всякой валерьянки.
Тетка Паланея появилась в квартире незадолго до начала воздушной тревоги. Дед уже восседал в кресле, постели на полу готовы были принять и старых и малых. Вот тогда-то и раздался громкий стук в никогда не запиравшуюся входную дверь.
— Милости просим! — любезно воскликнул дед.
И вторглась тетка Паланея. Ее можно было сравнить только с огромной, костлявой, старой, но далеко еще не изработавшейся лошадью. Два мешка чудовищных размеров висели у тетки Паланеи через плечо.
— Вечар добры! — провозгласила вошедшая и брякнула мешки на пол.
Из дальнего угла коридора взвилась с постели на полу Нюша, мать троих детей — грудного, двухлетнего и трехлетнего.
— Теточка Паланея! — завопила Нюша, в миг единый преодолела на пути многочисленные препятствия и повисла на шее у вошедшей. Как и следовало ожидать, с причитаниями: — Ты ж моя теточка дороженькая!..
С тех пор, как малоразговорчивый увалень Федя привел в квартиру Нюшу в качестве молодой жены, соседи в полной мере познали, что такое причитать в голос. При малейших житейских затруднениях, равно, впрочем, как и при радостях, Нюша выбегала в коридор, «на люди», и принималась голосить. Дед наслаждался ее импровизациями, завел специальную тетрадку и скрупулезно записывал их, называя сокровищницей народного языка.
— Ты ж моя ягодиночка солоденькая! — причитала между тем Нюша.— Я ж по тебе все глазыньки выплакала!
— Хватит! — густым басом прервала ее тетка Паланея. И Нюша мигом утихла — Ну, как ты тут? Малые как?
Из рассказов общительной Нюши соседи знали, что она круглая сирота, что вырастила ее в глухой белорусской деревне бездетная тетка Паланея. «Уж такая добрая, такая теточка моя ласковая!»
После вопроса: «Как ты тут?» — Нюша опять попыталась заголосить:
— А Федечка ж мой... На фронт взяли!..
— Всех взяли! — Тетку это сообщение нимало не растрогало.— Война, как же ж... Малые, спрашиваю, как?
Предвидя очередной всплеск причитаний, дед как единственный в квартире оставшийся мужчина счел необходимым вмешаться.
— Нюшенька,— сказал он с ласковой непреклонностью,— тетушка ваша преодолела трудный путь. Мой вам совет: пока еще тихо, надо ей умыться, поесть. Для разговоров времени впереди достаточно.
— Спасибо тебе, человече! — отозвалась тетка Паланея.— Ей-право, вся в грязи.
К тому моменту, когда завыли сирены, тетка Паланея успела и помыться, и перекусить, и между делом поведать, что от «хрица»-таки утекла. Где «пеши», где солдатики подвезли — прибилась, слава богу. Знала, что Федьку возьмут в солдаты, что Нюша — «няспрытная девка». Значит, надо непременно до нее прибиться и помочь «годувать малых».
Дед путем наводящих вопросов уяснил, что «няспрытная»— значит неловкая, не умеющая жить. С чем соседи, переглянувшись, и согласились: действительно, житейской хваткой Нюша не обладала.
Тут завыли сирены. Дед поднял книгу с колен. Юля направилась на свой пост — в подъезд.
Если бы не опасность, то феерией ночного «бомбежечного» неба можно и залюбоваться. Шарили по нему голубые лучи прожекторов. С яркими вспышками рвались в вышине зенитные снаряды. И было у семнадцатилетней Юли уже достаточно опыта, чтобы понять по ноющему, противному звуку, приближается самолет или удаляется.
Заглядевшись, заслушавшись, Юля не заметила, как вышла из квартиры и рядом с ней оказалась тетка Паланея.
Она выглянула из подъезда, и отблеск ночной феерии осветил ее лицо. Грубое, некрасивое. Лоб не бог весть какой просторный. Зато нос на семерых рос, ей одной достался. Поджатые в ниточку губы говорили о бесконечном терпении. Малы были для крупного лица ее глазки, утонувшие в глубоких глазницах. Но как блеснули они, когда вражий самолет попал в луч прожектора! А там и второй прожектор вцепился в игрушечный, серебряно поблескивающий самолетик. Самолетик маневрировал, пытался вырваться из слепящего перекрестья. На каждый его маневр тетка Паланея отзывалась:
— Во, каб ты сдох! Каб ты сдох!
«Как-то будет!» — это был девиз тетки Паланеи.
Горожан, еще не приспособивших быт к трудностям военного времени, она подвергла презрительно-краткой критике: «Во, изживенцы!»
Свой и Нюшин быт она без промедления взялась устраивать «с толком».
Дед предвидел массу трудностей с пропиской тетки Паланеи и спланировал цепочку действий. Тетка Паланея обошлась без нее. Выяснив, где сидит начальство, ведающее пропиской, она погрузила в коляску двух младших Нюшиных отпрысков, старшей велела держаться за подол ее длинной, в густых сборках юбки и босиком («Сапоги к зиме поберечь надо!») отправилась. И вскоре вернулась, с торжеством продемонстрировала Нюшино заявление с размашисто наложенной красными чернилами резолюцией: «Прописать».
Резолюция появилась после того, как тетка Паланея, выслушав отказ, погрозилась оставить «малых» в кабинете начальника: «Расти сам!» Малые, видя, что бабка направилась к двери, естественно, подняли рев. «Так, так, деточки!» — скрываясь уже за дверью, позлорадствовала тетка Паланея. Ее, конечно же, вернули.
Прописавшись, тетка Паланея нашла и работу. А это было непросто: пронеслось уже по Москве грозное слово «эвакуация».
— Свет не без добрых людей! — придя из очереди в магазине, рассказывала тетка Паланея.— Пожалилась: никак работу не найду!
Ей не только посочувствовали, ей дали бумажку с адресом мастерской, где шьют солдатское обмундирование. Можно и на дом брать.
Устроившись сама, тетка Паланея сообразила, что туда же можно приткнуть и Нюшу. Заработок пойдет, а главное — рабочая карточка.
Юлю, к которой тетка Паланея с первого дня воспылала симпатией, однажды спросила:
— Как жить, дочушка, думаешь?
«Как жить?» — положим, четко сформулировать ответ на этот вопрос Юля бы сама не сумела. Она вот только что перешла в десятый класс. Лето, как всегда, каникулы. А дальше?
— Учиться и только учиться! — твердили в один голос и мама и дед.
Но где учиться? В Юлиной школе разместился призывной пункт.
— Отмобилизуют армию,— рассуждал дед,— и к началу учебного года школа откроется. Непременно!
Тем временем однажды школьный двор заполнили грузовики с железными кроватями, матрацами, подушками. Забегали люди в белых халатах. Школа превратилась в госпиталь.
В первые же дни войны мальчишки и девчонки — Юлины одноклассники — ринулись в военкомат, в райком комсомола:
— Мы добровольцы! Куда угодно, кем угодно!
Вместе со всеми побывала там и Юля. Совершенно бесполезно: по дальнозоркости она носила очки плюс шесть. Толстые стекла делали ее глаза неправдоподобно огромными.
Глаза эти и в военкомате и в райкоме произвели одинаковое впечатление:
— Идите, девушка, идите! Нет у нас для вас ничего!
Тетка Паланея сама и ответила на свой четкий вопрос: «Как жить, дочушка, думаешь?»
— У деда изживенская карточка, у тебя изживенская, у матери служащая. Что есть будете? Надо тебе на работу. Пойдем, устрою.
— Но я шить не умею,— развела руками Юля.
— Ничего, научу.
Дед с мамой, обсудив все «за» и «против», пришли к выводу: в доводах тетки Паланеи есть логика. Разумеется, временно, разумеется, до той поры, пока... Словом, стала и Юля швеей-надомницей.
Под мастерскую тетка Паланея облюбовала часть коридора — у окна, на свету. Там установлены были три «Зингера»: Нюшин, Юлиной мамы, одной из соседок. Швы простейшие гнали Юля с Нюшей. Они же метали петли, пришивали пуговицы. Окончательная сборка — на тетке Паланее. Строчила, не поднимая головы, и пела под бег машины одну и ту же тягучую белорусскую песню: «Калых-калых, бярезина, балить мая сярэдзина...»
«Сярэдзина»— оказывается, поясница. Поясница-таки действительно немела: чтоб выполнить норму, заслужить право на рабочую карточку, надо было шить и шить.
— У вас исключительно практический ум, Пелагея Ивановна,— понаблюдав за их дружными действиями, похвалил дед.— Налицо поточная линия.
И подключился к ней сам: стал завязывать узелки.
Еще жарко пылал август, а тетка Паланея уже задумалась о зиме. Походила вокруг печки голландки, подумала. Вынесла печке приговор: «Дрэнь!»
Где-то разыскала глину. Развела ее в ведре и принялась за реконструкцию печи. Вынула несколько плиток кафеля, несколько кирпичей из недр печки— образовалась ниша. На помойке подобрала кусок старого листового железа. Вмазала его в печку над топкой. Получилась удобная небольшая плита.
Трудами своими тетка Паланея осталась довольна:
— Дрова беречь надо!
И взялась заготавливать дрова. Выпилила во дворе — что по тем временам напоминал поленовский «Московский дворик» — весь сушняк. А если по правде сказать, то и не только сушняк. Затем отыскала неподалеку деревянный полусгоревший домишко — зажигалка попала.
— Пойдем, Юля, разберем.
Адов это был труд для слабосильной Юли. К полуразваленному дому и подступиться-то было страшно: бревно громоздится на бревно. Ничего: разбирали, таскали вдвоем каменно-тяжкие балки.
— Зачем?—посмеивались соседи.— Купить на складе, только и всего.
— Во, изживенцы! — парировала гневно тетка Паланея.
Впрочем, скоро и соседи поняли: рано посмеивались. Не только дров на складах, но и самих-то складов больше не было.
А жизнь становилась все тревожнее. Порой в сводках, передаваемых по радио, назывались такие города, что сердце замирало: кольцом обкладывал враг Москву!
В любое время суток мог прозвучать теперь из черной тарелки репродуктора монотонный голос: «Граждане, воздушная тревога!»
Не явилась однажды утром старуха молочница. Деревня ее недалеко от Москвы…
А «ежи» и надолбы у московских застав — это как? Вот-вот сомкнется, защелкнется вражеское кольцо, и тогда... Что тогда? Сжалась, притаилась Москва в осеннем непроглядном мраке.
И в один из декабрьских, снежных, морозных вечеров— торжественный голос Левитана по радио, известивший о первых наших победах в Подмосковье!
Однако голод не тетка. А что давали по карточкам? Только хлеб. Черный, тяжелый, он казался вкуснее всего на свете. Но как же его было мало!
Чтобы хоть ненадолго утолить голод, можно поехать в деревню, поменять продукты на вещи. Унизительно, а что делать?
Поездки такие — обязанность Юли: маме перед самой войной сделали тяжелую операцию, ей нельзя поднимать тяжести. По трое, по четверо собирались девчонки-одноклассницы, ездили, бродили от избы к избе, променивали на картошку последнее, что еще имело хоть какую то цену.
В то воскресенье Юле с девчонками повезло: быстро управились, выгодно наменяли картошку. Юля пожадничала, набрала три ведра.
Но уж если везет, то везет во всем. У околицы их подобрал старик, ехавший на станцию на лошади И поезда ждать почти не пришлось. Радовались: уж в Москве-то как-нибудь доберемся.
И вот остался Юле последний рывок: от трамвая до дому. Правда, она оказалась одна. Некому помочь поднять мешки на плечо. Стояла на остановке, примерялась: как ловчее это сделать? И тут мешки сами собой оторвались от земли. Что за диво?
Парень в лохматой куртке из черно-белого собачьего меха держал мешки на весу.
— Я помогу,— сказал он.
Они встретились взглядами. Сострадание — вот что было в зеленовато-карих глазах парня. Он тотчас отвел глаза.
«Я помогу!»—Юля расценила это так, что он взвалит ей мешки на плечо. Плечо она и подставила.
— Нет, нет! Я донесу.— И он поднял мешки себе на плечо.
Юля что-то лепетала: неудобно, с какой стати...
— Идем! — перебил он довольно угрюмо.
Молча дошли до дому. Парень внес мешки в комнату, свалил на пол.
— Ну, вот. До свидания!
— То есть как это «До свидания!» — Дед проворно выскользнул из своего закутка за ширмой.— Нет, нет! Раздевайтесь! Лиза, чайку! Впрочем, что чаек? Картошечки... Отвари картошечки.
— Что вы? Зачем? — Парень пытался отступить к порогу.— Я тороплюсь.
— Никуда вы, молодой человек, не торопитесь. Снимайте куртку! — В голосе деда появились повелительные нотки.
И гость покорился. Снял шапку, рукой поправил прямые светло-русые волосы, и они привычно легли назад, открыли просторный лоб. Разделся — и без куртки, в которой казался мешковатым, гость стал словно бы выше ростом. Толстый, домашней вязки свитер плотно облегал фигуру.
Пока Юля растапливала печку, а мама чистила картошку, дед усадил гостя, повел «светский» разговор. Выяснилось, что зовут его Женей. Что профессия у него такая — «слова о ней сказать нельзя». Что отец на фронте. Мать, она врач, тоже.
Стоило Юле выскочить в коридор, как ее перехватила тетка Паланея. Понизив до возможных пределов свой густой голос, попрекнула:
— Что ж ты ходишь, як тая... як халда? Такого спрытного мальца привела, а сама...
Толчок пришелся вовремя: Юле и самой неловко было а старой юбчонке, в бумазейной кофте с заплатами на рукавах. Извлекла из шкафа единственное свое выходное платье, побежала к тетке Паланее переодеваться.
— Ну вот! — восхитилась та.— Другое дело: чистая принцесса.
Впрочем, кажется, Юлино превращение в принцессу замечено было единственно теткой Пала- неей — «спрытный малец» и глазом не повел в Юлину сторону.
— К столу, к столу! — пригласила наконец мама.
Исходила паром желтоватая рассыпчатая картошка. И хлеб мама нарезала щедрыми ломтями. И селедку сегодня «выстояла» кстати.
Женя стеснялся. Взял всего пару картошин. Дед, посмеиваясь, добавил угощения.
— Хватит, хватит! — Женя склонился над тарелкой, вдохнул аромат картошки.— Уж и не помню, когда ел такую... домашнюю.— И прибавил: — Я на казарменном положении.
— Бронь? — понимающе спросил дед.
— Бронь,— с откровенной горечью подтвердил Женя.— Стыдно! Вот перед такими, как она,— кивнул на Юлю,— стыдно.
— Значит, здесь вы нужны! — возразил дед.
— Слабое оправдание.
За разговором день незаметно перешел в вечер.
— Вам далеко добираться? — озаботился дед.— Комендантский час...
— А у меня ночной пропуск! — И Женя невесело усмехнулся.
В свои семнадцать Юля, конечно, пережила не одну влюбленность. То мимолетную, то в глубочайшей тайне тянувшуюся долго. Не раз бывало: в трамвае, в метро столкнется взгляд со взглядом. На мгновение. А помнится долго. И сожаление: с любовью, единственной, неповторимой, быть может, разминулась.
Тот Женин сострадающий взгляд на трамвайной остановке... Он был таким открытым — в душу ему Юля заглянула. «А что теперь? — думала она.— Сидит напротив, могло бы быть: глаза в глаза. А он... На меня ни разу не глянул. Еще бы: кого хочешь очки мои испугают».
Сумей Юля посмотреть на себя сторонним взглядом, то узнала бы, что очки как раз подчеркнули в ней лучшее, глаза.
Но она этого не знала, очков своих стеснялась. Сидя напротив Жени, поглядывая на него украдкой, влюбляясь все больше и больше, думала горько: «Уйдет, и все кончится!»
— Все таки мне пора! — Он встал.
Провожать его в коридор вышли всей семьей. «И всё, и всё!» — мысленно твердила Юля.
Но тут в коридор в клубе морозного пара вверглась тетка Паланея. Ведро с водой в одной руке, горящая свечка — в другой. Воду брали из крана в подъезде, где давно уже перегорела синяя светомаскировочная лампочка.
— На,— сказала тетка Паланея и сунула Юле свечку.— Посвети ему.
И хлопнула у Юли за спиной дверью в коридор — перед носом у деда и мамы. Метнулся, едва не погас огонек, и Юля защитила его ладонью. Огонек, успокоившись, просветил ее пальцы.
— Осторожно. Тут ступеньки. Три. Все!—обронила Юля, перешагнув последнюю ступеньку.
Слабый отсвет пляшущего на сквозняке огонька скользил по Жениному лицу. Оно было задумчиво.
— Как хорошо мне было в вашем доме! — сказал он глуховато, вполголоса, словно протянул Юле соломинку, за которую она и уцепилась.
— А вы приходите! — с жаром воскликнула она.
— Спасибо! — Он помолчал, прибавил: — Может быть... Мне не просто вырваться. Спасибо. До свидания! — И заскрипел снег от его быстрых шагов.
Неделю Юля вздрагивала при каждом стуке в дверь: «Он!»
Он пришел только в следующее воскресенье. И стал в доме частым гостем. Всегда со своим «сухим пайком»: то банка консервов, то кусок колбасы. А то — с извинениями! — просто хлеб.
Нет, не к Юле он приходил. Он приходил к деду. Начинались бесконечные чаи, бесконечные обсуждения последних военных событий. Надевала ли Юля в честь его прихода лучшее платье или оставалась в домашнем — этого он, пожалуй, не замечал. Зато Юля видела в нем, наверное, даже больше, чем следовало.